Триптих

Коля многое знал о себе самом и о мире вокруг. О чем-то не знал, но догадывался. А что-то становилось полнейшей неожиданностью. Он прожил более полувека, не замечая за собой гомосексуальных наклонностей, а вот заинтересованные мужские взгляды иногда ловил. Взгляды, как правило, были украдкой, хотя встречались и настойчивые — у некоего полковника, который в конце 80-х годов предлагал устроить перевод в 3-е Управление по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, или, уже в разгар девяностых, липкие и пьяные — у слащавых типчиков, которые после отмены 121-ой статьи повылазили на свет и оккупировали парикмахерские и рестораны. Однако эти типчики питали слабость к мужчинам в форме и напропалую стучали на своих блатных клиентов, так что их липкие взгляды полагалось игнорировать. Годы шли, настал две тысячи восьмой, заинтересованные в сексе мужчины стали встречаться Коле значительно реже, и он думать забыл обо всей этой голубятне… …Пока однажды не поймал заинтересованный взгляд Вани Тихонова. Ванька глазами не раздевал, но и смотрел не украдкой. В глазах больших, темных, чуть на выкате, как у любопытной лягушки, чего только не было: и восторг, и щенячья влюбленность, и юношеская самоуверенность. Ванька взгляда не отводил, пялился так, будто библиотеку Ивана Грозного отыскал, будто его самого откопал и отщипнул кусочек от расшитого золотом кафтана, будто держит в руках билет на Марс или слышит по радио голос Аэлиты... Разве что иногда смущение проступало красками на Ваниных щеках, чтобы тут же исчезнуть. Ваньку трудно было смутить — Коля пытался и проиграл, Ванька смотрел непрошибаемо, улыбался, глазами веселился, смеялся над Колей, над другими, хвалил свой ум и способности, гениальный вредный мальчишка, а в глазах плескалась все та же щенячья преданность. К тому времени ФЭС существовала немногим меньше года, и отношения между Колей и Ваней стали несравнимо теплее, чем в самом начале знакомства, когда Коля злился, что ему, оперу с тридцатилетним стажем, приходится работать с уголовником, да и уголовник-то — мальчишка, сопля, брехун и хвастун, слишком легкомысленный для своих двадцати пяти лет. Со временем отношения потеплели, но до полного принятия было еще далеко, и потому показалось логичным пробить мальчишку по своим связям. Ведь у Ваньки список прегрешений — не к лицу сотруднику милиции: и воровство, и взломы систем безопасности, и тюрьма, и куча мутных знакомых, которых чуть ли не Интерпол ищет. Но история о погибшей от передоза сестре и благородном стремлении помочь наркоманам за счет украденных у банков денег сочувствие все ж таки вызывала, хотя, положа руку на сердце, за свою бы сестру Коля боролся и мстил другим способом. Вскоре к уже известному Коле списку Ваниных прегрешений добавилась давняя связь с полукриминальным деятелем Н** — владельцем сети ночных клубов, работа в его компании, шашни с партнерами и еще вагон слухов из серии "одна бабка сказала". Как реагировать на новые знания о Ваниной жизни, Коля долго не мог решить. Спросить за все плохое или хорошее? Рассказать Галине, чтобы она, как начальница, решала, будет работать с Тихоновым или нет? Но Галя к Ваньке питала нежные чувства — и если бы разница в возрасте между ними была больше, Коля надумал бы черте что, а была бы разница меньше — заподозрил бы любовную связь. Да и кто поручится, что Галя не знала всей правды, когда требовала у генерала Ванькиного освобождения?.. В любом случае можно было спросить, можно было сказать — Коля не сделал ни того, ни другого: он просто дал мальчику второй (или уже третий?) шанс, как когда-то, много лет назад, второй шанс дали ему самому, слетевшему с катушек после гибели невесты и едва не сделавшему непоправимое. То, что Ваньке знакомые из прошлой жизни сообщат о Колином интересе, было предсказуемо. А вот то, что Ванька истолкует его по-своему, и пялиться будет в разы дольше, и крутиться бок о бок чаще, и ловить момент, чтобы вдвоем попить кофе в буфете, — стало неожиданностью. Поводов для рандеву оказалось больше, чем Коля мог бы себе представить, а то, что рассказ о жизненном цикле трупных червей может перемежаться с флиртом, ему бы и во сне не привиделось, а, оказывается, еще как может. Ванька так флиртовал, что со стороны и не разберешь: подкат это или насмешка, на взбучку нарывается или в постель лезет, или и то, и другое, и с хлебом, и с солью — мало ли какие фантазии теснятся в этой бедовой светлой головушке? Уже одна влюбленность в седого старика чего стоила… А он опер — старый, повидавший многое опер, а не штабная крыса, далекая от уголовного миром, и уже одна эта влюбленность — “не по понятиям”, ее бы пресечь, обрубить на корню, отряхнуться от грязи, чтобы не порочила честь мундира... ...Чего Коля точно не ожидал ни от себя, ни от Вани, так этого того, что однажды после корпоратива они окажутся наедине в Колиной спальне, и Ванька будет тереться бедрами о Колины ноги, сидя у него на коленях и вцепившись в плечи. И того, что Колины пальцы скроются под мятой Ванькиной футболкой, а губы будут сцеловывать вкус коньяка и лимона. И того, что Ванька льнуть будет доверчиво, не как к случайному партнеру, с которым ждешь секса на одну ночь, и того, что сам Коля на шестом десятке неожиданно захочет — хотя бы раз, хотя бы по пьяни — переспать с пацаном. Целовать будет губы и длинную шею, изучать костлявое мальчишеское тело; Ванька качнется ниже, заставляя откинуться на спинку кресла, прижмется пахом, так что Коля явственно почувствует через слои одежды, как пульсирует член. Ванька обхватит Колину голову руками, глаза большие и восторженные заискрятся, засияют, и губы вновь прикоснутся к губам, нежно, ласково, даже торжественно. И каждый поцелуй — как признание в любви. Как обещание? Просьба? Слишком любяще, чтобы Коля не начал переживать. Секс с коллегой — не лучший путь для расширения горизонтов, или как сейчас принято говорить у молодых? Секс с влюбленным мальчишкой — даже подло, если сам не испытываешь таких же чувств. Наверное, именно совесть будет точить душу, когда Коля все испортит. — Хорошо с тобой, — прошепчет Ванька, отрываясь от поцелуя. — Крышу сносит. — А ты и Н** тоже самое говорил? — Лишь через секунду Коля поймет, какую ошибку сделал. Это не должно было прозвучать так. Ванька на глазах переменится: потухнет восторженный взгляд, схлынет румянец, изогнутся губы, и напряжением сведет плечи. Ванька отстранится медленно, как в замедленной съемке, или это Коле будет казаться, что каждая секунда превращается в вечность, которая давит на плечи пониманием, что он сказал. Ванька отстранится, перекинет ногу через Колю и соскочит на пол, поправит футболку, застегнет штаны и лишь на мгновение замрет в дверях комнаты. Но не чтобы выслушать извинения — чтобы проглотить несказанные слова и сбежать. Коля не ожидал, что такое может случиться. Такое случилось.

***

Если до того вечера, когда Колю черт дернул за язык упомянуть этого Н**, он еще сомневался, что за чувства были с Ваниной стороны, то после сомнений не осталось. Он видел в Ваниных глазах то, что там было. Страх. Такой же страх Коля заметил в глазах заложницы, которой Н** приставил к виску пистолет. Это был первый и единственный раз, когда Коля видел Н** лично, а не на фотографии в досье, но отвращение переполняло так, будто знал всю жизнь. Чистая случайность, что дело, которым занимался местный УВД, передали ФЭС, что его вел Коля, что вычислил Н**, что поехал на задержание… что вошел в двери до того, как преступник заблокировал их, отрезая от Сереги Майского и группы захвата. Просто чистая случайность, что Н** отвлекся на девчонку-заложницу. Секретарша? Любовница? Что не заметил Колиного движения… А потом замечать стало поздно, только женский визг пульсировал в висках еще несколько минут. Н** упал спиной к стене, на его белой рубашке росло пятно крови, и в уголках губ собрались капли, остановившиеся, но еще не помутневшие глаза недоуменно смотрели вперед… К тому времени, когда Серега доломал дверь, заложница Люба уже начала давать показания. Она же и стала главной свидетельницей обвинения и назвала адреса тех сообщников Н**, на которых еще не вышла ФЭС. Но это было потом и не с Колей. Колю ждали не следственные процедуры, а бюрократические. Он уже позже, после заполнения всех бумаг, думал, мог ли оставить Н** в живых, не переоценил ли опасность для этой девочки, Любы, а может увлекся и переступил черту? Думал — и вспоминал Ванин взгляд, когда из лифта выкатили тело Н** и простыня сползла, обнажая голову. Думал — и к горлу подкатывала тошнота. Не смотри так, ребенок, ты здесь не при чем. Из-за Вани Коля не убил бы, даже зная — больше, чем просто догадываясь, — что ни черта добровольного не было в отношениях Ваньки с Н**. Из кожи бы вылез, чтобы прикрыть Ванятку, если бы на следствии всплыла его биография, придумал бы, как защитить перед другими, Гале бы помог, чем возможно… Но не убил бы. Даже мысли об этом — повод подать рапорт на увольнение, чтобы не иметь дела хотя бы с огнестрельным оружием. Нет, из-за Вани бы не убил, а тошнота не проходила. Щелкнул чайник, загремела ложка о стенки стеклянной банки. — Коль, что происходит? Галя села рядом, всунула в руки кружку горячего, разбавленного молоком кофе. — Говори. Я же вижу, что все не так. Галя — умная женщина. Самая умная из тех, кого Коля когда-либо знал, но как бы он мог поделиться с нею мыслями, когда сам не понимал их направления? — Хочешь выпить? У меня бутылка коньяка есть, грузинского. Поехали ко мне, а? Забыться хотелось. Как угодно — но чтобы в голове стало оглушительно пусто, чтобы ни мысли, ни мыслинки, чисто как в морге и мертво. Провести вечер, нет, уже ночь, в Галиной компании — наилучший вариант из всех прочих. Теперь Коля даже не жалел, что их роман прервался, почти не начавшись, но вместо романа пришла дружба, странная, иногда колючая, иногда горькая, но крепкая и нежная. Галя кивнула. Пили они втроем, потому что Серега всегда появлялся рядом, стоило услышать волшебное слово “коньяк”. Или любое другое, потому что волшебных слов было много, а Серега откликался на любое из них. И без них откликался тоже. Он просто был рядом, еще один верный, надежный друг. Только Ваньки не хватало. Уже второй месяц как не хватало, как было неправильно, пусто и чуждо в коридорах, в буфете и в лаборатории. Ванька рядом был, работал в одной конторе, они на совещаниях сидели за одним столом, а словно на разных планетах жили. Полнейший обжигающе ледяной игнор. Как будто и не он флиртовал столько месяцев. Он и пялился теперь украдкой, глаза отводил, избегал рукопожатий и старательно выдерживал дистанцию во время бдения за компьютером в ожидании экспертиз. А только Коля все равно слышал, как сердце начинает учащенно стучать, и расширившиеся зрачки видел, да и привычка ловить взгляды в спину работала отменно, и Коля знал. Коля многое знал. О чем-то не знал, но догадывался, а что-то становилось полнейшей неожиданностью. Вот то, что будет скучать по Ванюшке, стало именно ею. Коньяк кончился, появился и кончился снова. Настала пора воскрешать третью бутылку, и уже потихоньку решали, отправлять в магазин Серегу или пойти втроем, когда запиликал Галин телефон. У нее даже выражение лица изменилось — Коля не знал, как разбирает это, но он понимал: расслабленное лицо сменилось другим, точно таким же и даже снова расслабленным, но с умиленной теплотой в глазах и напускной строгостью в уголках губ. В общении с Валюшкой Антоновой этой строгости в Гале не было, в общении с Ванькой и Таней, Дашей Максимовой и секретаршей Аллой эта напускная строгость была всегда. И гордость была, и голос звучал ласково, но с шутливыми нотками. Как матери сюсюкаются со своими малышами, так и Галя с их, ФЭСовскими, ребятами вне работы говорила особым тоном. И Коля знал — гораздо больше, чем просто догадывался — что на том конце трубки Ванятка. Еще не услышал из динамика его голос, еще Галя не произнесла ни одного глагола, а Коля уже знал, что она говорит не с Танюшкой и не с Дашей. Галя вздохнула, когда Ваня что-то сказал, а потом уже до Колиного слуха донеслось умоляющее “Пожалуйста, Галина Николаевна!”, голос был уставшим, нетрезвым, заплетался язык, и нос шмыгал. Коля поймал Галин взгляд и тут же потупился: знал, что за повод был у Ванятки, чтобы напиться. А потом Ванька назвал адрес бара. Зачем — Коля даже не понял. Может, хотел, чтобы Галя вызвала такси. Может, просто сказал, чтобы что-то сказать. Может, от алкоголя язык развязался и не хотел завязываться. Одним словом, он просто сказал, а Коля просто услышал, а бутылка под столом была пуста, и за новой все равно нужно было идти. По козырьку подъезда барабанил дождь. Коля поднял воротник плаща и ступил на мокрый асфальт с длинными лужами вокруг мусора и стекол от разбитых фар и бутылок. Нужный бар находился в нескольких кварталах от дома. И Коля честно предупредил Галю и Серегу, что немного задержится. Чтобы объясниться точнее, не хватило знания, что же он собирается делать. Поговорить с Ваней? Просто убедиться, что он в порядке? Просто извиниться и купить ему выпить? А нужный бар был в нескольких кварталах от дома. Первый Коля чуть ли не на крыльях пролетел, второй прошел сосредоточенно, третий… на третьем начали путаться мысли. Зачем он идет? Да нужно ли теперь?.. Перед четвертым он остановился, чтобы снова сосредоточенно полететь вперед. Ванька шел навстречу. С Ванькиных волос скатывались капли дождя — а Коля даже не заметил, что сам вымок. Ванькины волосы были мокрыми и холодными, и щеки наощупь — заледеневшими, и пальцы дрогнули, ложась Коле в ладонь. Черными дырами казались зрачки глаз, губы изогнулись в неуверенной горькой улыбке, перед тем как Ванька спрятал лицо на Колиной груди. На дворе была ночь. В ночи было заполночь. Пустыми глазницами смотрели сонные дома, и лишь за несколькими окнами еще горел свет. Не мигали фары автомобилей, и собачники уже не выводили питомцев на улицы. Двор был идеально тих и сонен, и ничто не мешало обнимать Ваньку крепко-крепко, прижимать к груди и по спине гладить, собирать с щек дождевые дорожки и заглядывать в доверчиво поднятые на Колю сияющие глаза. На ногах Ваня стоял весьма условно. Опираясь на Колю всем корпусом, он даже мог идти, но шли они медленно, по несколько метров за раз, спотыкаясь, заплетаясь и то прячась под козырьками подъездов, то вновь выныривая под струи дождя. Не ливень, не изморось — что-то среднее, косо хлещущее в лицо, то налетало сильнее, то затихало, чтобы с новым порывом обрушиться с неба. Три квартала до круглосуточного магазина казались длиной с Транссиб. На то, чтобы выбрать коньяк, ушла еще одна вечность. Ванька прислонился плечом к стене, склонил набок голову и следил за Колей неотрывно темно-янтарными, с галактику размером глазами, и в сравнении с ними меркли названия на этикетках бутылок, и жидкость внутри казалась бесцветной. Ванькины губы не улыбались, не смеялись глаза, что-то коньячно-горькое плескалось на их глубине, и беспокойно двигались засунутые в карманы пальцы, Ваня моргал и с видимым трудом фокусировал взгляд, но смотрел безотрывно, как будто боялся, что Коля исчезнет. На то, чтобы выбрать печенье и шоколадки, ушло не больше секунды. Кухонные окна были темны, не горела лампочка в гостиной, подъезд встретил идеальной тишиной, квартира — темнотой. Галя и Серега не дождались Колю, только записка белела на столе и вымытые коньячные бокалы сушили свои пузатые бока. С тихим шорохом Ванюшка стащил с себя мокрую ветровку, скинул кроссовки, проскользнул ужом за стол; взгляда не отводил, губы дрогнули, чтобы что-то сказать, но стоило моргнуть — и рот сомкнулся вновь. Коля тоже не знал, что сказать. Язык к гортани прилип, камень в горле застрял и губы склеились, когда хотел объясниться и про тот вечер, и про Н**, и про то, что давило и мучило последние недели. Не смог. Словами не смог, но слова — лишь слова. Просто отставил бутылку, бокалы, шоколадки и все, что занимало руки до этого, подошел и опустился на диванчик рядом, а потом обнял крепко и ласково погладил по спине, совсем как раньше, на улице. Затем ладонь скользнула по мокрым волосам, и Ваня рвано вздохнул. Слов не потребовалось. — Я просто хороший брат, — сказал Ванька спустя вечность или несколько сотен веков, пока сидели на диване, обнявшись, и пока за окнами плыла безграничная ночь и космос глядел равнодушными глазами-звездами. — Хотел спасти сестру… Коля прижал Ванятку к груди так крепко, как только мог, буквально срослись, одним целым стали, одно существо о двух сердцах и четырех руках. Целовал Ванины волосы невесомо, едва касаясь, рука скользила от плеча к пояснице, чтобы снова повторить этот путь. Еще совсем ребенок, мальчишка… Сколько ему было тогда? Около двадцати? Коле не надо было объяснять, что скрывалось за Ваниными словами: он хорошо представлял, как сбывают наркотики и что бывает с теми, кто не может за них расплатиться. — Все закончилось, Вань, все закончилось… А закончилось ли? Смерть Н** не стерла воспоминаний, и время не сотрет тоже. Время ничего не стирает: посыпает пеплом и пылью, лишает запахов и красок, но стереть не сотрет — так и остается за плечами личное кладбище неспасенных жертв и убитых преступников. А у Вани свое кладбище, и не из трупов, и свои демоны, и свои страхи, свои несбыточные мечты, погибшая сестра и год, проведенный в тюрьме… Требуется гораздо больше, чем гибель этого Н**, чтобы слой пепла и пыли стал толще и крепче и на нем расцвели цветы. Бутылка коньяка так и осталась стоять на столе, на столешнице замерли шоколадки и россыпь конфет в салатнице. Понемногу хмель отступал, слипались глаза, и Ванька реже шмыгал носом и дышал глубже, ровнее. — Вань, Ванят… Ванька пошевелился, поднял сонный взгляд. — Пойдем спать, Вань. Еще не разомкнули объятий и не поднялись с дивана, а Коля представил, что будет дальше. Вот он доводит Ванятку до спальни и усаживет на кровать, вот стягивает с бледного тела мятую, липкую от пролитых коктейлей футболку. Придерживает рукой, чтобы приподнять и стащить джинсы, и укладывает спать. Заворачивает в одеяло и поправляет подушку, выключает свет — только ночник остается включенным. На стул возле кровати ставит стакан и кладет на блюдце таблетку от головы… А сам еще долго лежит на диване в гостиной и разглядывает редкие отсветы фар на потолке. Диван неудобный, диван тесный, наутро заболит спина, и шея едва будет ворочаться. Полосы света пересекают потолок, как резвые зайцы, мысли вьются ужом и не уползают прочь. Он ведь мог бы уснуть рядом с Ваней. Он мог бы вместе с ним не уснуть. В тот давний вечер ошибка крылась не только в упоминании Н**. Ошибкой было хотеть секса на одну ночь: секс с влюбленным мальчишкой — даже подло, если сам не испытываешь к нему чувств. Тогда не испытывал, верно. А теперь хочется холить и лелеять, оберегать не в последнюю очередь от самого себя. Еще не разомкнули объятий и не поднялись с дивана, а Коля представил, что будет дальше, и так все и было.

***

Понадобилось еще несколько недель, чтобы рутина вошла в прежнюю колею. Весна сменилась летом, одуванчики расцвели, и тополиный пух покрыл тротуары толстым белым ковром, а раскаленный воздух плыл над городом, пропитанным дымом машин и жаром асфальта; позади остались и смерть Н**, и вечер под дождем. Все прошло тихо, без последствий, вновь закипела работа. Все было по-прежнему, но с одним новым отличием — Ваня улыбался глазами, тепло, насмешливо, искрился, лопался от радости, стоило Коле оказаться поблизости, Ваня незаметно касался ладонями и локтями и караулил у буфета. У них была банка кофе одна на двоих, ваза с конфетами, плошка с медом, контора, машина, весь мир — на двоих, сколько бы народу в нем не присутствовало. Коля подвозил Ванятку до дома, таскал ему вкусности, едва ли не к каждому вещдоку теперь полагалось по конфете, к каждому пятому — по чашке кофе, каждый десятый равнялся обеду, каждый двадцатый, тридцатый, сороковой… Ваня купался в заботе, как под лучами солнца. Палиться перед другими было нечем — они не встречались. Они даже не обнимались после того вечера, ничто не выходило за рамки дружбы. А хотел бы Коля?.. Снилось всякое. О том, что когда-нибудь подвернется возможность расставить все по местам, он догадывался. Подвернется возможность, которую нельзя упустить, и надо быть тактичным, чтобы не обидеть мальчишку вновь. Чтобы объяснить, к чему приведет влюбленность в старого опера, чтобы научить выбирать достойных, тех, с кем будет легко, с кем ждет счастливая жизнь. То, что все пойдет не по плану, конечно же, стало неожиданностью. Они заранее взяли выходные, Коля арендовал домик у реки, чтобы всласть порыбачить, Ванька мечтал вырваться ненадолго из душной, жаркой Москвы. Но к тому времени, как доехали до места, погода испортилась, и через реку переправлялись под ливнем. Лодку качало на волнах, течением норовило сбить с пути, и стена дождя заслоняла ориентиры на противоположном берегу. Мокрый нахохлившийся цыпленок Ванятка налег на весла, но толку от него было немного. Так что к тому времени, как смогли втащить лодку на берег и убедились, что приплыли именно туда, куда нужно, оба вымокли и вымерзли до дрожи в зубах. Домик встретил чистотой и прохладой. Перед печью нашлась аккуратная стопка дров, в кладовке висели банные полотенца, Ванька отыскал в комоде одеяла и пледы. С одежды капало, насквозь мокрая, она противно прилипала к телу, и дрожали не только зубы, руки заледенели, ноги сводило от холода. Пока Коля возился с растопкой печи, Ванька стянул с себя все и развесил на веревке под потолком. Коля не смотрел, подчеркнуто не смотрел, по-джентельменски, убеждал себя, что не повернется, даже глаз не скосит, но один раз мельком взглянул вбок, чтобы увидеть, как белеют ягодицы, пока Ванька тянется на носочках к веревке. — Под одеяло марш! Коля уловил Ванькин смешок, даже понял его, мол, грозись, не грозись, а все же... Затрещали поленья, от печи шел равномерный жар, и Коля соорудил возле нее что-то вроде лежанки из ковра и старого пледа. В сумке отыскался термос с чаем и тремя столовыми ложками коньяка. Коля, пока раздевался, спиной чувствовал Ванин взгляд — и не смотрел в ответ. Ванька пил медленно, сглатывал, основательно покатав жидкость по языку, дышал часто, носом шмыгал и ерзал… Коля завернулся в свободное одеяло и устроился рядом, отбирая термос. — Согрелся? — А вы меня не согреете, Николай Петрович? На Ванькиных щеках залег румянец, загорелись глаза, мокрые волосы торчали по сторонам. Между губ мелькнул язык, и Ванька гулко сглотнул. А потом подавился слюной — когда Коля втащил завернутого в одеяло Ваню к себе на колени. — Хотел на слабо взять? Ваня разулыбался. Так и сидели, две завернутые в одеяла замерзшие гусеницы, передавая друг другу термос с чаем, пока он не опустел. В печи трещали поленья, по крови расползалось тепло. Когда Ванины губы коснулись шеи, Коля только вздохнул. Поздно было говорить, что он не хочет — потому что хотел, потому что вело от близости Ваньки, от тепла его тела, от того, как Ванька смотрел: внимательно, изучающе, ласкал глазами, взгляд удерживал, светился, искрился, пылал весь восторгом и влюбленностью — и только мертвый устоял бы перед этой любовью. Мертвым Коля не был, как и не был железным. Обнимал Ваньку, как хрустальную вазу, взгляд старался не опускать ниже уровня глаз, чтобы удержаться от соблазна дотронуться кончиками пальцев до гладкого подбородка и родинки на щеке. Когда Ванины губы коснулись шеи, Коля только вздохнул. И Ванька прочитал в этом вздохе сигнал поражения, губы скользнули выше, накрыли подбородок, пока не подобрались ко рту... Поцелуи не под алкогольным дурманом не были такими, какими Коля запомнил. В этот раз они равнялись разговору по душам, просьбам, мольбам, утешениям… Ванька целовал и уговаривал уступить, обещал небо в алмазах, ласкал, нежил, холил, лелеял — не сразу подумалось, что это Коля должен быть на его месте, это ему, старику, пристало соблазнять юного мальчика. Юный двадцатипятилетний мальчишка с опытом за плечами и с галактикой в глазах нависал сверху, улыбался в поцелуй и подушечками пальцев ласкал шею. Одеял между ними оказалось слишком много. Ваня проворно вскочил, откидывая свое, и в дождливом сумраке забелело тощее тело с розовеющим членом в зарослях светлых кудряшек, сочилась смазкой краснеющая головка. Ванька улыбнулся, когда Коля отогнул край одеяла. Горячая кожа коснулась горячей кожи, переплелись руки, член дрогнул и ткнулся в Ванькино бедро, губы вновь встретились. Поцелуи посыпались жемчугом с разорванных бус, Ванька целовал и выжидал, заглядывал в глаза с упоительной нежностью. Его пальцы легли на затылок, вынуждая склониться еще ниже, приласкали седые жесткие волосы и скользнули дальше, на шею, где заполошно бился пульс. Ванька гулко сглотнул. Когда в ладонь легла тяжесть чужого члена и Коля сжал пальцы, наслаждаясь ощущением бархатистой нежности, Ванька всхлипнул и толкнулся вперед. Коля бы соврал, сказав, что никогда не думал о сексе с мужчиной, потому что в последние недели не только думал — представлял перед сном, вспоминая все, что когда-либо знал и догадывался. В его ожиданиях это было неловко, но в реальности неловкость исчезла через пару минут. Коля получал ласку и дарил в ответ, а Ванька улыбался и щурился, вскидывал довольные темные глаза, и по взглядам его, по его жестам, по стонам и по тяжелому срывающемуся дыханию легко угадывалось, и что ему нравится, и где нужно погладить, и как. Ванька извивался ужом, льнул по-кошачьи, терся о Колю носом, целовал и облизывал, пальцы были повсюду, изучали, ласкали, за ними следовали губы и язык… Коля терялся в прикосновениях, целовал и ласкал, пока ощущений не стало слишком много, пока Ванька не скользнул с головой под одеяло и пока обжигающе горячий рот не наделся на член. Отчасти Коля был даже рад, что не видит в этот момент Ваниных губ и двигающейся вверх и вниз вихрастой макушки. Ему и без того было слишком… ...У Ваньки были нежные длинные волосы, в которых запутались пальцы. …У Ваньки была солоноватая кожа на шее, и он запрокидывал голову, подставляясь под поцелуи, пока кончал Коле в кулак. ...У Ваньки были бескрайние, как космос, глаза, в которых горели звезды. За окнами еще барабанил дождь, сумрак окутывал комнату, мерно трещали поленья в печи. Шел две тысячи восьмой год, и со стены смотрел портрет новоизбранного президента. Ванька лежал, закинув руку и ногу на Колю, заглядывал в глаза, и на мордашке зрела улыбка. — Галина Николаевна нас убьет. Это точно. Двадцать первый век не настолько ушел от двадцатого, чтобы закрыть глаза на гомосексуальную связь между подчиненными. Особенно если речь идет о Ванюшке — за одну лишь тень недовольства в его глазах, Галя способна открутить голову. Но Коля не жалел — ни капли, ни капелюшки, хоть прямо сейчас под суровые Галины очи. — Не убьет. Максимум, что отправит меня в командировку в какой-нибудь Магадан, да чтобы на месяц-другой, пока ты одумаешься и остынешь. Ванька ухмыльнулся. А поможет ли? Сколько он Колю измором брал, маленький хитрый цыпленок? Ему-то что Магадан, что Йоханнесбург, что месяц, а то и полгода — не расстояние и не срок, пока существуют телефоны и видеосвязь... — Цветы купи, — рассмеялся Ванюшка, и глаза сверкнули довольные, счастливые. — Три, нет, лучше четыре горшка! — Ты думаешь, что от Гали так легко откупиться? — Это мне. — Ванька сложил подбородок Коле на плечо. — Буду приходить и поливать цветы, пока ты в командировке. Можно будет залезть в твой ноутбук? В душе рождался даже не смех — хохот. Зараза мелкая, ему же запрещено держать дома телефоны и компьютеры! — В ноутбук — нельзя. — А куда можно? — Я тебе потом покажу. Ванька ухмыльнулся, широко, по-хулигански — Колино обещание его более чем устраивало. Снаружи барабанил дождь, трещали поленья в печи, и жизнь обещала что-то хорошее. Например, что однажды Коля вернется из командировки к политым кактусам и напичканному непонятными программами ноутбуку. И на кухонном столе будет ждать крепкий кофе и бутерброд с идеально нарезанными кружочками колбасы.