я против вас ничего не имел

            Вы ушли,       как говорится,              в мир в иной. Пустота…       Летите,          в звезды врезываясь. Ни тебе аванса,          ни пивной. Трезвость. Нет, Есенин,         это          не насмешка. В горле     горе комом —             не смешок. Вижу —      взрезанной рукой помешкав, собственных         костей            качаете мешок. — Прекратите!         Бросьте!             Вы в своем уме ли? Дать,    чтоб щеки         заливал              смертельный мел?! Вы ж    такое       загибать умели, что другой       на свете           не умел. Почему?      Зачем?         Недоуменье смяло. Критики бормочут:           — Этому вина то…   да сё…       а главное,            что смычки мало, в результате        много пива и вина. — Дескать,      заменить бы вам                 богему                   классом, класс влиял на вас,             и было б не до драк. Ну, а класс-то          жажду            заливает квасом? Класс — он тоже          выпить не дурак. Дескать,     к вам приставить бы         ‎    кого из напосто̀в — стали б     содержанием            премного одарённей. Вы бы    в день       писали           строк по сто́, утомительно        и длинно,             как Доронин. А по-моему,       осуществись              такая бредь, на себя бы       раньше наложили руки. Лучше уж      от водки умереть, чем от скуки! Не откроют       нам         причин потери ни петля,      ни ножик перочинный. Может,     окажись         чернила в «Англетере», вены    резать        не было б причины. Подражатели обрадовались:                бис! Над собою      чуть не взвод             расправу учинил. Почему же       увеличивать             число самоубийств? Лучше     увеличь         изготовление чернил! Навсегда      теперь         язык            в зубах затворится. Тяжело     и неуместно            разводить мистерии. У народа,      у языкотворца, умер    звонкий        забулдыга подмастерье. И несут      стихов заупокойный лом, с прошлых       с похорон            не переделавши почти. В холм     тупые рифмы            загонять колом — разве так      поэта         надо бы почтить? Вам   и памятник еще не слит, — где он,    бронзы звон           или гранита грань? — а к решеткам памяти            уже              понанесли посвящений        и воспоминаний дрянь. Ваше имя      в платочки рассоплено, ваше слово       слюнявит Собинов и выводит       под березкой дохлой — «Ни слова,       о дру-уг мой,             ни вздо-о-о-о-ха.» Эх,   поговорить бы и́наче с этим самым        с Леонидом Лоэнгринычем! Встать бы здесь         гремящим скандалистом: — Не позволю        мямлить стих                и мять! — Оглушить бы        их          трехпалым свистом в бабушку       и в бога душу мать! Чтобы разнеслась          бездарнейшая по́гань, раздувая      темь        пиджачных парусов, чтобы     врассыпную           разбежался Коган, встреченных        увеча           пиками усов. Дрянь     пока что         мало поредела. Дела много —         только поспевать. Надо    жизнь       сначала переделать, переделав —        можно воспевать. Это время —        трудновато для пера, но скажите       вы,         калеки и калекши, где,   когда,      какой великий выбирал путь,    чтобы протоптанней               и легше? Слово —      полководец            человечьей силы. Марш!     Чтоб время           сзади              ядрами рвалось. К старым дням         чтоб ветром               относило только     путаницу волос. Для веселия        планета наша             ‎  мало оборудована. Надо    вырвать        радость            у грядущих дней. В этой жизни        помереть             не трудно. Сделать жизнь         значительно трудней.                    1926 г.