Вязь

      Ведьмы живут на чердаках. Верона жила на верхнем этаже старой пятиэтажки с деревянным полом на лагах и сухим теплом. Вот она, странная магия убогой архитектурной действительности, когда рядом соседствуют старый хрущев дед и новомодный, пафосный монолитный дом. Под ногами приветливо хрустнул порог и запели по-птичьи странного вида грызуны. Верона с трудом перетащила Исмаила в пределы своего жилища, впервые проклиная отсутствие лифта. Вместе с гостем на светлый пол выплеснулись грязь, вонь и холод.       Верона была непростой девушкой. За спиной — годы магической практики староверской славянской школы. И стоило снять пальто, как из-под воротника неосторожно показался плетеный крестик, почти вызывающе лег поверх глубокого декольте. Верона дернула блузку выше, после подхватив Исмаила под локоть. Девушка провела гостя на маленькую кухню, сама сняла с него обувь. Она пыталась говорить с мужчиной, проклиная себя за неосторожность и самонадеянность, за дерзость и безрассудство, но вскоре заметила, что Исмаил ничего перед собой не видит. Ни заваленную ценнейшим хламом квартирку, ни ведьминские знаки, ни защитные письмена, ни стройную вязь из искривленных временем букв — ничего. Исмаил не видел перед собой ни ведьмы, ни сумасшедшей, ни женщины.       Верона успела снять с мужчины куртку, обнаружить права и паспорт и усадить на кухне.       — Керимов Исмаил Даудович, — каталось на языке чужое имя. — Исмаил… Керимов… Даудович.       У Исмаила были жена и дети, неплохая работа, судя по уровню машины в найденных правах, водительский стаж и, кажется, беда. Беда ломала хребет мужчины так, что его молчаливым треском заполнилось все пространство вокруг Вероны. Сердце тяжелело при взгляде на несчастного, а руки боялись прикасаться к грязному лицу. Затем обнаружились испачканные в крови ладони. Верона не сразу заметила, что струи отваренной толченой калины окрашивались не только в грязный серый цвет, но и багровели. Скоро под табуретом Исмаила образовалась страшного вида лужа.       — Вы поранились… — Верона дотронулась до руки Исмаила теплой марлей, смоченной все в той же желтоватой жиже. Но под ужасающей краской не было ран. Только светлая кожа. — У вас болит что-то?       Верона все задавала какие-то вопросы, чтобы прервать давящую тишину. Недоуменно обращали на нее свои взоры пустые черепушки мелких птиц и деревянный, наполненный сеном, муляж человеческой головы. «Я не должна его оставлять здесь… Это все неправильно… Вдруг он маньяк какой, урод, убийца… Еще и чернявый...» — маялось ведьминское нутро, но оно же необъяснимо тянуло к глубокому брюнету с темными, словно адская бездна, глазами. Такими темными, что при одном взгляде в них явственно жгло вытатуированный защитный славянский оберег Вайга. Холодные пальцы исступленно терли запястье, сбрасывая с себя и страх, и неверные знаки.       — Я хочу умереть. — Исмаил отвечал сухо и безжизненно, и даже краткие фразы заставляли его на долгие минуты задыхаться. Все говорило о том, что на улице он провел не один день. Будто нарочно изматывал себя, убивал болезнью — будто по какой-то причине не мог найти более быстрого разрешения своему желанию, но упрямо твердил его в ответ на каждое слово Вероны: — Я сотворил... непростительное. Я не хотел... Тебе не стоит мне помогать, — бормотал Исмаил. Отогревшиеся, ожившие мысли и воспоминания сотворили с ним нечто еще более страшное — толкнули в бездну душевного страдания. В одну секунду взрослый мужчина завыл в беспомощных захлебывающихся рыданиях. Он ронял горящий лоб в ладони ведьмы и качался вперед-назад, обхватив себя руками. Верона убаюкивала чужую боль как могла. А потеряв всякую веру в силу человеческого отношения, поднесла к губам Исмаила блюдце с успокаивающим отваром. Бабушка говорила, что такой быка на ходу остановит.       — Выпейте. Я уложу вас спать, а вы выпейте… Я боюсь вызывать вам скорую или бригаду, потому что… Боюсь испортить вам жизнь. Понимаете… У вас нервный срыв, наверное…       Верона почти насильно залила мужчине зелье с мелиссой и мятой. Потом еще немного, и еще, пока успокаивающий отвар не начал забирать из него лишние силы. Ведьма знала, как это действует: тело немеет, конечности тяжелеют. Хочется спать.       Понемногу Исмаил затих. Его дыхание выровнялось, хоть он и дышал с присвистом одним ртом, а напряженные плечи опустились. Вести в гостевую комнату теряющего сознание мужчину оказалось ничуть не легче, чем на пятый этаж по лестнице, но Верона справилась и с этим. Временной постелью для Исмаила стал небольшой диванчик, прикрытый простыней. Белая бязь быстро перестала быть белой, как и все, к чему прикасался больной. Но белье выстирается, полы отмоются… А вот душа человека?       — Я должен уйти, — пробормотал Исмаил, едва голова коснулась подушки. Его веки смыкались, но, оставаясь в сознании, он до последнего пытался смотреть Вероне прямо в глаза — умоляюще, отчаянно. — Ты должна увести меня… Все равно… И не слушай… Пожалуйста, не слушай, если я буду говорить другое.       — Спите, пожалуйста, — убаюкивала Верона, гладя Исмаила по грязным волосам. Она положила ему под голову подушку и укрыла пледом. — Утро вечера мудренее.       Верона не спала всю ночь, часто подбираясь к закрытой на ключ двери. Это была гостиная. Точнее, бывшая бабушкина спальня. Полная книг и пряжи, комнатка представляла из себя уютное пристанище для мышей, крыс, дегу и случайных залетных гостей. Редким явлением были только последние: Верона, как и любая ведьма, людей не жаловала. Однако не потому, что не любила. Напротив, слишком любила. Настолько, что чувствовала каждую ментальную или физическую болячку. Горевала вместе с ними так, словно ее собственное сердце сжималось от очередной крупицы вселенской несправедливости, раздавившей чью-то жизнь. Белая ведьма лишена естественного защитного барьера — эгоизма. Мучилась совестью за малейшую ложь и притворство, была неспособна к греху, потому как задумана мерилом чести. Верона за проступки наказания получала больше других. В этом суть любой белой ведьмы: пройти жизнь праведно. Это одно из самых сложных испытаний для человеческой души, по определению грешной.       Верона терла запястье, что не унималось с момента встречи с Исмаилом. Так, в раздумьях, она дождалась рассвета, а после занялось под пение птиц утро. Порыжевшие, словно волосы ее бабки перед наступлением седины, деревья качали нарядными ветвями в такт заунывной песне октябрьского ветра. На плите томились очередная порция травяного успокоительного, приправленного наговором, и манная каша. Ведьма подготовила свежее сливочное масло и отправилась открывать дверь.       Вероне было страшно. Если Исмаил умрет — то как объясниться перед полицией? А его слова? Почему просил увести его? Верона решила обезопаситься и проверить, пока тот спит, не забрела ли к ней в дом какая темная сущность. Вооружившись тремя скрученными во единое свечами, ведьма совсем скоро оказалась у дивана Исмаила и уставилась на огонь, обводя в воздухе мужскую фигуру по часовой стрелке. Описав один круг, пламя на почерневших фитилях затрепыхалось. Могло статься, что это сквозняк или просто выгорает воск, но сплетающиеся огоньки не думали успокаиваться, а в один миг заплевались искрами так, словно жгла ведьма не кислород вокруг, а пороховую взвесь. Исмаил, спавший мертвым сном, поморщился и хрипло застонал. Его руки, свободно брошенные вдоль тела, сжались в кулаки и подтянулись к груди, улеглись на ней крест-накрест. Верона выгнула бровь.       — Черный, — она принюхалась. Жженую серу ни с чем не перепутаешь. — Черный…       Верона села на колени, чтобы быть на одном уровне с Исмаилом, поднесла истаявшую наполовину свечу к его лицу. Треск усилился соизмеримо страху. Шепот сам собой срывался с губ: «Предки хранят дом мой от всякой злобы, зависти и черни… Не разрешаю тут быть нечистому, сгинь… Сгинь». Верона поднесла свечу так близко, что тепло и искры попадали на движущиеся губы: «Сгинь». И вдруг черные глаза открылись. Исмаил взметнулся, хватанул воздух ртом, разразился кашлем. Сгибаясь все сильнее, пока лоб почти не коснулся колен, он вздрагивал, отхаркивая телесную болезнь, а вместе с нею — что-то гораздо худшее.       — Что, — просипел Исмаил, запинаясь, когда приступ закончился, а испуганный, затуманенный взгляд смог сфокусироваться на лице Вероны и огне, — что ты делаешь?..       — Свечки жгу, — криво улыбнулась ведьма, качнув рукой, покрытой воском. Желтые капли давно застыли на коже. Только сейчас она обратила внимание, что от черного фитиля пошел дым. Пламя погибло. Верона соскребла длинными ногтями воск с руки, стряхивая остатки ритуала, и продолжила: — Как ты себя чувствуешь?       — Набожная, что ли?.. — гость истерично усмехнулся и тут же, вновь сморщившись, приложил руку ко лбу. — Не знаю… Плохо. Я… Где я? И кто… Кто ты? Прости меня, я… Не помню ничего. Башка болит… Сильно.       — Нет, не верю в бога, — Верона мотнула головой, запрокидывая за плечи длинные черные кудри. — Ты в городе Б. Вчера я обнаружила тебя на помойке и каким-то чудом не сдала ментам или в скорую. Я приготовила завтрак и обезболивающее. Пошли? А потом тебе надо помыться, а то нечистоты пугают хорошее. Только хворь от грязи, только хворь, — Верона сморщила нос. — И Лихо, у-у-у! Скорее мыться.       Исмаил рассеянно уставился на ведьму. Наконец в глазах блеснула осмысленность, взгляд зашарил по комнате. Видно было, что гость опасался хозяйки не меньше, чем она его. Да и себя — тоже. Осмотрев пропитавшуюся грязью простыню, Исмаил едва не прыжком вскочил на ноги.       — Да… уж, — шмыгнув носом, раздосадованно пробормотал он. — Прости за это…       До ванной гость, словно забыв про вчерашний срыв, дошел за Вероной вполне послушно. Он все молчал, подавленно горбился и почти не разводил скрещенных на груди рук, понятливо кивал, когда ведьма показывала принадлежности для мытья, с тихой благодарностью забрал полотенце. А дальше Верону ждала уборка и около сорока минут на размышления, пока ее гость снова становился человеком.       Ведьма собрала грязное постельное белье, но прежде уборки жгла сухоцветы и травы: полынь, чтобы предки защищали ее дом и очистили от черни; незабудки, чтобы ее сердце помнило старые травмы; ваточник сирийский для отвода беды. Когда все жилище погрузилось в легкий туман, Верона успокоилась и отправилась разливать отвары для Исмаила.       — Так, я… Закончил, — ознаменовал он свое присутствие за спиной у Вероны, которая размешивала половником теплую жижу в кастрюльке. Только тогда ведьма вспомнила, что не позаботилась о чистой одежде для незваного гостя! Тот стоял в дверях кухни, как неприкаянный, в одном полотенце, смущенно улыбаясь. Нужно сказать, конечно, что в чистоте стесняться Исмаилу было нечего. Смыв толстую корку грязи и избавившись от измятой одежды, он явил себя ладно сложенным молодым мужчиной, лет тридцати с небольшим. Восточного в его внешности на деле оказалось несколько меньше, чем в имени. Особенные глаза, что-то еле уловимое в чертах лица, яркий контраст темного и светлого по-прежнему выдавали в Исмаиле кавказскую кровь, — но хватало и привычного глазу: розовая кожа, высокий лоб, заостренный нос и грубоватые скулы говорили о примеси родного, славянского. За исключением нескольких больших синяков на плечах и боку, болячек на стертых руках и локтях да печати смертельной усталости на лице, гость выглядел ухоженно и почти живо.       — Чистое тело — здоровый дух, — улыбнулась Верона, хитро сощурившись на Исмаила. Какое-то время она все еще искала в нем признаки, что могли бы указать на одержимость, страсть или зависимость. Но видела только обычное тело. Ни тебе язв, ни следов от игл, ни кровоизлияний или неправильных оттенков на коже.       — А! — опомнилась ведьма и в три прыжка ускользнула под визг грызунов в комнату, чтобы вернуться с большой черной футболкой и спортивными штанами. Она толкнула Исмаила на стул, припечатав сверху одеждой. И пояснила:       — Это чистое, но не мое. Думаю, тебе подойдет. Я потом твое постираю, не переживай. Сейчас будем пить лекарство от головных болей и есть.       Верона исчезла лишь на мгновение, в которое Исмаил не успел бы даже двинуться. А скоро вновь нависала над ним с половником, полным травяного отвара. Металлическое тело едва касалось обрамленных ровной короткой бородой губ.       — Пей!       — Что это? — спросил Исмаил, но выбирать ему было не из чего — пришлось пить. А там и жажда дала о себе знать: отняв половник, гость жадно осушил его в три глотка, после закашлявшись. Утерев рот тыльной стороной ладони, Исмаил вернул посуду Вероне. Та удовлетворенно хмыкнула.       — Обезболивающее. Лечебный отвар. Чтобы голова не болела, Исмаил... Я хочу, чтобы ты был здоровым. Манную кашу будешь?       — Я буду… Думаю.       С любопытством и опаской оглядевшись, Исмаил сообщил, что отойдет одеться и на минуту вновь скрылся в ванной. Футболка сидела на нем в облипку, штаны, к счастью, пришлись по размеру; но гость явно был из тех, кто хорошо выглядит почти в чем угодно. Задумчиво ощупывая ткань и расправляя на одежде складки, он вернулся на место, за стол, где уже ждала полная тарелка горячей и ароматной каши.       — У тебя есть молодой человек? — поинтересовался вдруг Исмаил, сконфуженно хмуря густые вздернутые брови. — В смысле, если это не твоя одежда, то… От меня столько проблем…       Ведьма вжала голову в плечи и, поймав себя на нервном жесте, скрыла его за разминкой для шеи. А бояться было чего! Огромный, здоровый и сильный мужчина зачем-то разведывает обстановку. То ли проверяет, будет ли кому защитить Верону, то ли просто любопытный до неприличия, то ли настолько приличный, что кажется неправильно азартным до знаний. Женщине в зубастом современном мире страшно быть одной. Если у тебя нет мужчины — это твой выбор собственной беспомощности. Значит, тебя можно обижать. Значит, о тебя можно вытереть ноги. Можно не заботиться о твоем комфорте. Не считаться с твоим мнением, ведь плоть всегда побеждает разум. Плоть быстрее реагирует на раздражитель и стирает его с лика мирского.       Молодого человека у Вероны не было. У ведьм вообще редко складывается личная жизнь: так уж суждено. В вечной борьбе с нечистым ты теряешь дух. Ты принадлежишь миру. Это особенный вид сознания — никогда не быть для себя. И Верона являлась той, кто разорвет на себе последнее, а если и его не будет, то скормит себя по кусочку нуждающимся. В ином случае — сгорит от чувства вины.       — Меня есть кому защитить, — Верона стрельнула взглядом на Исмаила, грозно срезав отточенным движением кусочек масла. Желтый уголок упал в кашу и тут же начал плавиться. — Ты мне не мешаешь. Мешал бы — я бы нашла иной способ помочь. Ешь, тебе нужно восстановить силы. А потом расскажешь мне, что с тобой произошло.       Верона расположилась напротив Исмаила за маленьким столом, который едва вмещал на себе трапезу для двоих. Мужчина, казалось, сидел слишком близко, и ведьма откинулась на спинку стула, ворочая в каше ложкой. Ее кусочек масла погиб под тонной белой смерти за долю секунды, и только золотистые разводы напоминали о его существовании.       — Я… — запнулся Исмаил, уткнувшись взглядом в тарелку Вероны, но, так и не заговорив, начал есть. Его вновь сковало странное внутреннее напряжение: пальцы мелко дрожали, а рот искривлялся всякий раз перед тем, как принять еду. Будто бы в каждую секунду гость хотел снова зарыдать, провалиться в истерику, как вчера, но в то же время нечеловеческое самообладание заставляло его держаться. Это сопротивление прорезалось набухающими на лбу венами и скрипом зубов, перемалывающих и так мелко тертую еду. Исмаил давился, пока тарелка не опустела. А затем словно и ему полегчало, и в сознании воскресла потерянная мысль: — Я так и не узнал, как тебя зовут.       — Верона, — осторожно ответила ведьма, проглатывая кашу. — Вероника.       Исмаил кивнул:       — Спасибо... Верона. — Он скрестил руки на груди, снова дернулся рассматривать кухню. Верона видела, как напряженно поднялись широкие плечи, стоило взгляду остановиться на уже пятом по счету, судя по движению зрачков, птичьем черепе.       — Жутковато... — облизнувшись, выдал гость и странно икнул: то ли подавил нервный смешок, то ли ему стало дурно. Во всяком случае, травяное варево действовало, и эмоции Исмаила больше не выжигали воздух, не делали его тяжелее.       — Я просто коллекционер, — машинально выдала ведьма и дернула плечом. Врала, но откуда ж знать незнакомцу с детства заученные реакции на внутреннее напряжение?       Вероне и самой было любопытно. Хотелось спросить про жену, детей, про путь Исмаила, но каждое слово застревало в глотке: нет, никак нельзя сейчас лишать ценного спокойствия этого человека. Можно унять боль, избавить от нужды думать. Правда, Вероне тяжело давалось даже просто общаться, куда там извилистыми тропинками опутывать сломанное сознание.       — Я люблю крыс. Ты их видел?       — В смысле, у тебя? Твоих крыс?       Когда Исмаил удивлялся или не понимал, что ему говорят, он выглядел даже забавно. В высшей степени безобидно. Верона хихикнула.       — Да. Они были в комнате, в которой ты отдыхал. Не мешали?       — Нет... Спал, как убитый. — Исмаил опустил веки и глубоко вздохнул, — а когда заговорил в следующий раз, его голос надломился и загрубел: — Это все из-за бутылки... Нет. Это все из-за меня.       Верона горько выдохнула и смяла платье на коленях. Не умела она словом лечить души. Только делом.       — Ты не похож на алкоголика.       Но Исмаил покачал головой.       — Я не пью. В смысле... Я не придерживался шариата, но я не пью. Только это и усвоил... Но я про другое. У меня была бутылка, — гость неожиданно заговорил быстро, в спешке, хотя и запинался, как раньше. Он хмурился и вздрагивал, словно речь сама по себе причиняла ему боль, словно тяжело было даже думать, но явно пытался сквозь страдания выговориться. Торопился куда-то? Боялся забыть? Так сильно переживал из-за того, о чем рассказывал? — Я атеист. В смысле, я... Я не знаю. У меня была эта бутылка, отец привез ее из Махачкалы. Оставил мне. Он вернулся на родину, но всегда говорил, что нужно следить, чтобы... Чтобы ничего не произошло. Он говорил, что если я не хочу ничего знать, никаких традиций, то это неважно, но нужно, чтобы я ее берег. Ее оставил еще дед... Вроде, это память... Я не знаю. Ее дал ему какой-то мулла.       Верона поджала губы, изучая лицо Исмаила. Она догадалась: он был другой веры. Запахло кровью, пылью и шерстью. Ведьма слышала про мусульман, читала про них, но никогда не углублялась. Она пообещала себе разузнать побольше обо всем позже.       — Я предлагаю оставить черные мысли. Ты тревожишь моего домового, — Верона указала на нервно затрепетавшие без ветра пучки с зеленью, что на карнизе соседствовали вместе с прозрачным тюлем. Темные силуэты мяты, петрушки и зверобоя раскачивались из стороны в сторону практически синхронно.       — Еще немного, — дополнила Верона, — и придется его кормить. Он очень прожорливый. Давай ты отдохнешь? Придешь в себя, соберешься с мыслями. Я тебя подлечу.       Исмаила слова ведьмы отвлекли — да так, что он посмотрел на нее совершенно диким, непонимающим взглядом.       — Домового?.. То есть он… Ладно, неважно, пускай будет еще и домовой, — невесело отсмеялся гость и вытер влажное веко. А после бесцветно прошептал: — Она тоже в домовых верила…       Но Исмаилу не позволили упасть в бездну черных воспоминаний. Верона уже тут как тут оказалась с половником, полным отвара.       Гостю все еще нездоровилось, а потому после завтрака и новой порции успокоительного он уснул. Верона только и успела, что провести Исмаилу небольшую экскурсию по квартире и временно принадлежащей ему комнате, познакомить с соседями. Две большие деревянные двухэтажные клетки с дегу и крысами стояли около окна. Первые смотрели на Исмаила с любопытством, вторые — не смотрели вовсе. Ведьма с гордостью рассказала про питание своих друзей, показала вкусности и веточки, которыми лакомились грызуны вечерами, и красную лампу, обогревавшую их круглые от хорошей жизни бока.       Но после Верону ждала большая работа. Хвала новым технологиям — сегодня не приходилось искать специальных людей и книги, чтобы узнать о чем-то, и это хоть как-то облегчало тяжелое погружение в дебри чужеродной культуры и религии. Корни у Исмаила, так уж сложилось, уходили в очень сильную веру. Настолько сильную, что даже быт атеиста с Востока неизбежно опирался на Коран и сунну. Ни побег с родной земли на чужую, как диктовалось в исламе, ни вероотступничество не отрывали мусульманина от корней. Всему там было свое определение.       По части личных интересов Верона и вовсе успела запутаться. Как и в христианстве, в исламе были свои ангелы и демоны — шайтаны, — существа духовного плана, которые боролись за душу человека, чтобы склонить каждый на свою сторону. Праведники верили в Аллаха и беспрекословно служили ему. Грешники отреклись от Всевышнего и подчинились Иблису. Были там и свои языческие боги, большая часть из которых перешла в демонический ранг, но среди всех сверхъестественных тварей особое внимание уделялось джиннам, которые, наряду с людьми, оказались созданиями божьими. Эти, как говорилось, порой вступали в контакт со смертными и, ведомые то шайтаном, то верой в Аллаха, то личными мотивами, нередко сводили людей с ума. Верона поняла, что мусульмане приписывали джиннам огромную свободу воли. И еще она знала: хотя во всех религиях «законы божьи» являются, в сущности, плодом человеческого творчества, было бы ошибкой считать сказанное в них абсолютным вымыслом.       А вот ответить на вопрос, по своей ли вере Исмаил нашел врага в тонком мире, было сложнее. Современность диктовала новые законы: одержимые бесом, на Востоке ли, на Западе, мало чем отличались от душевнобольных в мирском сознании. Религия предлагала универсальное средство — веру. Зло ее боялось, а добро — уважало. Возможно, выбор языка и божества в борьбе с проклятием и темным духом важной роли не играли — тогда Верона справилась бы сама. Но нужно было вернуть и Исмаила к корням, заставить его поверить в спасение…       Оставалось лишь понять, с чем конкретно ведьма имеет дело — и чего ей бояться в ответ.       — Ритуал.       Верона разложила перед собой камни, переплетенные белой нитью ветви ивы, соль. Свечи, расставленные на все четыре стороны, остервенело трещали, и маялось, гнулось пламя без ветра и ведьминого дыхания.       — Невидимое видимо. Вайга, прошу тебя, невидимое видимо…       Верона запалила веник полыни, чтобы после затушить пламя и заставить высушенную траву тлеть в руках. Она шептала. Молила предков подсказать верный путь и поведать, кем являлся ведьмин гость. Тревожно стало сразу: треск пламени, что бенгальских огоньков в новогоднюю ночь, сбивал ее с толку, а нагревшийся плетеный крест на груди подсказывал о злом духе. Татуировку на запястье все так же кололо. Даже жгло.       — Эта вонь. Похоже на псину, фу! — Верона поводила тлеющим пучком перед лицом, чтобы опутать неприятный аромат привычным травяным духом. Но стоило взглянуть на плошку с солью у ног, как ведьма отпрянула в сторону. Песок почернел почти полностью, оставляя лишь небольшой белый ореол.       Ведьма уронила себя на живот Исмаилу. Он встревоженно охнул, проснулся, залепетал что-то, но ее крест был прижат в ту же секунду к вспотевшему лбу: так Исмаил не сможет встать или двинуться. Ведьма знала и то, что магическое воздействие на людей разной культуры и веры может давать совершенно непривычный результат. Но староверский крест защищал от черни, духов и бесов. К чему из этого относился Исмаил, ведьма не знала, но точно поняла: в доме одержимый. И с таким феноменом она не имела опыта работы, но вот обездвижить могла попробовать.       — Черный! Что ж ты сразу не представился, — шипела она, как кошка, вдавливая потемневшее серебро в кожу. — В вашей вере не так много тварей могут занять чужое тело.       Лицо Исмаила исказилось в выражении крайнего отвращения, а зубы в оскале он стиснул так, что в тишине послышался скрежет, будто крошилась эмаль. Поднялись дрожащие руки, вцепились скрюченные пальцы в запястья Вероны. В горле заклокотал низкий рык. Ненавидяще щурясь, демон — а это точно был он, — выплюнул:       — Kus 'ummak, ye sharmoota.       Верона ничего не поняла, только еще туже зажала мужчину коленями.       — Ты отсюда не выйдешь. Я запечатала тебя, не выйдешь. Захочу — оставлю здесь, пока не сдохнешь от голода. Так что повежливей! Где ты еще тело себе найдешь в стеклянной колбе, а? Думай, черный, думай, с кем дружить нужно!       Верона дернула зажатым кулаком, с которого посыпалась на лицо Исмаила зола. Тот зажмурился, яростно сипя, а затем почти по-звериному замотал головой, отряхиваясь.       — Не зли меня, женщина, — процедил демон. — Я тебя не трогал, мне плевать на тебя и твой быт. Вот и ты не лезь в чужое дело и оставь нас.       — Я спасла твое тело, черный! Разве так выражают благодарность? — фыркнула Верона. — Какой ты черный? Бутылка... Джинн же? Тогда тебе очень нужно было это тело... И ты у меня в долгу.       Верона сверкнула глазами.       — Ну, мы же сказали «спасибо», — криво усмехнулся демон, но тень ненависти на его лице стала еще гуще. — Что тебе надо? Чтобы перед тобой кто-то взлетел, сложил рученьки и выдал «слушаю и повинуюсь»? Это так не работает! Ты понятия не имеешь, что нужно мне и что я мог бы сделать с тобой! Отступись, в последний раз предупреждаю. Иначе этот человек сгорит в мучениях на твоих руках… Ну или твой дом...       Что-то сбоку задрожало — и вдруг полыхнули свечи, пламя взметнулось почти на метр вверх, поползло кругом по полу и стене. У Исмаила на лице бугрились вены, а огонь ярко отражался в темных глазах — будто горел внутри. Нечеловеческий жар исходил и от ладоней, и от лба одержимого.       — У меня защитная вязь под обоями на всю стену, черный. На каждой стене. Ничего серьезного ты бы сделать не смог... — Ведьма скривилась и посыпала демона золой от души: припылились и волосы, и лицо, и постельное белье.       — Оставь человека, черный. Нельзя безвинную душу мучить…       Исмаил зажмурился и взвыл, замотав головой еще пуще. Облако золы заполнило пространство между ним и Вероной. А пламя затухло, погрузилась во тьму комната. Одержимый кашлял, пытаясь освободить нос от едкого порошка; его хватка ослабла, руки задрожали, а вместо злого рыка из груди вырвались всхлипы:       — Зачем?.. Зачем ты так со мной?.. С ума сошла?       — Прости, прости... — Ведьма обняла лицо Исмаила ладонями, успокаивающе погладила по щекам. — Не пугайся меня. Я знаю, как лечить твою хворь.       Но гость оттолкнул ее, попытавшись вскочить с постели, запнулся, упал на пол. Паника отразилась в глазах Исмаила, когда полуосмысленным взглядом он нашарил и причудливый крестик, и золой засыпанный диван. Наконец стала складываться в больном рассудке полная картина, вновь будя недавно усыпленный ужас.       — Ты сумасшедшая...       — Я? Разве я следую не своей воле, Исмаил? — ведьма оскорбленно фыркнула. — Я хочу тебе помочь!       — Ты не сможешь мне помочь… Ты не понимаешь, — Исмаил подтянул колени к груди и закрыл лицо руками, качая головой. — Все кончено. Я виноват. Мне лучше… умереть. Я… Я сам с ума сошел...       Истерика засасывала одержимого неумолимо. Что-то сделал с ним демон, в этом не было сомнения. Что-то такое, что секундная мысль становилась последней каплей в переполненной чаше вины. Верона подобралась к Исмаилу, быстро перебирая конечностями, и надела на него свой крест. Только так она могла урезонить воздействие злой силы. Она что-то нашептывала, почти прижавшись губами к взмокшему виску. Заговаривала боль и мысли, накручивая невидимые нити себе на пальцы. Исмаил несколько долгих минут бормотал бессвязно и мучительно. В конце концов горячий лоб упал на ведьмино плечо. А когда слова почти иссякли, только одну страшную фразу Верона смогла выхватить в стихающем потоке слез:       — Они все мертвы…