1001 ночь, или Морская сказка

Они успели вовремя. Бертиль, хоть и натерпелась страха, осталась цела и невредима, но её отец никак не мог прийти в себя. Безобразная сцена, которая развернулась перед ним в трюме, до сих пор стояла у него перед глазами: полностью обнажённый мавр, непристойно склонившийся над его бесчувственной дочерью, юбки которой были задраны до самого пояса, и омерзительное монотонное пение чернокожего гиганта. Все переживания и мысли Мерсело легко читались на его лице. Когда он скрылся в твиндеке с дочерью на руках, Анжелика обернулась к капитану. Все это время он был без маски, и каждый раз, когда она смотрела на него, ей приходилось усилием воли соединять в голове два его образа — пирата Рескатора и графа де Пейрака. — Оставайтесь пока с вашими друзьями. Когда придёт время, мы продолжим нашу беседу. Не нужно им ничего рассказывать, наша с вами история слишком невероятна, чтобы в неё могли поверить. С этими словами он развернулся и скрылся в сумраке незаметно подкравшегося вечера. «Только что Абдулла чуть не убил его». Кривая сабля разъяренного мавра, которого грубо вырвали из вожделенного ритуала, дважды чуть не обрушилась на голову его хозяина. При этом воспоминании на доли секунды она вновь оказалась во власти недавно пережитого страха потерять его. Потерять, так и не обретя… *** Возвращение Бертиль вызвало всеобщее возбуждение и растерянность. Выбитые из колеи страшным происшествием, протестанты были взвинчены, женщины напуганы. В адрес капитана и его команды сыпались обвинения одно серьезнее другого, и, в конце концов Анжелика не выдержала и вмешалась. Они словно забыли, почему покинули Ла-Рошель! С пятого на десятое она рассказала им, какого страха ей пришлось натерпеться, когда ее допрашивали Бомье и Дегре. Полицейским было всё известно! Для гугенотов уже были приготовлены места в королевских тюрьмах и на галерах. И ничто бы их не спасло. Ей удалось выяснить, что их всех арестуют на рассвете, а потом пришлось умолять капитана взять на борт семьи гугенотов — а ведь им, живущим в портовом городе, прекрасно известно, что это такое — шестьдесят лишних человек на судне! Но господа из Ла-Рошели, видимо, считают ниже своего достоинства испытывать благодарность к «доброму самаритянину» только лишь потому, что он не похож на них! Её гневная отповедь на какое-то время охладила разгоревшиеся страсти, но Анжелика поняла, что дело обстоит куда серьёзней, чем она думала. Принятые в экипаж Ле Галль и его товарищи принесли тревожные вести. По их уверениям, курс «Голдсборо» никогда не лежал в сторону Антильских островов. Маниго, Мерсело и Каррер переговаривались между собой какими-то странными намёками, и это не могло не настораживать. «Жоффрей прав. Если бы они узнали, какие узы нас связывают, я бы утратила даже остатки их доверия». Тут она увидела встревоженные личики детей, и у нее защемило сердце. Некоторые из них, напуганные смятением и растерянностью взрослых, сгрудились вместе, как птенцы в гнезде, и старшие обняли младших. Анжелика опустилась рядом с ними на колени, прижала к себе Онорину, укрыла ее своим плащом и, стараясь отвлечь малышей от их страхов, начала рассказывать им про кашалотов. Ведь матросы обещали, что скоро они их увидят. В конце концов, ей пришлось напомнить потерявшим голову матерям, что время уже позднее и пора готовить детей ко сну. Мало-помалу порядок в протестантской общине восстановился, чего нельзя было сказать о том состоянии, в котором пребывала она сама. Без раздумий она бросилась защищать капитана «Голдсборо» перед лицом гугенотов, но, положа руку на сердце, что она в действительности знала о его намерениях? Что она вообще знает о человеке, который когда-то давно, пятнадцать лет назад, был её мужем? Ведь и тогда, в далёком прошлом, он был для неё недосягаем. Никогда она не пыталась глубоко постичь его, принимая, как дар судьбы, ту сказку, которую творил для своей юной супруги знатный тулузский сеньор. «Слово пирата иной раз твёрже слова принца», — всплыло в её памяти высказывание герцога де Вивонна. Даже адмирал королевского флота считал возможным верить Рескатору. Значит, если он пообещал спасти их жизни, то так оно и будет — в этом она могла быть уверена. А вот во всём остальном... «Он просил меня простить его,» —внезапно вспомнилось ей, и в ее сердце всколыхнулись одновременно и боль, и обида, и странное щемящее чувство, которому не было названия, и радость от того, что Кантор оказался жив… Существует ли любовь без прощения? И готова ли она отказаться от неё, зная, что тогда её жизнь так и останется одиноким бесцельным странствием? *** На палубе, на баке, куда с утра по приказу капитана были вызваны все гугеноты-мужчины и некоторые из женщин, собрался весь экипаж. Каждый из матросов был одет на свой вкус, и среди многоцветья одежд четко выделялись яркие кушаки и головные платки южан и шерстяные шапки северян-англосаксов, на многих из которых были также меховые безрукавки. Рядом с веснушчатыми, белобрысыми англичанами еще более темнокожими казались два негра и араб. Однако боцман и старшины всех команд марсовых были на сей раз одеты одинаково, в обшитые золотым галуном красные камзолы. Меднокожий индеец, стоящий рядом с волосатым, бородатым Никола Перро, довершал эту пеструю картину человеческих рас, которой никто бы не отказал в живописности. Анжелика никогда бы не подумала, что экипаж «Голдсборо» так многочисленен. Она чувствовала, что ее спутницы так же неприятно поражены видом матросов, как и она сама. Оказавшись с моряками лицом к лицу, гугенотки ощущали одновременно жалость и страх. Перед ними были люди иной, чем они, породы. Эти матросы почитали за ценность только свое морское ремесло, и все живущие на суше были для них совершенными чужаками. Ветер развевал широкий плащ Рескатора. Он стоял немного впереди своих матросов, и Анжелика подумала, что он хозяин всех этих странных и чужих людей, что он сумел подчинить себе этих строптивых упрямцев и понять их сумрачные души, обитающие в топорно скроенных телах. Какой же властью нужно обладать: над жизнью, над стихиями, над самим собой, чтобы внушить уважение этим сорвиголовам, этим заблудшим сердцам, этим дикарям, враждующим со всем светом? Все молчали. Слышалась только могучая симфония ветра, играющего на струнах снастей. Матросы стояли, потупив глаза, словно окаменевшие от некоего общего тягостного чувства, причина которого была ведома им одним. В конце концов, эта подавленность передалась и протестантам, сгрудившимся на другом краю палубы, около фальшборта. Именно к ним повернулся Рескатор, когда, наконец, заговорил. — Господин Мерсело, вчера вечером вы требовали наказать того, кто оскорбил вашу дочь. Вы будете удовлетворены. Правосудие свершилось. Он показал рукой вверх, и все подняли головы. По толпе гугенотов пронесся ропот ужаса. В тридцати футах над ними, на рее фок-мачты, тихо покачивалось тело повешенного. Это был мавр. Абигайль закрыла лицо руками. По знаку Рескатора матросы отпустили ручку ворота. Веревка, на которой висел казненный, быстро размоталась, и он, упав на середину палубы, остался лежать там, неподвижный, бездыханный. Расслабленное тело лежало в позе столь естественной, что казалось, будто он спит, однако его кожа уже приняла сероватый оттенок смерти. От вида этой нагой безжизненной плоти всех зрителей, стоящих на холодном утреннем ветру, пробрала дрожь. Рескатор продолжал смотреть на протестантов. — А теперь я скажу вам одну вещь, которую вам надлежит запомнить раз и навсегда. Я приказал повесить этого человека не потому, что он посягнул на честь вашей дочери, господин Мерсело, а потому, что он ослушался меня. Когда вы, ваши жены и дети поднялись на борт моего корабля, я отдал экипажу строжайший приказ. Моим людям запрещалось приближаться к вашим женам и дочерям или оказывать им неуважение… под страхом смерти. Пренебрегая этим запретом, Абдулла знал, чем рискует. И теперь он поплатился за неповиновение. Рескатор подошел к гугенотам ближе, стал напротив Маниго и одного за другим оглядел Берна, Мерсело и пастора Бокера, которых остальные, по всей видимости, почитали за руководителей общины. Раздуваемые ветром полы его плаща разошлись в стороны, и ларошельцы увидели, как его руки в перчатках сжали рукоятки двух заткнутых за пояс пистолетов. — Напоследок я хочу добавить еще кое-что, — продолжал он тем же угрожающим тоном, — и крепко запомните это на будущее. Господа, все вы из Ла-Рошели, и вам известны законы моря. Вы знаете, что на «Голдсборо» я единственный хозяин после Бога. Все, кто находится на корабле: офицеры, матросы, пассажиры — обязаны мне повиноваться. Я повесил этого мавра, моего верного слугу, потому что он нарушил мой приказ… И если когда-нибудь мой приказ нарушите вы, знайте: я вздерну и вас… Свисток боцманской дудки разогнал экипаж по местам. Матросы рассеялись по мачтам и реям. С мостика на юте капитан Язон выкрикивал в медный рупор команды. На реях развернулись паруса, всё вернулось на круги своя… Протестанты молча покинули палубу, а Анжелика осталась. Ей необходимо было разобраться в себе, своих чувствах к человеку, который так неожиданно оказался её мужем, оставшись при этом грозным флибустьером. Сейчас, когда он так хладнокровно отдал приказ о казни своего самого верного слуги, а после с таким суровым видом говорил с её спутниками, её охватила невольная дрожь. Был ли это вполне естественный страх женщины перед безжалостным мужчиной, способным вершить чужие судьбы, или же преклонение перед силой его железной воли, той личностью, что он выковал в себе? Какие немыслимые испытания превратили сердце некогда галантного вельможи в камень, а его самого — в неприступную скалу? Сама того не не осознавая, Анжелика смотрела на него жадно, неотрывно, пожирая его глазами. Как он одинок! Один на ветру. Вот так же стоял он тогда на крутом берегу под Ла-Рошелью. Так одиноки бывают те, кто не похожи на других. И однако он нес это одиночество с той же непринужденной легкостью, с какой носил свой широкий черный плащ, тяжелые складки которого так красиво развевались на ветру. Он вынес на своих сильных плечах все тяготы жизни и — богатый или бедный, могущественный или гонимый, здоровый или больной — никогда не сгибался и никому не жаловался. В этом проявлялось его благородство. «Он всегда, что бы с ним ни случилось, останется знатным сеньором», — неожиданно пришло ей на ум. И ни пистолеты на его широком поясе, которые он носил вместо шпаги, ни кожаная маска, за которой он скрывал своё лицо, ни его угрожающие повадки дикого животного перед прыжком, которые он приобрёл за годы смертельных схваток и жестоких дуэлей, не могли отнять у него главного — его чести дворянина, того внутреннего кодекса, которому он неукоснительно следовал. Граф де Пейрак повернулся и взглянул на нее. Неверно истолковав её лихорадочный взгляд и нервно подрагивающие губы, он произнёс успокаивающим тоном: — На море такая казнь в назидание другим, чтоб не забывали о дисциплине, — обыденное происшествие. Тут не из-за чего волноваться, мадам. Вы плавали по Средиземному морю, и вам все это должно быть известно. — Да, конечно. — Власть предполагает также и обязанности. Приучить экипаж к дисциплине и затем поддерживать ее — трудная задача. — Я знаю и это. И она с удивлением вспомнила, как командовала своими крестьянами, воюя с королем, и лично вела их в бой. — Мавр тоже это знал, — проговорила она задумчиво. — Он был для вас не просто слугой, ведь так? — Однажды он спас мне жизнь… И именно он вытащил Кантора с той тонущей галеры и принёс мне. Он был не слугой мне, а скорее… надежным товарищем. Анжелика обернулась, но тело мавра уже убрали с палубы. — И вы приказали повесить его. — Иначе невозможно. Она вновь подумала, что совсем не знает его. Что осталось в этом почти незнакомом человеке от властелина Тулузы, каким он остался в её памяти? Никогда больше не прозвучит его удивительный чарующий голос, никогда не раздастся неровный звук его шагов в галереях старинных замков. Да и сами эти замки, разве не канули они безвозвратно в прошлое? Только сейчас она начала осознавать, что человек, о котором она грезила много лет, остался лишь в её воспоминаниях. Граф де Пейрак из плоти и крови, тот, что стоял сейчас перед ней, стал совсем другим. Рескатор — таково было его новое имя и его новая судьба. Это был жёсткий и безжалостный пират, привыкший расправляться с врагами, выживать в мире акул, без сожалений вершить свое кровавое правосудие и нести ответственность за тех людей, жизнь которых была в его власти на этом корабле посреди океана… Готова ли она принять его тем, кем он стал? — Я вынужден оставить вас, мадам, — сказал Жоффрей де Пейрак, бросив взгляд в сторону капитанского мостика. — Думаю, что и вам лучше вернуться к себе. — Да, — ответила она, глядя ему в глаза. Широким шагом он направился на ют. Да, он изменился. И всё же, именно этот незнакомец укрыл её своим плащом в Кандии, именно он обнимал её, словно самое дорогое сокровище, на ларошельском берегу, и именно он разбудил в ней чувства, которые она уже не чаяла когда-нибудь оживить… Она поймала себя на том, что ей хочется приникнуть к нему, чтобы в его неиссякаемой силе найти опору для своей слабости — и в то же время она хотела бы прижать его к сердцу, чтобы он наконец отдохнул. «Я люблю его… люблю и таким». А то, что их разделяет, — все это пустяки. Они исчезнут сами собой. Стены самые непреодолимые, из-за которых она тщетно звала его, ломая руки, те стены, имя которым — разлука и смерть, уже рухнули. Все остальное не имеет значения. Настанет день, когда их любовь возродится! *** Когда Анжелика спустилась в твиндек, её глазам открылась довольно неприглядная картина. Женщины, бывшие когда-то степенными жительницами Ла-Рошели, переругивались друг с другом, как базарные торговки. Она осталась стоять у входной двери, не желая быть втянутой в эту перепалку и пытаясь понять, что происходит. Постепенно до неё дошло, что причиной скандала стало недавнее поведение Бертиль. Сара Маниго обвиняла её в том, что «грязная потаскушка» сама спровоцировала мавра, и его смерть теперь на совести девушки; госпожа Мерсело яростно защищала своё горячо любимое дитя. У той и другой стороны нашлась поддержка среди женщин, и шум стоял совершенно невообразимый. Того и гляди, дело дойдёт до рукоприкладства… — Да успокойтесь вы, женщины! — громогласно рявкнул Маниго, и всё разом стихло. — Вцепляясь друг другу в волосы, вы не поможете нам выбраться из этого осиного гнезда. Повернувшись к своим друзьям, он добавил: — Утром, когда он к нам заявился, я подумал, что он пронюхал про наши планы. Но, к счастью, пронесло. — И все же он что-то подозревает, — озабоченно пробормотал Каррер. В этот момент Маниго заметил вошедшую Анжелику, и они с адвокатом поспешили уйти. «О каких планах он говорит? И что значит эта реплика про осиное гнездо, из которого они хотят выбраться?». Не первый раз она замечала, что Маниго, Каррер и Мерсело что-то скрывают. «Ле Галль тоже с ними», — соображала она дальше, вспоминая, как он присоединяется к мужчинам, приходя со своей добровольной службы у Рескатора. Что они затеяли? Ее охватило чувство приближающейся опасности. «Надо остановить этот конфликт. Я должна попросить Жоффрея, чтобы он поговорил с ними», — думала она, медленно следуя к «своему» уголку. Но между ними еще осталось столько всего невысказанного, невыясненного! Почему он был таким сдержанным, почти холодным, разговаривая с ней утром на палубе? Хотел ли он показать, что вынужден соблюдать собою же установленную дисциплину? Или за этим стоит нечто другое? — Мама, наконец-то ты вернулась! — Онорина подбежала к ней и, крепко обняв за ноги, уткнулась в живот. — Все пришли, а ты — нет. А потом они кричали, кричали, и мне было страшно. — Она была со мной, — сказала Северина. Анжелика подняла голову и увидела испуганные глаза детей, сбившихся в кучку вокруг старшей из Бернов. — Почти все «наши» здесь были, но некоторых недавно позвали родители. Под «нашими» она, видимо, имела в виду тех, кто ходил вместе слушать сказку. — Спасибо тебе, Северина. И что бы я без тебя делала? После обеда, прошедшего в гнетущей тишине, протестанты вышли на палубу для своего молитвенного собрания. Анжелика надеялась, что ей удастся переговорить с Жоффреем, но он был занят какими-то манипуляциями на капитанском мостике вместе с Язоном, лишь изредка посылая в её сторону долгие взгляды. Вечером, когда почти все малыши и некоторые взрослые уже уснули, Анжелика различила в полумраке твиндека худенькую фигурку Северины. — Госпожа Анжелика, я всё хочу спросить у вас. Это, наверное, секрет, но отец и почти все уже спят, и никто не услышит, — она перешла на шёпот. — Ваша сказка… Она будто про вас и монсеньора Рескатора. — Вот как?.. — хоть Анжелика и предполагала, что Северина может обо всём догадаться, но в эту минуту всё же пришла в замешательство. — Да. Когда вы смотрите друг на друга, мне кажется, что я вижу его… — Видишь что? — Сияние любви, о котором вы рассказывали. Хорошо, что вокруг было темно, иначе девочка непременно заметила бы, как порозовели щеки у госпожи Анжелики. — Послушай, что я тебе скажу, Северина. Бог дал человеку волю, и мы можем сами выбирать, на что будет похожа наша жизнь. Будет ли это грязный памфлет или торжественный псалом, мудрая притча или волшебная сказка, всё есть тут, — рука женщины легла девочке на грудь, там, где билось юное и чистое сердечко. Северина задумалась, перебирая в памяти события последних дней. — Я, наверное, понимаю, что вы хотите сказать. И если всё так, то… вы ведь не допустите, чтобы случилось что-то плохое? — О чем ты говоришь, Северина? — Я и сама толком не знаю. Отец, господин Маниго и другие, они злятся на капитана, и мне кажется, что они что-то затевают. А монсеньор Рескатор, он вовсе не такой плохой человек. Я не хочу, чтобы они ссорились. Когда взрослые ссорятся, это так страшно! — Успокойся, Северина. Я поговорю с капитаном, и, думаю, все уладится. Анжелика обняла девочку и пожелала ей доброй ночи. Если бы она сама была уверена в том, что только что сказала! *** Солнечным утром на баке протестантские женщины стирали белье. Их белые чепчики походили на стаю чаек, сгрудившихся на узкой полоске берега. Подойдя к ним ближе, Рескатор принялся отвешивать учтивые поклоны госпоже Маниго, госпоже Мерсело, старой деве тетушке Анне, чью эрудицию в области математики он уже успел оценить, кроткой Абигель — она при этом тотчас же залилась краской — и, наконец, молодым девушкам, которые не осмеливались поднять на него глаза, и выглядели точь-в-точь как смущенные воспитанницы монастырского пансиона. Он кланялся им с таким изяществом, словно перед ним были придворные дамы. «Может, он и превратился в просоленного морского волка, но его способность очаровывать женщин, похоже, никуда не делась, а слава дамского угодника на Средиземном море была ничуть не меньше, чем в Тулузе», — с лёгким раздражением отметила Анжелика. Внезапно она почувствовала себя не на своём месте среди этих простых женщин, вынужденных заниматься рутинной работой, в своём грубом мещанском одеянии. Но! — такова жизнь. Надо стирать белье. Ничего не поделаешь, даже если это и ужаснет утонченного господина де Пейрака, злясь, говорила себе Анжелика. Может быть, видя ее сейчас, он поймет, что ей гораздо чаще приходилось заниматься тяжелой работой, чем танцевать на балах при дворе. Он прошел к грот-мачте и, встав к ней лицом, начал делать счисление по солнцу и своему секстанту. — Вы так трете белье, что даже взбили пену, — пробурчала Марселла Каррер, делившая с ней лохань. — Можно подумать, что у нас есть мыло! Анжелика ее не слышала. Она смотрела, как он поднимает секстант, поворачивает закрытое маской лицо к горизонту и что-то говорит боцману. Она видела его спину, его плечи, обтянутые бархатным камзолом, перехваченную кожаным поясом талию, серебряную рукоять пистолета, выглядывавшую из кобуры на боку. Это был он! Ах, какая мука знать, что он так близок, и осознавать необходимость соблюдать этот нелепый и никому не нужный маскарад. Когда же придёт то время, о котором он говорил ей, время продолжить их разговор? Чего он ждёт? Может быть, он думает, что она все ещё дуется на него за тот отвратительный спектакль, который ей пришлось разыграть по его просьбе? Или за мнимую смерть Кантора? С удивлением она поняла, что не в силах более обижаться на него. Она бы простила ему всё, что угодно, лишь бы снова быть рядом с ним в каждый день его жизни, делить с ним радость и горе, как завещает брачная клятва. И увидеть своих сыновей… Госпожа Каррер подтолкнула Анжелику локтем и, нагнувшись к ней поближе, прошептала: — В шестнадцать лет я мечтала, чтобы какой-нибудь пират вроде этого похитил меня и увез по морю куда-нибудь на чудесный остров. — Вы? — проговорила ошеломленная Анжелика. Жена адвоката весело подмигнула. Это была похожая на черную муравьиху женщина, очень деятельная и абсолютно непривлекательная. Блеснув глазами за стеклами очков, она подтвердила: — Да, я. Что поделаешь, у меня всегда было живое воображение! Я и сейчас иногда вспоминаю об этом пирате из моих грез. Представляете, что со мной было, когда я увидела точно такого же живьем, да еще в нескольких шагах от себя! И посмотрите, как богато он одет! И потом эта маска — меня от нее прямо в дрожь бросает. Наконец он закончил свои измерительные манипуляции и отослал боцмана, а затем стал раздавать поклоны гугеноткам, расположившимся на той же стороне бака, что и Анжелика. — Добрый вам день, прекрасные дамы. Воспользовавшись ситуацией, она обратилась к нему: — Я бы хотела поговорить с вами, монсеньор. — Буду очень рад вашему обществу, сударыня. Анжелика осмотрела свою лохань. Она уже закончила стирку и перекинула относительно чистые и отжатые вещи через край посудины. — Идите, голубушка, идите, я их развешу, — понимающе улыбаясь, вполголоса сказала ей Марселла. — Спасибо, — с благодарной улыбкой ответила Анжелика и подошла к капитану. Он увлек её на самый нос корабля. Ветер, наполняющий паруса, относил их слова в сторону, и они могли не бояться, что будут услышаны. — О чем вы хотели поговорить, мадам? Она посмотрела на свои руки, кожа которых стала красной и сморщилась на подушечках пальцев от только что законченной стирки, и, не зная, куда их деть, спрятала пальцы внутрь ладоней. Как много ей хотелось сказать ему, а ещё больше — спросить, но ни время, ни место не подходили для такого обстоятельного разговора. Поэтому она решила поделиться теми наблюдениями, которые вызывали у нее всё бо́льшую тревогу. — Ларошельцы не верят, что вы везете их на Острова. Я передала им ваши слова о северном пути, но Ле Галль и его товарищи, которых вы приняли в команду, принесли совсем другие слухи. Теперь в общине царит смятение и растерянность. Они не знают, чего ждать от вас и вашего экипажа. Тем более, протестанты и ваши матросы, они совсем разные люди, и пропасть между ними словно становится всё больше. И… Она волновалась, не зная, в какую форму облечь свои неясные подозрения. Он взял её руки в свои, и тепло мужских ладоней, их уверенное и едва заметное пожатие немного успокоило её. — И?.. — Гугеноты поколениями живут в постоянной борьбе, — продолжила она, глядя на стирающих женщин. — Объединяться против угроз и отстаивать свою правду — это у них уже в крови. И я бы не хотела… чтобы они начали видеть в вас врага. Закончив свою речь, Анжелика подняла глаза и посмотрела ему в лицо. Жоффрей улыбался, как будто она сказала что-то забавное. Она внутренне возмутилась. Как можно было забыть, что он никогда не принимает всерьёз опасность, даже если она очевидна! Помнится, под дулами пушек Ла-Рошели он интересовался, кто же отец её дочери, вместо того, чтобы готовиться к бою. Что уж говорить о неясных подозрениях… — А вы, мадам? Кого видите во мне вы? — Я? — она посмотрела на него, чувствуя, как лёгкий румянец начинает появляться на её щеках. — Вы — мой муж, если не перед людьми, то перед Богом. Разве я могу видеть в вас кого-то другого? Сейчас для нее существовали только она и он, и вокруг, куда ни глянь, — далекая линия горизонта. Его ласковые пальцы слегка погладили её запястья, и это выраженное украдкой внимание отозвалось внутри лёгкой дрожью. — Когда-то я был влиятельным сеньором в своей провинции. Сегодня у меня нет ни замков, ни многочисленной прислуги. Моя жизнь постоянно сопряжена с риском. Я более не могу дать вам радужного будущего с балами и блеском драгоценностей. — А вы кого видите во мне? — с вызовом спросила она его. — Ведь и я больше не та юная графиня, которая приходила в восторг от новых нарядов и развлечений. Теперь вы знаете, — она кивнула головой в сторону женщин, развешивающих белье на чем придётся, — что я познала разную жизнь. И я готова принять любое будущее, если его дадите мне вы. Жоффрей чуть шагнул в сторону, полностью скрыв её от любопытных взглядов гугеноток и своих матросов, и широкие полы его плаща, развеваемые ветром, послужили занавесом в этой небольшой мизансцене. Не сводя с неё глаз, он поцеловал по очереди кончики каждого из её пальцев. — Это лишь слова. Но у нас будет возможность их проверить, мадам де Пейрак.