1001 ночь, или Морская сказка

Каждый раз, когда Анжелика уводила детей в сторону капитанских покоев, Берну становилось не по себе. Дни шли за днями, а она так и не дала ответа на его предложение. В Ла-Рошели она жила с ним под одной крышей, но тогда он еще не понимал, что в ней, в ее лучезарной улыбке заключены все радости земли. Радости, о которых он ничего не знал, или скорее, — поправил он себя, — не желал знать. Он оттеснил все это в самые дальние глубины сердца, слишком уверенного в своей неуязвимости и желающего видеть в женских чарах только опасную ловушку, а в самой женщине — преступную искусительницу Еву. Недоверие, осторожность, легкое презрение — вот из чего всегда слагалось его отношение к женщинам. Но теперь он прозрел — ибо сокровище, в сравнении с которым все потерянные им богатства не стоили ничего, начало медленно ускользать из его жизни. Он не мог не замечать, как, собирая малышей под свое крыло, Анжелика словно начинает излучать незримый свет тайной радости, который преображает её. Не зная, что стоит за этим преображением, Берн терзался муками ревности, с каждым днём всё меньше узнавая самого себя. «Ревность — чувство, недостойное человека, верящего в Бога, — говорил он сам себе. — Мы должны проявлять ревность только в исполнении божьих заветов». Но самоувещевания не помогали ему. Он не решался подойти к Анжелике и заговорить с ней, боясь не сдержаться и резко высказать свои подозрения. С каждым днем плавания он чувствовал, как она отдаляется от него, и даже обращенная к нему её всегда приветливая улыбка начинала казаться лишь данью вежливости. Кошмарное путешествие день за днем приносило ему невыносимые мучения. Он ненавидел капитана судна, этого человека, загадочного и необычайно обаятельного, которому достаточно было появиться, чтобы покрытые белыми чепчиками женские головки все, как одна, поворачивались к нему, точно нацелившаяся на косяк рыбы стая чаек. И вот сегодня случилось то, чего он давно ожидал со страхом и противным бессилием — дети вернулись назад без Анжелики. Правда, и Онорины тоже не было, и это немного успокоило его, но ненадолго. Нервно меряя шагами палубу, он то и дело бросал раздражённые взгляды на ют. Подогреваемое ревностью воображение рисовало ему картины, одну мучительнее другой, и он изо всех сил старался держать себя в руках и сохранять благоразумие. Наконец, его взгляд зацепился за пастора Бокера, стоящего у фальшборта. — Пастор! — он стремительно подошёл к нему и возбужденно проговорил: — Вы должны обвенчать нас, меня и госпожу Анжелику. Чем быстрее, тем лучше. — Разумеется, я благословлю ваш союз, сын мой, но мирскую власть здесь представляет капитан, — пастор старался говорить медленно и размеренно, желая передать собеседнику хоть немного своего спокойствия, поскольку взвинченное состояние всегда уравновешенного мэтра Берна было заметно невооружённым глазом. — Вам необходимо будет получить у него соответствующее свидетельство. — Это его обязанность, и он не может отступить от неё. А даже если и посмеет… Мы получим эту бумагу в первом же порту, к которому пристанем, — руки торговца сжались в кулаки. — В глазах нашей общины мы будем считаться мужем и женой, если хотя бы вы обвенчаете нас, а на остальных, — он повел мрачным взглядом по судну, — мне плевать. — Давайте спустимся в наше временное пристанище, мальчик мой, — пастор указал рукой на дверь твиндека, — и вы поведаете мне о том, что вас терзает. Я вижу, что вы сами на себя не похожи… *** Рескатор стоял на капитанском мостике. Рано утром ему доложили, что по правому борту замечен плавучий лед. Это было довольно необычно — как правило, айсберги, выносимые весной из Гудзонова залива, окончательно таяли уже к середине августа. В сентябре же путь был свободен от них, и опасаться можно было только бурь равноденствия, которые сами по себе были довольно свирепы. Если же к шторму добавится борьба с плавучим льдом, то дело будет совсем плохо. Поэтому Рескатор, поднявшись на капитанский мостик, чутко вслушивался в происходящее. За последние десять лет, проведённых на палубе корабля, он хорошо научился понимать безмолвный язык судна: легкий скрежет дерева, плавные или резкие покачивания и подрагивания корпуса, хлопанье парусов и скрип натянутого такелажа. Иногда ему казалось, что он сливается воедино со своим плавучим детищем, чувствуя ногами удары волн в борта корабля, и кожей — порывы и потоки ветра, наполняющего паруса. Он привык различать равномерный ход волн и неровный ритм, сбитый подводными преградами, угадывать по неуловимым изменениям в очертаниях облаков и красках неба скорую перемену ветра или приближение шторма. Вчерашний призрак бури, появившийся было на горизонте ближе к вечеру, отступил, но остались льды и скрывающий их коварный туман. Его охватило предвкушение битвы: он достаточно изучил морскую стихию, разгадав одну за другой скрываемые ею тайны. Если бы так же легко можно разгадать и женское сердце! Обычно это удавалось ему, но вот появилась Анжелика, и его разум запутался в вопросах, требующих ответа, а душа — в беспорядке самых разнообразных чувств, которые внушала ему недавно найденная жена. «Оказывается, ты не очень-то хорошо знаешь нашу матушку, отец», — говорил ему Флоримон во время их последней беседы, когда дети в очередной раз просили забрать Анжелику из Франции. То же самое бросила ему в лицо и она сама. Теперь приходилось признать, что это действительно так. Со слов Флоримона, образ Анжелики представал совсем не таким, каким он привык рисовать его себе. И хотя он не мог безоговорочно верить сыну в этом вопросе, списывая многое на восторженный юношеский взгляд, он не мог не заметить, что Флоримон искренне и горячо любит мать. Внезапный порыв ветра немного проредил завесу тумана, и взору открылась картина, источающая одновременно и красоту, и опасность. Примерно в двух кабельтовых справа от «Голдсборо» возвышалась ледяная глыба с вытаявшей в ней причудливой аркой. Ещё один айсберг поменьше плыл вдалеке чуть слева. — Лёд прямо по курсу, на горизонте! — раздался сверху голос марсового. Рескатор поднёс к глазам подзорную трубу. Действительно, на горизонте сквозь истончившийся туман маячила ещё одна плавучая ледяная гора, напоминающая гигантский гриб со съехавшей набок шляпой. «Скоро перевернётся», — мелькнула мысль. — Курс зюйд-зюйд-вест, приготовить багры и канаты, — передал граф Язону, и с капитанского мостика полетели команды. — Взгляните, Язон, — попросил капитан и передал помощнику подзорную трубу. — Что скажете? Язон глянул и, не сдержавшись, тихо выругался сквозь зубы. — Скажу, что вы абсолютно правы, монсеньор. От этого экземпляра лучше держаться подальше. С тех пор, как граф де Пейрак начал осваивать Мэн, он не раз слышал истории о гибели кораблей от айсбергов. Чаще это происходило при столкновении, когда подводная часть льда пробивала корпус, подобно рифу. Но однажды ему пришлось услышать рассказ, как на глазах экипажа огромная глыба перевернулась, из-за чего поднялись волны, которые своим размахом превосходили штормовые. Капитан того судна не справился с неожиданно возникшим волнением моря, и почти все матросы погибли. Рескатор решил обойти ледяной гриб по широкой дуге, сместив курс корабля к югу. Придётся пройти совсем близко к левому айсбергу, но его небольшой размер позволял предположить, что это будет не опасно. Тем временем благословенный миг просвета миновал. Пришлось снова продолжать путь в густом тумане, и мысли невольно вернулись к Анжелике. Он помнил её совсем молоденькой девушкой с широко распахнутыми в мир глазами, с неуемной жаждой жизни и любви. Мимолетная встреча в Кандии почти ничего не добавила в этот образ, а позже граф де Пейрак с удивлением обнаружил, что его жена способна в самых немыслимых ситуациях находить сообщников и разворачивать события в нужную ей сторону, при этом совершенно не думая о последствиях. Побег из Кандии, Меццо-Морте, пустыня… Складывалось впечатление, что ей доставляло удовольствие коллекционировать самые опасные и невообразимые авантюры! Но разве её путь ко Двору не складывался из столь же безрассудных затей? В ту историю, что Анжелика рассказывала детям, порой было весьма трудно поверить, но в то же время приходилось признать, что выдумать такое на пустом месте невозможно. В какие-то моменты своего повествования она по-настоящему преображалась. Например, когда Анжелика описывала их первые годы в Тулузе, от неё словно исходил незримый свет. На короткий миг он как будто снова увидел перед собой ту молодую девушку, которая почти двадцать лет назад стала его женой. Но, зная о даре актрисы, которым в той или иной степени обладает каждая женщина, он гнал от себя это обманчивое видение. Тем временем к кораблю приблизилась светлая глыба. Ледяной утес, окутанный туманом, был похож на громадный белый призрак. Матросы с баграми и мотками канатов тут же выстроились вдоль фальшборта, чтобы попытаться предотвратить губительное столкновение с этой дышащей ледяным холодом горой. К счастью, ведомое искусной рукой капитана судно прошло на безопасном расстоянии от препятствия. То, что он услышал от Анжелики о её прошлом, немного приподняло завесу той тайны, которой была для него жизнь его жены. Он узнал, наконец, что же такое «шоколадное времечко», о котором иногда ностальгически вспоминал Кантор. В то же время он никак не мог поверить, что родные отвернулись от неё, и она осталась совершенно одна на дороге жизни. Правда ли, что её путь наверх был таким трудным? Похоже, что да, ибо та женщина, которая, как разрушительный ураган, прошла по Средиземноморью, та женщина, которую позже он встретил в Ла-Рошели, обладала странной внутренней силой, которую не взрастишь в роскоши и уюте. В ней словно пылал неведомый огонь, природу которого он безрезультатно пытался постичь… Пройденный путь изменил Анжелику, превратив в незнакомку. Какой она стала? Вот главная загадка, над которой Жоффрей де Пейрак не первый день ломал голову. Еще тогда, когда он привез ее на свадьбу короля в Сен-Жан-де-Люз, разве не зарождались тайные честолюбивые замыслы в её юной головке? В ту пору она была еще так молода, едва вышла из отрочества, но он отлично знал, что она обладает железным характером, умом, интуицией, хитростью — качествами опасными и оттого еще более обворожительными. Ей достаточно было поставить все это на службу своему честолюбию — и до каких высот смогла она подняться! До красавца маркиза дю Плесси, любимца герцога Орлеанского, брата короля. А потом и до самого короля! Ему было бы намного проще видеть её мелочной, жадной до драгоценностей, до плотских утех. Тогда, по крайней мере, он мог бы ее презирать и сказать себе, что знает ей истинную цену. Но нет, она ловко обошла все расставленные им ловушки. Казалось, пороки этого мира совсем не запятнали её души. Даже более того, когда он видел, как она разговаривает с детьми, отвечая на их вопросы или рассказывая свою историю, от неё словно исходило необыкновенное теплое, ласковое сияние. Этого ещё не было в ней, когда она склонялась над колыбелью с маленьким Флоримоном. Теперь она по-настоящему стала матерью. Однажды, когда она, перед тем как покинуть каюту, укутывала очередного гугенотского ребёнка в платок, наскоро сделанный из женской юбки, он поймал себя на странном желании ощутить на себе заботу этих материнских рук, положить усталую голову ей на грудь и слушать ее голос, произносящий слова нежности и утешения. Ему редко случалось ощущать в себе такую слабость… Почему же именно она, эта заносчивая, скорая на язык женщина, чувственная и дерзкая, которая бесстыдно его обманывала, вызывает в нем такие чувства? А после вчерашнего вечера, когда в попытке доказать какую-то свою правду она рванула корсаж, чтобы явить ему клеймо, выжженное на плече, ко всем наполняющим его противоречивым чувствам и сомнениям добавилось ещё и желание. Его тогда поразил не столько вид этого позорного знака, сколько царственная красота ее обнаженной спины. Он, привередливый эстет, привыкший рассматривать и оценивать женскую красоту по всем статьям, был ею ослеплен. Прежде линии ее спины не были так безупречны — она еще только избавлялась от отроческой худобы и хрупкости. Теперь он вспоминал, как лаская ее юное, едва сформировавшееся тело, иногда думал о том, как прекрасна станет Анжелика, когда вполне расцветет под воздействием прожитых лет, материнства и всеобщего почитания. И вот, когда он меньше всего этого ожидал, она вдруг явила ему тот пленительный образ, который он создал в мечтах много лет назад. Освобожденное от темных, плохо сшитых одежд, ее тело неодолимо вызывало в памяти статуи античных богинь плодородия, стоящие кое-где на средиземноморских островах. Сколько раз он любовался ими, говоря себе, что в жизни — увы! — такие фигуры встречаются редко. В тот день в полумраке салона ее красота потрясла его еще больше, чем тогда, в Кандии. Молочно-белая кожа, нежданно явившаяся его взору в хмуром сумраке начинающегося вечера, движение плеч, полных, крепких и в то же время поражающих нежностью и чистотой линий, сильные, гладкие руки, не прикрытая волосами стройная шея, с едва заметной продольной ложбинкой, придающей ей какую-то невинную прелесть, — все это пленило его с первого взгляда, и он подошел к ней, пронизанный ошеломляющим чувством, что она стала еще прекраснее, чем раньше, и что она принадлежит ему! Что она хотела сказать этим импульсивным поступком? Что больше не считает себя частью того блестящего и лживого общества, к которому столь упорно стремилась? Как же, в таком случае, она провела последние пять лет своей жизни? Почему отказалась от августейшего покровительства? Казалось, ответ лежит на поверхности, но граф де Пейрак привык всматриваться в глубину. И эта глубина затягивала его, как морской водоворот… Поглощенный своими мыслями, он не сразу заметил, в какой момент сначала стих, а затем переменился ветер. Язон выкрикивал в рупор очередную серию команд, пытаясь подстроиться к новому направлению воздушных потоков. Туман наконец-то начал рассеиваться, и капитан принялся высматривать айсберг-гриб. Попадая в теплое Флоридское течение, подводная часть ледяных глыб таяла столь же быстро, как и надводная, а иногда и быстрее. Вследствие этого, центр тяжести перемещался в верхнюю половину айсберга, и в один прекрасный — хотя нет, скорее ужасный — момент он переворачивался сверху вниз. Об этом графу рассказал один из преподавателей Гарвардского колледжа, где сейчас учились его сыновья. Нависающая над водой «шляпа» сразу зародила подозрение, что подобная участь в скором времени ждёт этот «грибок». Но что такое «скоро» для айсберга? Может, несколько минут или часов, а может, и день-другой… Он обнаружился по правому борту на самом горизонте, а ещё чуть правее и ближе болтался их недавний знакомец, мимо которого они прошли некоторое время назад. Ещё часа три-четыре, и «Голдсборо» будет от этой громадины на безопасном расстоянии. Граф взял трубу, чтобы подробнее рассмотреть предполагаемую угрозу. Поднеся окуляр к глазу, он почти сразу заметил, что «шляпа» наклонилась чуть ли не до воды, потом медленно ушла под воду, а затем море явило глазу лед с совершенно другими очертаниями. В следующий миг он увидел гигантский всплеск — от айсберга откололся колоссальный кусок, и теперь две неравных половины единого целого медленно расходились в противоположных направлениях. — Разворот на север! Быстро! Убрать прямые паруса! — успел он крикнуть Язону, и повернул штурвал вправо. У них было всего несколько минут, чтобы поставить судно носом к волне. Через пару секунд воздух сотряс страшный грохот, будто одновременно выстрелила целая батарея пушек — до корабля с задержкой долетел звук разлома снежного колосса. Язон поднял рупор, и матросы лёгкими тенями замелькали над головой. Если бы айсберг просто перевернулся, волны шли бы от него ровными кругами. Но из-за обрушения круги от разных глыб льда будут накладываться друг на друга, а потом в эту картину добавятся волны, отраженные айсбергом поменьше, и наступит полный хаос. Граф устремил взгляд в сторону нижней палубы. Ему следовало ещё утром забрать оттуда Анжелику, чтобы в случае опасности она была рядом, но после вчерашнего разговора она наверняка вообразила бы себе невесть что, вздумай он запереть её в своей каюте. Как она сопротивлялась! Как вырывалась из его рук! Казалось, она забьется в припадке падучей, если он сейчас же ее не отпустит. Так может вести себя женщина, если в её сердце живёт другой мужчина, или же… Он, повидавший на своём веку много разного, помнил это выражение панического ужаса в других женских глазах, но об этом не хотелось даже думать… Резким и сильным движением граф довернул штурвал до отказа вправо, разворачивая корабль носом к несущейся на них волне. Теперь ему стало не до условностей — когда дело касается жизни и смерти, вещи и события приобретают свое истинное значение. Нужно было держать её поблизости, чтобы в критический момент… но теперь уже поздно. Внезапно он встрепенулся. «Что за мысли, старина? Разве для того ты нашёл её среди неурядиц этого мира, чтобы вдвоём отправиться на корм рыбам?». Он посмотрел вперёд, на стремительно приближающийся гигантский вал первой волны. В конце концов, это даже не буря, а просто волнение на море. «Мы обязательно доведем нашу беседу до конца, мадам де Пейрак. И нам не помешают ни льды, ни волны, ни бури…».