Клаустрофобия

      Крепкие руки сжимают шею Скарамуччи и держат тонкие запястья за спиной, когда он пытается оттолкнуть тяжелое тело напротив себя. Тарталья нависает и сперто дышит на ухо: на его виске блестит капля пота, а губа рассечена и обведена, словно по контуру, кровью. Выдохнув, он фыркает и слизывает с зубов красные разводы:              — Попался, коротышка.              Скарамучча дергается, но безуспешно: длинные пальцы Тартальи находятся на его сонных артериях и давят пока совсем немного, не до состояния удушения, но этого достаточно, чтобы почувствовать себя в ловушке. Крупная ладонь обвивает его шею, словно капкан, и это дарит чувство душной клаустрофобии и приятной тесноты одновременно. Скарамучче мерзко — с себя и ситуации, но положение его возбуждает, и этим, в принципе, можно было описать все их взаимодействие с Тартальей — дискомфорт на грани с возбуждением, признание которого бьет по гордости прямо в солнечное сплетение.              Тарталья отпускает руку и дает Скарамучче пощечину — если можно так назвать удар по лицу, от которого у Скарамуччи в голове раздается оглушающий звон. Он со стоном скатывается по стене, и Тарталья, схватив его за грудки, валит на холодную землю. В тихом, холодном подвале базы им никто не мешает, и каждый звук отдается баюкающим эхом от стен.              — И это все, на что ты способен? Возьми себя в руки. Мы не закончили.              — Закрой рот!              Тарталья снова берет над ним верх в «дружеском», как он любит это называть, спарринге. Смысл этих глупых поединков без использования глаза бога стерся для Скарамуччи давно, но Тарталья продолжал настаивать на их проведении — дескать, за использованием вижена Скарамучча почти не бьется врукопашную или с использованием простого оружия, и его навыки неэкономно растрачиваются. Ежедневные тренировки каждый день и без выходных Тарталья игнорирует — фигурально, конечно, — в живом спарринге с человеком, равным по способностям, умение постоять за себя впечатывается в кожу эффективнее и быстрее вместе с боевыми ранениями.              Скарамучча — шестой номер из Предвестников — один из самых сильных и опасных членов Фатуи. Красивые, вьющиеся буквы в личном деле, содержание которого знают они оба, всплывают перед глазами у Скарамуччи каждый раз, как он получает удушающий удар в ребра. Искусные техники ведения боя, изученные в разных областях Тейвата, отсутствие человеческих потребностей и повышенная регенерация — он тренировался с самого начала, как попал к Фатуи, а в организации был уже столько, сколько помнил самого себя. Его искусственно взращенное кукольное тело создавалось с целью убивать и защищать свою Хозяйку. Он силен и опасен, и красивое бледное лицо с фарфоровой кожей, словно ни разу не столкнувшейся с холодными ветрами, просто ловушка для слабоумных и наивных людей. Тейват полон опасных аномалий, и Скарамучча — лишь одна из немногих.              Ему прилетает ботинком по лицу, когда он хочет подняться на ноги. Воспитанный и вскормленный грудью Бездны Тарталья — достойный и сильный соперник. Но недостаточно: Скарамучча знает, что может сейчас повалить его на пол, пнув в ногу со всей силы. Он знает, что может взобраться сверху и сжать пальцы на крепкой шее в ответ, раздавить ее и вырвать хребет голыми руками. Он чувствует, как под бледной кожей пульсирует кровь, какой хрупкий и уязвимый Тарталья внутри. Он знает, что даже без вижена может скрутить Тарталью пополам и размозжить его череп о холодный камень.              — Я... тебя убью, — он облизывает губы и сплевывает набирающуюся во рту кровь, пачкая подбородок.              Тарталья тоже знает.              — Мы ведь оба в курсе, что нет, — хитрое, обманчиво ласковое.              Почти всегда их тренировки приводят к одному — и оба они знают, чем закончится эта. В этот раз Скарамучче даже практически удается сделать вид, что он удивлен. Но он и правда удивлен: не всегда верится, что его личность настолько жалкая и беспринципная, когда дело касается одного конкретного мерзавца.              Это было их маленькой игрой. Игрой в незнание.              Сила живого, эгоистичного и жадного до ощущений Тартальи заключается в знании всех зарытых собак Скарамуччи, так старательно притоптанных сверху. Он — его ненависть, уязвимость, слабость и сладость. Рыжая напасть и отрава, которая проникает внутривенно, лишь стрельнув аквамариновыми глазами.              Тарталья наступает ему на лицо, нажимая носком на травмированный нос — Скарамучча чувствует, как в глотку обратно стекает кровь, и сглатывает металлическую вязь. На черной полосатой подошве ботинка отпечатываются следы его слабости, и Тарталья брезгливо утирает их о чужую щеку. Он встает перед ним на корточки — Скарамучча чувствует в воздухе, как не хочется на колени — и наступает на острый, натянувшийся под кожей кадык. Скарамучче спирает дыхание: Тарталья тяжелый и давит, не щадя, пока на глазах не выступают слезы, а рот не открывается в беспомощном хрипе, словно у выброшенной на сушу рыбы. Горячий стыд и кислородное голодание кружат Скарамучче голову — его тошнит и возбуждает собственное положение, вызванное таким же взмыленным и заведенным, словно мотор, Тарталья. Сейчас Скарамучча чувствует себя самым живым на свете — слабым и уязвимым насекомым, готовым треснуть под чужим весом. Такой отвратительный и жалкий, — думает он и чувствует, как между ног сводит от унижения.              Тарталья улыбается и сплевывает — кровь, смешанная со слюной, мажет по щеке розовой кляксой. Он поднимает ступню с шеи и размазывает пятно по щеке, втирает, ведет большим пальцем до приоткрытых от боли губ, и Скарамучча кусает его за палец сквозь перчатку, скалясь. Во рту тут же возникает металлический вкус — он чувствует себя как упырь в трансе, которому впервые за долгое время дали немного живительной влаги. Тарталья глупо улыбается — кажется, не совсем ожидал, — и вновь пинает по лицу твердым армейским ботинком. Кажется, он выбил ему зуб — Скарамучча кашляет и выплевывает осколок на землю. Не первый и не последний, он думает.              — Вырастил зубы, а? — он громко хохочет. Раздражающе, как всегда, но отчего-то ужасно заразительно и притягательно. Опустившись перед ним на корточки вновь, он брякает пряжкой ремня и расстегивает ширинку. За резинкой белья появляется член — твердый и крупный, венистый, с рыжим пушком на лобке, и Скарамучча морщится. — А теперь еще раз и с моим членом во рту. Повторишь?              — Убери от меня эту дрянь, — тихо хрипит он, и Тарталья заливается новой волной смеха, бьет головкой по губам — он влажный и теплый, и Скарамучча сжимает рот в тонкую полоску.              — Скажи «а», — звучит из его уст почти как сладкая колыбель, когда он нажимает на щеки и входит в рот. Скарамуччу скручивает рвотный позыв, и он сглатывает.              Тарталья суёт ему пальцы в рот — они растягивают натянутые губы и нажимают на бархатные внутренности щек, позволяя члену проникнуть глубже. Тарталья соленый и терпкий, и Скарамучча чувствует, как от вкуса на языке его собственный член твердеет еще сильнее.              — Ну, ну, не подавись, — воркует он, и поплывшим взглядом Скарамучча видит кривую улыбку, в которую выгнулся лисий рот. Алеющая на губах Тартальи кровь — помада его любовницы — как всегда ему к лицу. Она — яркий штрих принадлежности, который хочется растушевать по всей его бледной, зеленоватой, подгнившей коже. Смерть преследует его тонким шлейфом, хрупким силуэтом позади, и даже в игривых интонациях Скарамучча ощущает могильный смрад, который охватывает ледянее, чем мороз за окном.              Тарталья вытаскивает член и сжимает темные волосы в ладонях; он поднимается на ноги обратно и тянет его голову, словно безвольную игрушку, за собой. Скарамучча облокачивается на стену и немного переводит дыхание — насколько это возможно, пока Тарталья не вставляет ему в рот член снова, уже наполовину. Резкий подъем из положения лежа кружит голову — его тошнит, но он не думает об этом, когда неживые голубые глаза смотрят так тяжело. Крупная длинная ладонь, облаченная в перчатку, опускается на голову. Он нажимает на макушку.              — Глубже, коротышка. Хочешь сказать, что в тебе не осталось места? А?              Скарамучча давится: твердый член упирается в заднюю стенку горла. Тарталья входит по самые яйца одним толчком, и из глотки Скарамуччи вырывается кашель, когда он рефлекторно сжимает головку его члена. Нос начинает течь вместе с глазами, и он пытается втянуть сопли обратно, смаргивает слезы с пушистых ресниц. Носоглотку жжет: его неудачные попытки сглотнуть с членом во рту не увенчаются успехом, и мокрота собирается шипом где-то между, принося дискомфорт, хотя и не главный — на фоне остальных чувств это лишь легкая неприятность на периферии сознания. Тарталья крупный — в плечах, внушительном росте под два метра, хотя и костлявом теле, выдающим в нем юный возраст. Он быстро бегает и хорошо сражается на кинжалах: руки крепкие и мускулистые, с выпирающими иссиня-зелеными венами. Его член толщиной с запястье Скарамуччи, и сейчас тот чувствует себя так, словно его правда таранят кулаком в горло, не жалея связок.              — Посмотри на меня, Скара. Глянь на меня, — сладко тянет он и дергает того за волосы, травмируя скальп. Скарамучча чувствует, как по щекам текут слезы, и он весь в них — мокрый, липкий, с болезненно надорванными уголками губ от обхвата чужого члена. Тарталья проводит большим пальцем по брови и толкается в горло. — Даже не попробуешь меня укусить, аха-а? Ну давай, укуси. Укуси меня. С пальцем же прокатило.              Тарталья кладет вторую руку на голову и, сжимая пряди в обоих кулаках, дергает ее на свой член, толкаясь в глотку сильнее. Скарамучча хрипит и царапает чужие бедра сквозь одежду.              — Не будь таким жалким, — Тарталья усмехается, но в конце фразы его голос обрастает сталью. — Я засунул тебе свой член в рот. Защити свою честь, коротышка. Укуси меня за него.              Тарталья такой же поехавший, как и он; адреналиновый маньяк, который постоянно ищет новые ощущения и любит боль. Скарамучча чувствует, что когда-нибудь это станет его погибелью, но паразиты — существа живучие. Тарталья пожирает сам себя, словно глупый удав, чувствующий оставшийся запах жертв на чешуе, но все никак не добирается до головы; он — уроборос — жизнь и смерть в одной и той же плоскости.              Скарамучча подчиняется и слабо сжимает челюсти на чужом органе — Тарталья шипит и напрягает пальцы, царапая кожу на голове.              — Это все? — он звучит по-настоящему разочарованно, расстроенно, и Скарамуччу тошнит от такой вовлеченности.              Тарталья пинает его в промежность — он тихо скулит и сжимает ноги, пытаясь скрыть возбужденный, давно налившийся кровью член. Скарамучча унижен и опозорен, и вроде бы дальше некуда идти — нечего скрывать, но остатки гордости продолжают цепляться за хрустальный барьер между ним и Тартальей.              Тарталья вновь смеется — хочется вырвать ленту у этой бесконечно заедающей кассеты, назойливый звук которой так сильно раздражает. Все его существовании раздражает Скарамуччу: наглая ухмылка на губах с мелкими шрамами, заносчивость и власть, которой он обладает над ним и другими. Кажется, даже Царица дышит неровно в его сторону — любимчик, думает Скарамучча, когда в их ряды приходит лохматый юнец, который не умеет держать язык за зубами и бросается с оружием на каждого не по статусу. Скарамучча сразу чувствует хлипкость возведенной гипсовой маски на румяном лице, когда он заговаривает с ним, неестественные, почти механические ноты в смехе. Делает ли это знание его положение лучше? Ни разу. Кажется, даже хуже: настоящий Тарталья куда опаснее и притягательнее.              Они играют в незнание, — напоминает Скарамучча себе, — и беззастенчиво нарушают правила, забираясь слишком глубоко под кожу друг другу.              Тарталья наступает на член, выводя Скарамуччу из размышлений, и он хнычет: слишком много ощущений, слишком больно и хорошо.              — Я, кажется, сквозь ботинки чувствую, какой ты твердый и мокрый. Так нравится, когда я трахаю тебя в рот? Может, тогда поработаешь им активнее?              Скарамучча сжимает губы — жалкая попытка вызвать протест, действительно жалкая, ему стыдно за самого себя. Тарталья чувствует неискренность и бьет по другой щеке, задвигав бедрами активнее. И Скарамучча сосет — неумело и мокро, чувствуя, как кровь из-за выбитого зуба вытекает из его губ и пачкает Тарталью, пенится от движений на головке. Ублюдку наверняка нравится: на периферии зрения он ловит амарантовый румянец и блаженную улыбку маньяка.              Когда он спускает ему в рот, Скарамучча глотает — свою кровь, слюни и его сперму — непередаваемое сочетание, которое не хотелось чувствовать никогда, но тогда бы он обманул себя. Последние капли пачкают ему губы и стекают на грязный от крови и земли подбородок, и Тарталья гордо улыбается, словно художник, оставивший последние штрихи на своем произведении.              Он вновь наступает на член подошвой, и Скарамуччу подбрасывает разрядом тока, он хватается за чужое колено и тут же получает по рукам.              — Не расслабляться!              Воротник водолазки душит его, когда Тарталья тянет Скарамуччу на себя, и тот встает на гнущиеся ноги. Вплотную, на таком близком расстоянии их разница в росте и габаритах кажется еще больше, и Скарамучче хочется влиться в каменную стену, слиться с ней и исчезнуть. Тарталья нежно — слишком нежно — убирает мокрую от пота прядь за ухо и прижимается ко рту губами. Скарамучча чувствует, как его ноги не касаются земли, и он не знает, куда девать руки — только не на спину Тарталье. Он цепляется пальцами за стену и спиливает ногти о шершавый камень, пока Тарталья лезет ему в рот языком и мокро целует, смешивая собственную кровь с его и глотая тихие вздохи изо рта Скарамуччи. Он целуется жадно, голодно, насыщаясь вкусом крови и возбуждения, остатками собственной спермы, которую спустил ему в рот.              — Ты на вкус как дерьмо, — улыбается он.              — После тебя.              Тарталья прыскает и опускает губы на шею: на ней краснеют зарождающиеся синяки, и он накрывает их зубами, впивается в нежную кожу и втягивает ее в рот. Ворох мурашек бежит от поясницы до шеи, вверх по позвоночнику; Скарамучче приятно и больно одновременно, и, конечно, он не будет останавливать Тарталью. Ему интересно, насколько далеко он зайдет в этот раз.              Он лезет бледной клешней под одежду — Скарамучча чувствует холод чужих ладоней через кожаные перчатки, и жилистые пальцы сжимают его стройные бока, клеймя и обжигая, окрашивая кожу в красно-фиолетовый. Новый укус расцветает над ключицей, и Скарамучча все же хватается за чужую шею руками — невольно, как за спасательный круг и связь с этим миром — громоотвод — чтобы не отлететь в бессознательность.              — Мы прямо как влюбленные, прячущиеся от остальных, не думаешь? — Тарталья шепчет на ухо, обжигая дыханием, и Скарамуччу тошнит от меда в его голосе. Он не знает, кем они приходятся друг другу, но влюбленные проводят бритвой по его языку, вскрывая кожу, когда он только начинает думать о них в таком плане. Нет, он лучше назовет Тарталью товарищем, партнером — да кем угодно, но только не любовником. Неискренний смех раздается над ухом. — Я бы тебе даже вставил прямо тут, чтобы соответствовать, но не хочу.              Скарамучча втягивает воздух носом: он до сих пор ощущает последствия прошлого раза в заднице и не уверен, что потянет еще сейчас. Но он знает, что если Тарталья захочет, то он не сможет ему отказать. Если Тарталья захочет, то не будет его слушать и просто воспользуется. В такие моменты Скарамучче кажется, что он не имеет никакой воли и личных границ в принципе, и лишь существует до их с Тартальей «игр», во время которых в нем пробуждается что-то потаенное; в которых он прекращает быть собой и становится игрушкой — куклой, в которую ребенок вкладывает всю свою любовь и тепло, даря ей душу и имя. У Скарамуччи наоборот — его топчут и ломают, раздавливая под подошвой шарниры, но он все равно чувствует, как на глубине сознания, через забористое насилие, в нем пробуждается жизнь. Это нездорово, — шепчет ему подсознание бесполым голосом. Нет, нет, не ему определять, что здорово, а что нет. Все, чего касаются их с Тартальей руки, становится отравленным и теряет шансы на светлое будущее. И его положение — зависимое, сломленное и жалкое — устраивает Скарамуччу до тех пор, пока они не выйдут из холодного подземелья и не станут снова соратниками на поле боя, но соперниками по предназначению.              Тарталья просовывает колено между его ног и давит на пах — Скарамучча возбужден еще практически с начала их поединка, и любого рода стимуляция вызывает болезненную смесь удовольствия и желания. Когда он чувствует очередной удар по яйцам, то воет: Тарталья не рассчитывает силу и слишком сильно прикладывается коленом к паху. Он осознает, что случилось, только после того, как опускает глаза вниз: его белье мокрое от спермы и капли текут по ногам вниз из под штанин.              Но его член все еще болезненно стоит. Кажется, становится даже больнее, а вопрос возбуждения — еще острее, и Скарамучча сжимает ноги, стараясь не смотреть на потемневший от похоти — или злости — взгляд выше.              — Во второй раз ты не кончишь, пока я тебе не разрешу, — Тарталья берет пальцами его за лицо: больно, давя подушечками на скулы и поднимая ослабшую голову. Они смотрят друг другу в глаза долго, пока его губы не расходятся в ласковой улыбке, а глаза не наполняются искусственным, не греющим теплом. — Ты меня понял? Ты опять не такой разговорчивый как всегда. Стыдно открыть рот и заскулить?              Скарамучча тяжело выдыхает и смаргивает озноб, охвативший его тело. Он чувствует, как глаза щиплет от новых слез, и думает, что со стороны они наверняка выглядят так, будто Тарталья пытает его против воли. Наверное, застань их в таком виде кто из подчиненных, то мгновенно доложили бы начальству о перешедшей все границы драке между предвестниками. Скарамучча рад, что места, которые выбирает Тарталья, всегда такие, в которые не сунется ни единая живая душа — не хочется потом объясняться. Не хочется даже думать о том, как строить эти объяснения — ему и самому себе-то эти мысли не удается объяснить так, чтобы звучало нормально. Чтобы было хотя бы какое-то оправдание такому поведению с обеих сторон.              — Просто… сделай что-нибудь, — сипло шепчет Скарамучча пересохшими губами и старается не смотреть на чужое лицо через пелену слез. Боится стать еще более уязвимым, чем сейчас, и это желание такое живое, что в районе легких щемит от удовольствия и жалости к себе.              — Ха-а? Это что за повелительные нотки я слышу в твоем голосе? Ты что, указываешь мне, Скара? — Тарталья поднимает чужое лицо — пальцы на скулах сжимаются больнее, чем до этого — и лижет прямо под глазом, туда, где в ямочке собрались густой росой соленые слезы. Он лижет веко, задевает подрагивающие ресницы, пробегает по уголку и опускается до щеки. Его дыхание отдает металлом крови, и Скарамучча чувствует себя как ослабший зверек, которого наконец нагнал хищник — сытый и довольный, просто для веселья — и теперь мучительно медленно готовит к трапезе, оттягивая смерть.              Он вновь его целует — если попытку сожрать его изнутри можно назвать поцелуем. Скарамучча чувствует, что у него даже не остается сил отвечать, только принимать, и он лишь шире открывает рот, позволяя чужому языку залезть глубоко в глотку и вызвать новое чувство тошноты. Скарамучча мечтает, чтобы язык Тартальи оказался глубоко посаженными, словно у хищного угря, челюстями с острыми зубами. Чтобы он выжрал его изнутри и оставил захлебываться собственной кровью.              Он чувствует перепад в чужом настроении сразу, как только их губы разъединяются, оставляя за собой влажную прохладу. Глаза сужаются и между рыжих бровей образуется складка — он напрягает желваки и проводит языком по внутренней стороне щеки в раздражении.              — Такой покорный, что аж тошнит, — Тарталья отталкивает его и отходит на расстояние, заправляет член в брюки. Его походка немного кривая — кажется, и сам на взводе, несмотря на недавний оргазм. — Ты меня достал! Достал.              Он звучит почти отчаянно, когда достает из кармана кинжал и кладет — фактически засовывает — в ослабшую ладонь.              — Хватит вести себя как размазня. Дай мне долбанной сдачи!              Он бьет, не жалея сил, и Скарамучча чувствует.              Ч у в с т в у е т, как осевший на дно, практически растворившийся гнев начинает сгущаться внутри.              В нем медленно, но верно разгорается пожар: они с Тартальей никогда не могли похвастаться кротким нравом, и, кажется, он вбил в него достаточно, чтобы Скарамучча чувствовал, принял в себя чужой гнев через слюну и кровь и интерпретировал его по-своему. Его злит эта ситуация не меньше Тартальи, но совершенно в другой полярности и температуре.              Скарамучча замахивается кинжалом и рассекает чужой мундир на ребре — серая ткань пропитывается кровью, и Тарталья довольно, хищно скалится, сдавленно простонав от боли.              Его злит, что он понимает и не понимает одновременно, что он просто не может им воспользоваться и втоптать в грязь до конца. Злит до белого каления, что несмотря на свой маниакальный садизм Тарталья продолжает вытаскивать его со дна ненависти к себе, дает по щекам, чтобы оклемался, делает искусственное дыхание — медленно, а потом вновь окунает обратно. Тарталья не дает утонуть ему окончательно, и Скарамуччу это злит, потому что они оба неисправимые. Дефектные.              Он валит Тарталью с ног и вспарывает кинжалом одежду, режет там, где можно, чтобы сохранить жизнь в этом отчаянном теле. В нем еще слишком много силы, чтобы отпустить себя целиком, но на секунду — на мимолетное мгновение — Скарамучча позволяет себе это сделать и проводит в опасной близости от сонной артерии.              На губах у Тартальи блаженная улыбка, загоревшиеся огнем глаза и тяжелое дыхание, вырывающееся из грудной клетки. Скарамучча облизывает сталь кинжала, едва касаясь языком острого лезвия, и не сводит глаз с помутневшего под собой Тартальи, у которого снова стоит так каменно, словно он не притрагивался к себе несколько недель. Он стонет почти жалобно, в экстазе растягивая слоги:              — Поцелуй меня, Скара. Блядь, поцелуй меня сейчас же.              И он повинуется — врывается в рот, кусает, вкладывает в поцелуй остатки своей вспышки гнева. Их поцелуй — не жест любви, а символ скрепления, клятва на крови, которая хоронит под бетонной почвой все секреты между ними. Их поцелуй — символ жизни и жажды до нее. Такая разная, но совершенно похожая в одной плоскости, она вырывается наружу вместе с ударами и приносимой друг другу болью.              — Да, да… — шепчет Тарталья бесконечно, словно заклинание. Он кладет руки Скарамуччи на свои свежие порезы и давит на раны, рыча от удовольствия и закатывая глаза.              Он переворачивает его на лопатки сразу же и припадает губами ко внутренней стороне бедра, оставляя болезненный укус на нежной коже, и Скарамучча сжимает его шею коленями, тянет за волосы и бьет. Они превращаются в хаотичный клуб из конечностей — то ли с попыткой доставить удовольствие друг другу, то ли причинить боль. Скарамучча дышит во все легкие и больше не походит на жалкую копию себя, он скалится и заряжает пяткой со всего размаха промеж чужих бровей. Блаженная улыбка Тартальи не сходит с губ, пока он не нависает сверху, хватает Скарамуччу за запястье и сует себе в брюки, дает нащупать горячий твердый член.              — Меня так заводит, когда ты ведешь себя как обычно, — он стонет и сжимает чужие пальцы вокруг плоти — Скарамучча жмет слишком сильно и задевает ногтями чувствительную головку, и его запястье стягивают в мертвенной хватке до синяков. Тарталья начинает грубо двигать кольцо чужих пальцев вдоль своего члена и высоко, возбужденно стонать. — Твою мать, я сейчас кончу. Скара!              Он изливается себе в брюки, и Скарамучча чувствует, как в ладони становится горячо и мокро. Он вытягивает руку из чужого белья и валится на спину из-за толчка Тартальи — тот встает, едва нажимает самым носком на чужую возбужденную плоть, заставляя Скарамуччу вспомнить о собственном возбуждении, и растирает капли спермы, попавшие себе на ладонь, о голый торс, выглядывающий из расстегнувшегося мундира.              Сейчас в Скарамучче есть силы и энергия сопротивляться — хотя и смысла уже практически нет — но он все равно стряхивает остатки спермы с пальцев на пол.              — Совсем не хочешь добавки? — улыбается Тарталья.              — Боюсь переесть, — также ядовито, насколько остается сил, отвечает Скарамучча.              У Тартальи темнеют глаза, и Скарамучча замечает яркий румянец на шее и тяжелое дыхание, вырывающееся изо рта, — он такой живой. Он переступает через Скарамуччу, вставая сверху, и оттягивает многострадальные брюки вниз — опавший член выглядит мягким и уязвимым после второго оргазма, таким же, как сам Тарталья, которого потряхивает от ярких ощущений, до сих пор отзывающихся во всем теле.              — Как жаль, ведь придется потерпеть. Я сейчас так полон, — сладко, длинно тянет он, и из его уретры вырывается желтая струя. Он целится в лицо: капли попадают на лоб, щеки, заливают глаза и оседают на языке солью. Скарамуччу словно приковывает к полу свинцом — он не может отвернуться и невольно подставляет рот под струю, позволяет каплям стекать на волосы, хотя его никто не держит. У Скарамуччи будто паралич, и он чувствует, как где-то внутри обрываются остатки их хрупкого с Тартальей мостика, унося за собой гордость. Ничтожество, ничтожество, — думает он и кончает в штаны, блаженно улыбаясь. То, что заслуживает по праву, — открывает рот шире и глотает чужую мочу. Над губой кожу стягивает кроваво-сопливая пленка — такое непривычно человеческое чувство ощущается ярче после того, что делал с ним Тарталья. Он закусывает губу и надламывает брови — последние капли вытекают из щели на головке, и видно, как сейчас ему хорошо. Скарамучча сам подползает на заднице ближе и берет в рот, вылизывает член, глотая солоноватые слюни с остатками.              — А сказал, что сыт, — слабо усмехается Тарталья: оргазм его совсем вымотал.              У Скарамуччи нет сил препираться — его тоже вымотала их сессия, и он, ослабший, приваливается к стене. Когда затмевающее сознание возбуждение сходит на нет, он чувствует, как сильно хочет прополоскать рот и попить простой, ключевой воды — только боги знают, как много иных жидкостей он проглотил за последние пару часов.              Тарталья тяжело падает рядом, и его едва касающееся чужого колено прожигает голую кожу Скарамуччи. Он щелкает пальцем по его паху, и Скарамучча шипит, перехватывая чужое запястье.              — Все-таки кончил без моего спроса? — Тарталья улыбается и закидывает голову назад, прикрывая глаза. — Ладно, у меня нет сил тебя наказывать сейчас. Припомню в следующий раз.              — Да ты сам, должно быть, забыл, а сейчас пытаешься сделать вид, что держал ситуацию под контролем. Я что, не знаю тебя? Ты думаешь только о себе и никогда — о других.              Он хохочет и толкает Скарамуччу, и тот хладнокровно утирает мокрым полотенцем, приготовленным заранее, свое лицо, волосы, руки, а потом пах, и передает его Тарталье. Стерев с лица остатки крови — все равно потом идти в душ — он поднимается и галантно протягивает руку сидящему на полу Скарамучче.              — И куда девается твой длинный язык, когда я трахаю тебя, Скара?              Скарамучча закатывает глаза и поднимается сам, отряхивая одежду от пыли.              — Пошли, мы уже и так достаточно тут пробыли.              — Как скажешь.