Orpheus

Днем здесь царит невыносимая жара. Она нагревает песок под ступнями, смеется-скалится, отражаясь в каждой бисеринке пота, скользящей по обнаженному торсу, она царапает глотку нечеловеческой жаждой и затуманивает разум, расцветая под строгим взглядом Сугимото яркими картинками. Он смотрит. Смотрит на роскошные оазисы с тонкими изумрудными пальмами и прозрачной чистой водой, смотрит на раскинувшиеся перед ним зеленые кущи, где деревья гнутся под тяжестью спелых плодов, где царят живительная тень и прохлада, смотрит на величественные полноводные реки, у берегов которых растут пышные кипарисы с неестественно большой живой тенью. Тени — очевидное напоминание о том, что все это лишь видения. Они живые, единственно-живые в этой бесконечной пустыне, где нет даже ветра, только черное, истекающее вязкой смолой солнце. И они единственное, что остается после того, как красивые оазисы, реки и кущи осыпаются горячим желтым песком, обжигая ноги. Сугимото идет. Ночь приходит внезапно, словно по щелчку чьих-то длинных пальцев, и вместе с ночью приходит холод. Пронизывающий до костей, неумолимый, он проникает под черепную коробку и замораживает мысли и желания. Холод не стремится одурманить, он просто медленно убивает изнутри, проникая во все потаенные уголки сознания и выворачивая сущность Сугимото на изнанку. Ночью нет ни теней, ни черного солнца, есть только тишина, застывшее мертвое пространство вокруг и тонкая полоска горизонта впереди. Бисеринки пота застывают маленькими льдинками, усыпая грудь бога, словно драгоценные камни. Сугимото идет. Его ступни вязнут в холодном песке, но он спокойно движется вперед, вниз, не ощущая ни течения времени, ни какого-либо пройденного расстояния. Пейзаж вокруг не меняется, только дни и ночи переключаются друг за другом, то опаляя его жарой, пахнущей трупами, то холодом, отдающим смертельным безразличием. Иногда извивающиеся в причудливых фигурах тени застывают — и тогда он ощущает на себе взгляд, но сколько бы он ни всматривался, тени остаются молчаливы. Когда количество ночей давно переваливает за пятьдесят, Сугимото слышит: — И шел он семь десятков дней и семь десятков ночей. Он поднимает взгляд. Огата сидит на громадном пьедестале из чистого золота и скалится шакальей маской. Маска обнажает ряд кривых клыков, обагренных кровью, ее мертвые глаза смотрят куда-то вдаль, в пекло души бога войны. Он почти наг, только тонкая набедренная повязка изо льна покрывает его смуглое стройное тело. Огата лениво дергает ногой, свисающей с пьедестала, и в воздухе повисает легкий перезвон медных браслетов. — Не зная ни воды ни огня. Он встает и становится вдруг больше неба, упираясь головой в черное солнце, накрывая своей живой тенью Сугимото, и его голос рокочет, отдается грохотом барабанов и преломляется в бесконечном болезненном равнодушии. Бог-лжец. — И вот, на исходе седьмого десятка он нисходит в Нижние Миры. — Отдай ее, — говорит Сугимото, и Огата замолкает, склонив голову, словно прислушиваясь к его словам. — Кого именно? — спокойно уточняет он. — Отдай Асирпу. Хякуноске молча снимает маску, медленно осыпаясь пылью, но Сугимото не успевает увидеть его лицо. В Подземном царстве Сугимото выделяется как неправильный кусочек паззла. В первую очередь тем, что он живой. Все живое здесь так или иначе связано с Огатой, и Сайчи выбивается из этой простой системы. Все живое здесь так или иначе есть Огата — бог вспоминает об этом, когда его взгляд падает на одинокую тень мужчины посреди песков, быстро танцующую хагалу. Он наступает на него и тень взрывается хохотом, расползаясь во все стороны серыми плоскими жуками, у каждого из них глаз на спине, неизменно глядящий на Сайчи. Подземный мир слишком сюрреалистичен в своем застывшем молчании, он мертв, как бы парадоксально это не звучало, он мертв и раздраженный Сугимото, бродящий по желтым пескам, раз за разом привносит в него движение. Он сам — есть движение, бесконечное и окрашенное кровью. Каждый его шаг отдается глухим звоном гонга и вспышками молний, за ним по пятам следуют рокот грома и яростные крики воинов. Он гремит воинскими кличами и предсмертными стонами, восславлениями Цезаря и проклинаниями Александра. Он наг не менее, чем Огата — богам не нужна одежда, но если приглядеться, то образ его облачается в золотые сверкающие латы с тяжелой темной накидкой на сильных плечах. Сугимото живой и яркий. Он приносит в Нижние Миры хаос. — Неужели ты считаешь, что если смерть следует за тобой, ты можешь указывать ей, кого забирать? Хякуноске лениво щурится, медленно вдыхая раскаленный воздух, смотрит внимательно черными глазами. Он без маски, и Сайчи рассматривает его лицо, утонченное, словно высеченное из мрамора. Оно не выражает ничего, когда повелитель бескрайней мертвой пустыни медленно приближается и тянет к лицу Сайчи руки — тот лишь отстраненно рассматривает аккуратные ногти, выкрашенные в цвет жженой умбры. — Она должна была жить, — говорит Сугимото, наблюдая, как ловкие пальцы Огаты, пахнущие миндалем и полынью, обхватывают его лицо. У него шершавые ладони. — Откуда ты знаешь? — Она была слишком юна. Огата смеется. Его смех острый и неровный, он прерывается внезапно — Сугимото вздрагивает, запоздало и зло смахивая чужие руки со щек. Небо прорезает одинокая молния. Сайчи видит ее вспышку на дне чужих зрачков. — Она всего лишь человек, — напоминает Огата, отходя назад. — Людям свойственно умирать. — Где она? — угрожающе щурится Сугимото. Очередная вспышка разрезает небо, раскалывая его на две половины. Из разлома на песок падает несколько серых ящериц, прежде чем небо становится прежним. — Там же, где и все остальные. Сайчи долго молчит, глядя прямо в глаза Хякуноске. День вновь с громким щелчком сменяется ночью. Глаза бога смерти таинственно и тускло светятся, но он серьезен. — Откуда, как ты думаешь, тут столько песка? — спрашивает он. Сугимото холодеет. Огата вдруг вскидывает руки и пустыня вокруг наполняется светом. Сайчи прикрывает глаза, почти ослепленный — на желтом песке ровными рядами покоятся пирамиды из золотых слитков, достающие почти до небес. Их блеск освещает пустыню почти как солнце. Ладони Огаты наполняются драгоценными камнями — огромные рубины и изумруды падают в песок, смешиваясь с жемчугом и сапфиром. Бог вновь смеется, разводя руки в стороны, драгоценности продолжают струиться меж его пальцев словно сверкающая река. — Ты знаешь, — тянет Огата, заглядывая черными омутами в глаза Сугимото, — у ее народа есть поверье, что возлежавшая с богом войны понесет от него и родит волка. Сугимото молчит. — Все это, — Хякуноске обводит взглядом золотые пирамиды и блестящий ковер из камней, — дарили мне люди и боги, в надежде вернуть своих сыновей, дочерей и возлюбленных. Все они ушли ни с чем. Что же ты можешь предложить мне, Сайчи? Сугимото поднимает с песка изумруд, безразлично разглядывая его. Камень ярко блестит, в его гранях золотыми огоньками вспыхивают блики от слитков, смешиваются в танце смазанные пятна рубинов, играющие с белыми точками жемчуга. Изумруд отражает в себе всю роскошь драгоценного ковра под ногами, и у Сугимото на миг захватывает дыхание. — Подумай хорошенько, — свистяще шепчет Огата, и золото вдруг чернеет, осыпается на песок черной солью, а драгоценные камни стремительно гниют. Сайчи смотрит на копошащихся в руке червей, ворошащих зеленые крупицы. — Тут все такое? — Какое? — голос Хякуноске звучит устало. — Гнилое. День наступает резко, с неизменным щелчком. Огата кривится. Черное солнце плавит его: он стекает вязкой смолой, смешиваясь с песком и солью. Сайчи поджимает губы. Он находит Огату сидящим на каменном троне. Бог одет роскошно: его стройное тело облачено в белые тонкие ткани с золотой вышивкой по кайме, на плечах ровно лежит тяжелая черная накидка, застегнутая на груди серебряной фибулой. На запястьях тихо звенят золотые браслеты, когда Хякуноске медленно встает. Его пальцы, унизанные перстнями, держат два витых жезла — символы власти и вечного заточения здесь. Огата выглядит так, словно принимает гостей. Сайчи запоздало вспоминает, что он и есть гость, наконец спустившийся в самые глубины царства мертвых. — Зачем это все? — спрашивает он. Огата выглядит торжественно. Он улыбается кривой нехорошей улыбкой и больше всего походит на самого себя в этот момент. — И спросил у него властитель Нижних Земель: зачем пришел ты, сын того, кто низверг меня в вечные пески? Сугимото вздыхает. Раскаленный воздух неприятно царапает глотку. Огата внимательно смотрит на него, не моргая — его взгляд кажется совсем мертвым сейчас. — Верни мне Асирпу, — тяжело говорит Сайчи. — Мне есть что предложить тебе. — О? Хякуноске смеется. Его смех, сухой и болезненный, эхом разносится по бескрайней пустыне. Сайчи морщится, наблюдая, как чужое лицо медленно вытягивается, оборачиваясь шакальей мордой с высунутым красным языком. — Ты? — насмешливо тянет Огата. — Ты можешь что-то предложить мне? Что же у тебя есть? Ничего, кроме войны и крови за плечами. Я долго следовал за тобой, ты знаешь это... Там, где ступает твоя нога, гремит боевой клич, все, чего ты касаешься, утопает в ненависти. Ты обратил свой взгляд на женщину — и великий город пал из-за войны. Ты положил свою длань на плечо полководца — и он вознесся, но был предан ближайшим другом. Асирпа, это бедное дитя, была растерзана после того, как ты полюбил ее. Огата небрежно отбрасывает жезлы, они обращаются в двух желтых змей и обвивают его руки, застывая витыми медными браслетами. Он приближается, пристально глядя на Сугимото. Бог войны чувствует едкий запах масел, такими смазывают мертвых, они дурманят разум и обвивают сознание ручейками покоя. — Все, что у тебя есть, рано или поздно пожинает смерть. Все, что ты обретаешь, рано или поздно становится моим. Так что же ты можешь дать мне? — Себя, — Сугимото разводит руками. — В конце концов ты прав: у меня больше ничего нет. Огата застывает в неловкой позе, сузив глаза. День и ночь несколько раз беспорядочно сменяются между собой, смешиваясь в бешеном ритме щелчков. Мир вокруг зависает и ломается — на краткое бесконечное мгновение, растягиваясь и сужаясь, пока его не распарывает тихий смешок. Очередной щелчок ставит все на свои места, и Огата медленно подходит к Сайчи, глубоко погружая ступни в раскаленный песок. — Рано или поздно я получу даже тебя, Сугимото, — вкрадчиво говорит Хякуноске. Сайчи ощущает на спине его пальцы. Аккуратные ногти слегка царапают кожу. — Но я согласен, почему бы и нет? Огата кладет подбородок на чужое плечо и медленно выдыхает. Сугимото застывает на вдохе, боясь пошевелиться. От Огаты совсем не веет смертью, наоборот, он горячий и как будто бы живой. Его волосы мягко щекочут шею. Совсем как когда-то. Его губы сухие и обветренные. Совсем как когда-то.