Пока никто не видит

— Это неправильно, — пролился хриплый голос вслед за уползающими лентами дыма, что, кажется, желали поскорее разбиться об темный потолок.       Рядом сидящий Дрим лишь сильнее стиснул в объятьях чужую руку, обреченно вздыхая и зарываясь носом в скрывающее плечо толстовку. Так отчаянно, словно намереваясь заплакать. Он знает. Прекрасно-прекрасно знает. И понимает. Вот только душе и своей больной черепушке не прикажешь. — Спасибо, — глухо произнес золотоглазый и поджал к себе ноги, еще больше комкая грязно-голубую простынь.       Найтмеру осталось лишь быть проигнорированным и горько усмехаться со всей этой ситуации. В каком-то смысле это даже смешно. Те, кого Дрим когда-то считал друзьями, сейчас его избивают, ведь теперь-то над лиловоглазым не поиздеваться, тот может так дать сдачи, что отправит на неделю в больницу. А люди и монстры так слабы и омерзительны, что попросту не могут сдержать всю злость и обиду, вот и вымещают их на ком-то таком беспомощном, как Дрим. Так что Найтмеру приходится всюду таскаться за близнецом, словно сторожевому псу, чтобы уроды не тронули единственный светлый лучик в его отвратной жизни, где ненависть стала чем-то настолько естественным, что любое проявление любви подозревается во лжи. Золотоглазый долго и упорно бился над доверием брата, чтобы тот поверил в искренность его намерений и слов.       Так упорно, что в итоге перестарался и признался в любви. — Дрим, скоро родители вернутся.       Золотоглазый игнорировал брата, не желая даже и вспоминать о том, как неправильны их чувства к друг другу. Да, конкретно к друг другу. Тогда, в тот роковой вечер, лиловоглазый ответил взаимностью. В конце концов, именно небратская любовь служила главной причиной, из-за которой Найтмеру хотелось одновременно и довериться, рассказать все до мельчайших подробностей, и закрыться, молчать про все, даже про что-то незначительное.       А потом, в тот вечер, Дрим долго-долго плакал, прижимаясь к, черт возьми, любимому, и чувствуя как теплые руки отвечают взаимностью. — Повтори мое имя еще раз, — тихо попросил Дрим, поднимая голову.       Найтмер вновь затянул сигарету, окурок которой уже скоро потушат в пепельнице. Родители ведь и правда скоро вернуться. Будет плохо, если те застанут его за курением.       А еще хуже будет если те застанут его зажимающимся с собственным, блять, братом.       Взгляд лиловоглазого соскальзывает с потолка. Прямо на золотые просящие зрачки. Дыхание сбилось. Он невольно выдохнул дым, что снова возжелал скрыться во тьме потолка: света не хватало. Единственное окно в комнате могло дать лишь жалкий кусочек, что стелил их бледной холодной пеленой. Хотя больше и не требовалась. Ведь Дрим рядом, а его глазницы, улыбки и касания будут ощущаться даже в безнадежной тьме.       Золотоглазый бережно обхватил родную ладонь, чуть сжал, огладил, попросил о благословении, о любимом хриплом голосе, что так часто дарит покой, любовь и счастье. — Дрим.       Улыбка сама лезет на лицо. Руки на плечи брата. А Дрим к его губам.       Найтмер прикрыл глазницы, думая, что поиск освежителя воздуха и открытие окна подождут. И сам тянется к близнецу, обнимая за спину. Да, это странно. Да, это неправильно. Да, он до сих пор пытается вразумить себя и брата. Но, честно, пошло оно сейчас к черту.       Их губы соприкоснулись в легком поцелуе, что готов стать ощутимей, передать всю неземную нежность, сокрытую в душе...       Но громкий хлопок двери и радостное: «Мальчики, я дома!» все обрывают. Шуршат пакеты, а мама, очевидно, снимает обувь и верхнюю одежду.       Лиловозглазый, в панике смотря на незапертую дверь, оттолкнул Дрима, что не намерен уходить без поцелуя. — Давай. Пока никто не видит, — заговорщически шепчет золотоглазый.       И тут же целует.       Но...       К черту. Пошло оно все нахуй. Мама все равно еще не скоро раскутает себя из зимней одежды и переоденется в домашнюю, а куревом, вроде бы, не так уж и сильно пахнет, да и она может не зайти в комнату.       Потому Дрим почти сразу получает взаимность на свою любовь.