Сделка с дьяволом

Мукуро ненавидит вторники и любит среды. Среда — самый свободный день недели, когда он предоставлен самому себе и может заниматься чем хочет... то есть планировать свой побег еще более усердно, чем он делает это в другие дни, вполуха слушая своих менторов и репетиторов. Его абсолютное равнодушие к чужим потугам научить его чему-нибудь тоже в некотором роде часть плана. Ни один из учителей не говорит ему в лицо, что думает о нем, а он уверен, что словечек и характеристик у них накопилось порядочно. Никто не называет его бездарным, ленивым, эгоистичным — за все время, проведенное в особняке Докуро, он не услышал в свой адрес ни одного плохого слова, только резкое «господин Мукуро!» и покачивание головой и осуждающий взгляд и тяжелый вздох и et cetera et cetera et cetera, как любит повторять его учитель латыни. Тем не менее, он знает, что каждый вечер все эти строгие, с поджатыми губами смехотворные «мастера своего дела» отчитываются Хром лично — и это именно та брешь, в которую он целится. Чем больше они сдерживают себя во время уроков, тем больше они будут ругаться на него позже, стоя перед ней. Чем больше они его ругают, тем скорее леди Докуро вышвырнет его обратно в трущобы. Все просто. Никому не захочется тратить свои деньги и время на очевидно бесполезную затею. Этот план формируется в его голове сразу же, как его начинают обучать. Он путает столовые приборы, проливает на себя вино, лезет к горничным, рвет свою одежду, лазая на крышу, и игнорирует менторов, рисуя в тетради вместо того, чтобы записывать за ними. Нагло улыбается на все вежливые упреки и замечания. Позволяет себе, в отличие от них всех, не стесняться в выражениях. И ждет, ждет, ждет — когда уже наконец чаша терпения Хром переполнится? Каждый вторник знаменует его поражение. Каждый вторник он встречается с Хром, и каждый вторник он слышит от нее сухое «продолжай стараться». Каждый вторник он думает, что же, на этот раз ты точно разозлишься! Ледяная, спокойная, непробиваемая Хром, под броней которой не может не биться живое теплое сердце — иначе просто не бывает. У всех есть чувства и слабости, и сам Мукуро не исключение, дело лишь в том, чтобы скрыть свои бреши от чужого взора. Он прощупывает ее ледяную корку, словно рыбак на зимнем озере — осторожно и неторопливо, чтобы не провалиться вниз самому, чтобы только найти, куда нанести точный сильный удар, и — и «леди Докуро хочет видеть вас, господин Мукуро», слышит он однажды в понедельник и расцветает внутри, как сытая росянка, схватившая, наконец, муху. Или росянки не цветут? Впрочем, какая разница. Ботаника это последнее, о чем он думает, стоя перед Докуро Хром в ее рабочем кабинете. Она выглядит спокойной, холодной даже, и Мукуро ощущает укол разочарования. Он хотел бы увидеть, как она злится или досадует, хотел бы уловить отпечаток ее настоящих эмоций, но вместо этого наблюдает обычную отрешенную задумчивость на ее красивом лице, словно она даже не совсем осознает, что он стоит сейчас перед ней. Она никогда еще не смотрела ему в глаза. Она никогда еще не смотрела на него так, словно видела его. Некоторое время проходит в молчании — она перебирает какие-то бумаги с золотыми печатями Вонголы, скользит взглядом по каллиграфическим строчкам и не обращает на него внимания. Мукуро терпеливо ждет, скрестив руки на груди, рассматривает строгое убранство кабинета: несколько мраморных совиных статуэток на книжных полках, темно-синие занавески на окне, из-за которых чужая кожа становится бледнее, и синеватый тон теней делает Хром похожей на мертвую. Он не раз ловил себя на мысли о том, что Хром какая-то… неживая. У нее выверенные, точные жесты, идеальная осанка и в голосе ни грамма лишних эмоций. В меру равнодушия, в меру превосходства. Мукуро знает о самоконтроле не понаслышке, но даже его отталкивает то, с каким успехом леди Докуро избавляется, отсекает в себе все ей ненужное. Это почти похоже на самоубийство или искупление — вот только он понятия не имеет, зачем уничтожать в себе любые ростки живого. Во имя чего? Фамилии, наверное. Эти аристократы сделают все ради гордости драгоценных предков, которые уже умерли, и потомков, которые еще не родились. Он изучает изящную паутинку-колье на ее шее и не сразу замечает взгляд. Хром наконец отвлекается от своих бумаг и, сцепив пальцы, кладет на них подбородок, рассматривая стоящего перед ней Мукуро. Настольные часы тихими щелками отмеряют секунды ее размышлений. — Так хочешь вернуться назад? — спрашивает она неожиданно, нанося словесный удар без какого-либо предупреждения. Мукуро не теряется, растягивает губы в насмешливой улыбке, склоняет голову в сторону. Он слегка удивлен тем, что она решила говорить без увиливаний, но так даже лучше. Нет ничего более лживого, чем прямой разговор — за «честными» речами порой скрывается гораздо больше оттенков, чем за самой тонкой ложью. Это его территория, его угодья, его талант. — Не понимаю, о чем вы. — Вот как? — она безразлично разглядывает его лицо. — Разве ты не этого разговора добивался так упорно все это время? — Ну что вы, госпожа, — Мукуро улыбается. — Я не думаю, что нам есть о чем говорить. Разве вы не вызвали меня чтобы, как обычно, похвалить за старания? Она откидывается на спинку точеного кресла и поправляет манжету белоснежной рубашки. Пуговица в виде шестеренки тускло блестит каким-то синим камнем в центре, который наверняка стоит дороже, чем Мукуро со всеми его потрохами, включая его товарищей, всех их знакомых и вообще, наверное, половину трущоб. — Верно, — роняет она словно рассеянно. — Ты прав, нам незачем тратить время за разговорами. Я дам тебе один шанс. — Один шанс? — Да, — она кивает, изучает его равнодушным взглядом. — Это будет сделка. Договор. Спор, если пожелаешь. Мукуро щурится, невольно подаваясь вперед. Это… что-то новое и неожиданное, но с этим можно работать, так он думает. Какой бы подвох не ждал его дальше. — На мою свободу? Она неожиданно фыркает тихонько — редкое проявление эмоций, и он даже не уверен, каких именно. — Верно. Ты можешь вернуться в Нижнее Кольцо, если победишь меня в бою. И оставишь свои попытки, если проиграешь… впрочем, я не ожидаю того, что ты будешь честен в исполнении этой части. Однако я, ради исключения, готова выполнить свою. — Я согласен, — выдыхает Мукуро прежде, чем сам это осознает. Это будет просто. Он знает, чем все это закончится. Он идет за ней следом в тренировочный зал, и его сердце отсчитывает секунды до возвращения домой. Это старая как мир история, которую в различных вариациях можно услышать в любом месте трущоб. Аристократ, который решил, что действительно достиг чего-то в бою, шлифуя свои отточенные удары под теплым солнцем Райского Кольца. Никогда не боровшийся, чтобы выжить, чтобы отстоять свое право на горячую пищу и сон под крышей. Никогда не дравшийся грязно, потому что это против их кодекса чести. Никогда не стоявший, прижатый к стенке, вынужденный использовать все, что только есть под рукой, чтобы не умереть. Она низенькая, тоненькая и хрупкая — на что она вообще надеется? Ей ни разу не приходилось бороться за право существовать, и поэтому она проиграет. А Мукуро выиграет. Так работает этот мир. Он делает несколько пробных взмахов трезубцем, примериваясь к балансу и весу оружия. Прохладная сталь жжет ладонь, впивается в нее резной чешуей, ползущей по всей рукоятке к острым концам, а развилку зубцов обнимает голова змеи с сапфировыми глазами. Красивое, роскошное оружие. Парадное, наверное. Дорогое. Хром стоит поодаль, на расстоянии двадцати шагов, и разминает кисти. Она уже сняла с головы маленький цилиндр и скинула с плеч черную накидку, успела подвязать край длинной юбки, немного оголив ногу — Мукуро ждал от нее неловкости, смущения, быть может, но она даже не посмотрела на него. Она выглядит спокойной и уверенной, говорит... — Поскольку это незнакомое тебе оружие, я дам тебе фору. Мы будем сражаться без иллюзий. ...и убивает последний свой шанс на победу. Мукуро улыбается. И начинается бой. Он нападает первым, но ложно — совершает обманный выпад, тут же отскакивая назад. Она реагирует, но не до конца, словно заранее раскусив его уловку, и вместо того, чтобы рассечь напрасно воздух оружием, подставившись под удар, совершает дополнительный рывок; ему, не ожидавшему этого, стоит труда увернуться, подавшись назад, и он едва сохраняет равновесие. Уже спустя несколько столкновений, коротких и быстрых, он понимает: Хром хороша. Она не просто так поставила именно поединок своим условием. Она знает, что делает. Ее движения спокойные и плавные, точные и выверенные, как она сама. Она делает шаг — и тут же оказывается рядом, она слегка ведет рукой — и перед его лицом свистят смертоносные зубцы чужого оружия. Ни одного лишнего движения, ни одного лишнего вздоха. Мукуро почти очарован ею. Это красиво. Но этого недостаточно. Мукуро танцует вокруг нее, подстраиваясь под оружие в процессе боя и с каждым ударом держа его все увереннее. Он постоянно дергает ее, делая вид, что собирается атаковать, а затем сбегает в сторону, дразня, намеренно открываясь для ударов и тут же ускользая от них. Хаотичный, смеющийся, он и сам не знает, что сделает в следующий момент — и это лучшая его тактика из всех, помогавшая в самых сложных ситуациях. Как ты собираешься прочесть меня, маленькая леди Докуро, если я сам для себя — тайна? Мукуро уклоняется от очередного удара и ставит подножку; Хром спотыкается, но не падает подломленной куклой, а приземляется ловко, как кошка, и внезапно проводит широкий росчерк трезубцем снизу. Он отскакивает, нахмурившись, поднимает взгляд и едва успевает блокировать рукояткой удар ноги — плоская подошва сапога сильно впечатывается меж его ладоней, ворох всколыхнувшихся юбок позволяет рассмотреть черную сеточку чулка, а затем она как-то по особому выворачивает ступню, цепляя ею рукоять, и дергает на себя. Мукуро слишком поздно осознает, что трезубец стоило отпустить. Он по инерции подается за ним вперед, ощущает крепкие пальчики, тянущие его за ворот рубашки, и почти сам налетает лицом на чужое колено, а затем сгибается, хватая ртом воздух и опустив зубцы. Мукуро запоздало пытается вскинуть оружие, но Хром просто наступает на развилку, изящно проворачивает трезубец в воздухе и бьет его тупым концом в грудь. Он падает на спину. Когда Мукуро вскидывает взгляд, острие упирается ему в шею. Хром выдыхает, сдувает со лба выбившуюся из прически прядь, а затем делает шаг — и наступает ему на грудь, не жалея веса. Он молчит, а она смотрит, смотрит, смотрит, и в ее взгляде не злость, не раздражение, нет. Разочарование, болезненно жалящее по его самолюбию, словно она ожидала от него большего. И усталость, словно она знала, что не получит желаемого. — Посмотри на себя, — тихо и жестко говорит Хром, и Мукуро вздрагивает от ее тона, — ты жалок. Ты был так уверен в своей победе, не правда ли? Разве это не одно из ваших правил выживания: не недооценивать противника? Разве будь мы сейчас там, внизу, ты бы смотрел на меня свысока? Мукуро сглатывает, когда она опирается локтем о колено, склоняясь к нему ближе. Острие слегка вспарывает горло и он чувствует, как текут горячие капли крови вниз, пачкая рубашку. Черные локоны медленно соскальзывают с ее плеч и опускаются вниз, почти достигая его груди. Он завороженно прослеживает их движение взглядом. — Вы постоянно укоряете нас, аристократию, в лицемерии и высокомерии, а себя называете свободными и честными... но стоит дать вам шанс на лучшую жизнь, и вы тут же стремитесь обратно, в грязь и смерть, прикрывая это «домом» и «свободой». Свобода? Ты хотя бы по-настоящему знаешь, что это такое? Ты знаешь, что со свободой приходит ответственность? Ты когда-нибудь принимал на себя абсолютно все последствия своих решений? Хотя бы сейчас? Хром щурит взгляд, и он кажется Мукуро холоднее февральского ветра, от которого кожа покрывается болезненными трещинками, а в волосах застывают кусочки льда. Она смотрит прямо на него, глаза в глаза — и, кажется, впервые видит. Видит, и кривит губы в отвращении. Живые, искренние эмоции прочерчивают ее лицо, словно темные трещины. Это так непривычно. Так... красиво. — Ты даже не пытался взять от Райского Кольца лучшее, что оно тебе предложило — знания, навыки, информацию. Ты выше этого, верно? Вы все стенаете, что с вами обращаются, как с грязью, а потом мните себя выше всех остальных, ничего не пытаясь сделать. Ты отвернулся бы даже если какой-нибудь король решил обучить тебя каллиграфии, не так ли? Потому что ты гордый и свободный. Твоя гордость и твоя свобода, где они? В трущобах? В этом мирке, который ты изучил, и где тебе все привычно? Ты просто боишься, не так ли? Она давит сапогом сильнее, а затем убирает ногу и отводит трезубец. Ее глаза вновь становятся равнодушными и спокойными, и разочарование испаряется из взгляда так легко, словно его никогда и не было. Хром щелкает пальцами, а затем отдает подбежавшему слуге оба трезубца. Она вскидывает руки и вынимает шпильку из прически, позволяя и без того растрепанным волосам черной волной упасть вниз, на плечи и спину, чтобы затем небрежно скрутить их обратно. Мукуро не отводит от нее взгляда, пока она надевает темно-синие бархатные перчатки, пряча свои тонкие, сильные пальцы под тканью. Затем она оборачивается и пронизывает его долгим взглядом — он задерживает дыхание, не моргает. — В понедельник и пятницу я буду ждать тебя здесь ровно в три часа дня. Не опаздывай. А затем она уходит, мягко прикрывает за собой дверь, оставляя его в одиночестве. Мукуро осторожно садится, прижимая пальцами небольшую рану на шее, чувствуя, как быстро-быстро бьется сердце. На белой рубашке темнеет отпечаток ее сапога, и он снова сглатывает, вспоминая чужой вес на своей груди, зарывается руками в волосы, сжимая кулаки. Боже-боже... что с ним такое? Он не отказался бы пережить эту ситуацию снова. Если тренировки с ней означают, что он будет валяться на полу под ее ногой и слушать, как она его презирает... ну, возможно, он действительно хотел бы освоить трезубец.