и пробыл иона во чреве кита три дня и три ночи

Когда-то Аякс думал, что нет участи хуже, чем попасться в плен метели. Нет страшнее момента, чем тот, где ты самолично застаешь свистопляску обезумевшей снежной стихии, что набрасывается и пожирает все на своем пути. И это не похоже на зимнюю идиллию вальса снежинок, о котором говорят приезжим. Это как распад. Разрушение самого мира, который разваливается на куски, и его омертвевшая, оледеневшая плоть, подхваченная полярным ветром, уносится прочь. А потом он, случайно миновав места влияния Архонтов, упал в жуткую бесконечную пропасть, в которой застилало темнотой глаза и легкие, в которой все тело поглощено, как при падении в воду с обрыва, и нечем дышать, и не за что ухватиться, и казалось, там нет даже воздуха, чтобы набрать его в грудь и громко закричать. Аякс не помнит, когда впервые узнал про Бездну, когда услышал песню о ней или историю. Вместилище всех жутких вещей, неспособная до конца умереть, изнасилованная земля, смиренно носящая на себе, как всякая любящая мать, обращенных в уродство тварей. Какой ее звали, такой она и предстала. — Нагоняй уже, нечего тревожить кладбищенские земли живым взором. Голос Скирк, истертый годами, да и никогда не звучавший при нем громко, не выдал раздражения, не ощущался приказным. Да этого и не требовалось, ведь ее слово — окончательное, оно не будет оспорено, ее воля — воля для него, он не осмелится противиться, склонит голову и примет все, чему она его подвергнет. Пока что. Ведь именно ее руки вытащили его из беспросветной тьмы, из ночи, которую Аякс уже отчаивался пережить. Ведь именно она на конце дороги, устланной павшими чудовищами — долго смотрела на колотые раны, нанесённые, несомненно, в панике, с дрожью в руках и сердцем, провалившимся от страха в желудок, долго смотрела на брызги драгоценной крови, причудливо разбежавшиеся по земле, какая трата, какая потеря — нашла его еще совсем ребенком нежнейшей фарфоровой красоты, с глазами, что блестели, полные жизни, и волосами цвета гудящего пожара. Она приманила его к себе как животное, протягивая в раскрытой ладони еду и наблюдая, как он глотал слюну и растягивал кожу на лопатках — будоражило от одного только запаха, пусть и мерзкого. — Ты же ведь голоден, да? Конечно, конечно, ты голоден. — Скирк говорила, ставя неверные ударения и делая ненужные паузы, разбирать ею сказанное было очень сложно — Аякс щурился, вслушиваясь. — Бери, не бойся. Не осознал он за собой того, как начал отступать — шаг в шаг, глаза в глаза. Рука с клинком превратилась в безымянную часть выключенного руинного стража: в ней нет оружия, нет власти, нет смерти, нет ничего. Остановился он только, когда Скирк второй рукой отпустила под ноги, в знак доброжелательности, свой меч — едва ниже Аякса в длину и заточенный так остро, что разрубил бы даже кость. Тогда он еще не знал, что без оружия она была не менее опасна. — Как ты здесь оказался, дитя? — она следила за тем, как он кусал отвратительно пресное мясо, отрывал огромные куски и глотал, не жуя, набивая уже непривыкший к большому количеству еды желудок до колющей боли. — Ты же настоящий, верно? Не рукотворный, а рожденный из чрева. Кто тебя здесь бросил? Или правильнее спросить: кто тебя сюда выбросил? Не поверю, что ты тут и появился: слишком уж чистая у тебя кожа, слишком чистые руки, и ходишь ты скорее как вор и предатель, обходя большие территории окольно, чем как местный, знающий, какими последствиями это может обернуться. Аяксу пришлось приложить немало усилия, чтоб ответить — дыхание его стало тяжелым, а живот, казалось, вот-вот разорвет изнутри. — Видно, вот что случается с теми, кто ищет приключений, — пролепетал Аякс, и Скирк колюче рассмеялась: о, этот говор, эти удары северного топора по сухому полену чужого слуха ни с чем было не спутать. — Сильно же опостылел тебе обывательский быт, да? Он ничего не ответил, лишь бросил на нее стеклянистый, податливый, обведенный красным — точно рыбья чешуя — взгляд, и Скирк перестала смеяться. Померещилось ей что-то жуткое в наглухо привязанном к одному месту мальчишке, не издающем больше ни звука. Едва ли он пробыл тут больше недели, думалось ей, да и ту наверняка просидел в одном, находя покой только на время ломкой дремы, в которую неумолимо часто вгоняют посмертные спутники всех чужаков — неукротимый голод и нервное истощение. И думалось ей, почему она еще не ушла — перед ней был лишь ребенок, ничего такого, через что она еще переступала. Но в этот раз словно произошел удар в сознание, глобальный сдвиг, который не позволял уйти, не позволял отвести взгляд. Рыжее, вспомнилось ей, всегда означало огненное, хтоническое начало, нечто потустороннее, как бездушная пляска по-человечески живого пламени вдали горизонта. И не готовая вечно стоять на одной и той же земле, она забрала его с собой. Буквально. Хватила за шкирку и взгрузила себе на спину, подумав тогда, какой же он легкий, и пошла дальше. Вот только легким Аякс тогда уже не был. Он был тяжелым — не в плане веса. Он был невыносимо тяжелым, и Скрик взялась нести этот вес на долгие дни. — Вы помните это место в цвету? Помните это место в жизни? — спросил Аякс, когда нагнал ее. Скирк бросила безразличный взгляд в ту сторону, которой он любовался — черное небо, светящееся изнутри так, словно тьма могла излучать свет, и злая земля, высушенная, выщербленная и выгрызенная временем. — Когда-то тут было море, не такое златоликое, каким ты привык видеть его на поверхности, а так, неприметные мутные воды, но их можно было спокойно пить, — ответила она, замедляя свой быстрый широкий шаг, чтоб Аяксу не пришлось бежать рядом. — Говорят, оно закипело и иссохло за пару мгновений. Такой пар поднялся, что сравнить его можно лишь с паром кровавой бани, которую я устраиваю, когда мне нечего делать. И Скирк рассмеялась жутким, неестественным смехом. В такие моменты казалось, что она неожиданно сошла с ума. Дважды. И второе безумие было уже блаженным. Отсмеявшись, она смахнула с воспалённых глаз пелену, смаргивать которую было уже не так легко, и посмотрела на Аякса. Его взгляд был все так же чист и ясен, его не трогал ни тяжелый ветер, толкающий в спину и давящий на грудь, ни здешний свет, что медленно разъедал человеческий взор. И запах оставался чужим — тонкий и холодный, адреналин и горячая, горячая кровь под холодной полупрозрачной кожей, которая была далека от той шершавой саднящей ржавчины, что Скирк носила на себе. С момента, как она забрала его, Аякс просто шел за Скирк следом: припадал к земле, когда она останавливалась на привал, и вставал, когда она трясла его за плечо, все поднимая взгляд вверх, силясь что-то разглядеть в этой тьме. Если кто-то встречался им на пути, то Скирк избавлялась от них самолично — нечего было требовать с него. В какой-то момент тревога слезла с языка и Аякс заговорил как самый настоящий пленник: где мы, куда идем, кто вы, что вам нужно. Скирк развлекалась, отвечая на эти вопросы, а когда ее это злило, то она мрачно скребла лезвием своего меча по точилу, и Аякс умолкал. Она забыла почти все из того, что он говорил, все его переживания о семье и собственной шкуре, все его расспросы и рассуждения из пустого интереса, все, кроме одного факта, вонзившегося ей под ребро раскаленным копьем. Среди завываний ветра и шипящей под ногами земли Аякс однажды облегчено сказал о том, как тут тихо, о том, как хорошо, что этот звон наконец-то умолк. Тверже, чем домашние и природные звуки, четче, чем крик и лай, этот звон не оставался в тепле и свете, он всегда приходил из потемок, и в нем меньше человеческого, чем в других. Скирк знала — сначала она поет тебе колыбельные, а потом вгрызается в кости и жадная, как вода, она не отдает свои игрушки просто так, но и не видит в них более ценности. — Кто-то на горизонте, — сказал Аякс и поднял взгляд на Скрик. — Идет прям на нас. Потерянный в океане черном, как самая страшная и отчаянная ночь. Алебастровый, в рубиновых брызгах. И оказавшийся на ее пути. Не случайно. Первый раз в жизни ей захотелось подарить ладонями ласку. Захотелось обжечься, утопив пальцы в рыжих локонах. — А ты не узнал их? — спросила она, все продолжая нездорово пялиться. — Это же наш скорый ужин. Или завтрак? Я живут тут сотни лет, но так и не поняла, когда день сменяется ночью. И она, стараясь забыть о собственном наваждении, вновь довольно рассмеялась. Сбросила с плеч свои пожитки и положила руку на меч. Чужое приближение она почувствовала куда раньше, чем Аякс смог увидеть. Среди завалявшейся трухлятины, задохнувшейся ряски и тяжелой скверны, всегда сидящей железом на корне языка, она быстро учуяла чужой, запах дребезжащего крыла стрекозы и кисловатой капли яда на жале скорпиона. — Стой здесь и смотри. — Будучи существом живописуемым, Скирк свойственно было увлекать тем, чем она сама увлекалась. И способ этого воздействия мог найти отклик лишь у людей ее пошиба. О Скирк можно было говорить что угодно, но она была не безумной до битв. Вернее, она всегда начинала говорить, прежде чем достать оружие. Пусть Аякс и не знал, что конкретно она говорит — оставленный позади, он слушал ее заводящие интонации на дикарском, жутко певучем и лишенном нормального количества согласных, языке. Она говорила, а потом, недолго думая, обнажала меч и, привычная к подобным жестам, поила лезвие кровью. Аякс всегда смотрел, как Скирк сражалась, но раньше делал это тайком, подбегая и смотря из-за укрытия, как она заколачивала в землю безымянное чудище, которому собиралась всего-то подправить лицо — теми же руками, которыми взгружала его себе на плечи и кормила; смотрел, как пронзающие голову штыри самодельных копий уходили глубоко в почву и гнулись, как гвозди под обухом отцовского молотка; как лопались под ее когтями-пальцами глазные яблоки; как из-под пущенных на лохмотья щек обнажался желтый челюстной частокол, почти человеческий. Скирк ничего не стоило уворачиваться от атак нескольких врагов, которые, к аяксовому удивлению, не бежали от нее в страхе, а такие же раззадоренные топтались по телам павших, в попытке ударить ее, не встретив сопротивления, в попытке проткнуть тело, чтоб увидеть ее павшую и извивающуюся, как уколотую иглой пиявку. Но зрелищнее месива, зрелищнее мастерского владения оружием было для Аякса то, какой становилась Скирка в эти моменты: на первый взгляд она казалась легким в бою соперником, неповоротливым и опасным только если при прямом ударе — вся в ереси и скверне, с ощутимо проступающим позвоночным столбом и натянутыми до предела венами на руках, она, казалось, сломается под напором собственной тяжести. А потом взор ее, поддернутый молоком, вдруг резко яснел и она открывала свою пасть, полную умерщвления, зазубренного изящно и совершенно, давала заглянуть в мерцающее жерло, и потом некому уже было сказать о ее слабости, некому было замарать уже и так потасканную кожу. — Я хотела, — сказала Скирк, когда Аякс подошел к ней, развернувшись, и почти что приветствующе уткнула ему под подбородок острие своего меча, не переставая улыбаться. — Показать тебе жатву. И в глазах ее сиял алый, безжалостный, ломящийся многоцветьем в детские виски хаос, что кипятил вены и зарывался глубоко под ребра. Подкинув меч, Скирк перехватила его в полете, взявшись уже за острие и протянула рукоятью к Аяксу. Она молчала тяжело и долго, пока он не взял меч в руки, едва не выронив от поразившей его тяжести. — Всякое оружие, дитя, — Скирк развела руками, будто приглашая к чему-то, — придется кстати и пальцам твоим, и душе. Будучи существом живописуемым, Скирк свойственно было увлекать тем, чем она сама увлекалась. И способ этого воздействия мог найти отклик лишь у людей ее пошиба.