kingdom of welcome addiction

      Майки нравилось чувствовать теплые медвежьи объятия со спины, нравилось, когда крепкие руки обвивали его торс, не давая и шанса на избежание прикосновений, нравилось разворачиваться к нему лицом и нырять своим носом в небрежные складочки футболки на его груди.       Он чувствовал себя слишком спокойно в объятиях Дракена, чувствовал себя нужным, чувствовал себя нормальным.       Ему нравилось, когда пальцы парня зарывались в длинные волосы и распускали хвостик, который он сам же и завязывал только, казалось бы, недавно, хотя было раннее утро, а теперь уже — мрачные сумерки. Нравилось чувствовать, как бережно он перебирает светлые прядки волос, соскальзывая вниз по шее подушечками пальцев, вызывая тем самым пробегающие по ней же и выдающие полностью его юношескую чувствительность мурашки.       Только теперь волосы Майки стали еще светлее и короче. Его затылок выбрит, а прикосновения к волосам вызывают лишь желание отбить касающуюся его руку.       Он ненавидит объятия, но позволяет Санзу.       Он просто хочет почувствовать забытое тепло. Он просто хочет почувствовать хоть что-то, кроме холода и пустоты. Но чувствует резковатые и даже хаотично-нервные прикосновения к своей талии, грубоватые попытки притянуть еще ближе, когда он и так уже задыхается от оков. И в этом нет ничего нормального, даже если он все еще чувствует себя нужным.       Майки нравилось неторопливо проводить пальцами под воротом футболки, касаясь горячей кожи чуть ниже впадинки меж выпирающих ключиц. Ему нравилось дразнить своими невесомыми касаниями нетерпеливо и почти что оголодало смотрящего на него Дракена. Сбросив с его плеч накидку слишком резким движением, он снова переходил к плавным и методичным поглаживаниям рельефного торса сквозь ткань футболки, пока губами нежно скользил по четко очерченной скуле и неловко улыбался, ловя на себе взгляд глубоких черных глаз.       Ему всегда доставляло удовольствие это немного неловкое, подростковое оттягивание момента. Перед поцелуем Сано сначала игриво покусывал его нижнюю губу, несколько раз отстраняясь, чтобы взглянуть на хмурое, как черное, затянутое тучами, грозовое небо, лицо Кена. И всегда по-детски смеялся, зная, что дальше его нагло прервут долгим и томительным поцелуем, возвращая все оставленные на губах укусы.       Губами он теперь касается шрамов в уголках рта, несмотря на наполняющее его чувство отвращения и какой-то молчаливой безысходности, укусы его совсем не игривые — ему хочется снова почувствовать возврат этой тупой боли. Но не получая в ответ ничего, кроме покорного смирения, он только сильнее сдавливает зубами шероховатую кожу уже не раз искусанных губ. И каждый раз сдается, вовлекая Санзу в глубокий и откровенно-вульгарный поцелуй, заставляя его мычать от удовольствия, а себя — от немого протеста.       Майки не хочет заморачиваться, поэтому безучастно разглядывает брошенный на пол яркий жилет в частую полоску, пока Санзу спешно, как будто боится, что король передумает, пытается расстегнуть мелкие пуговицы на рубашке слишком непослушными, как негнущиеся деревяшки, пальцами. Но сам не торопится, оставаясь в привычно черной одежде так долго, как только сможет.       'Такой худой'       Слышит это от него не в первый раз, но как в первый вытягивает руку вперед, раскрывая длинные тощие пальцы с красивыми узлами суставов, когда на тонком запястье смыкаются его — такие холодные. Санзу не настаивает и не просит, он ставит перед фактом, оставляя ладонь Майки на своей груди, но все также не отпуская его руки. И приходится поддаваться уже без какого-либо понимания, где его собственные желания, а где лишь наивная попытка убедить себя в том, что Санзу — тот, кого ему на самом деле хочется, тот, кто ему на самом деле нужен.       Ему всегда нравилось рассматривать полуобнаженного Дракена, сидя сверху на нем и чувствуя каждое малейшее напряжение твердых мышц. Нравилось разглядывать ставшие будто еще темнее от возбуждения и без того черные глаза, взгляд которых парень то и дело пытался отвести, не выдерживая такого прямого зрительного контакта с Майки — Дракен бывал иногда слишком стеснительным для человека, выросшего в борделе. Ему нравилось смотреть, как на скулах играли желваки, отчего лицо парня становилось неуместно серьезным. Майки это забавляло, но он подавлял в себе привычную детскую улыбку, чтобы не испортить момент. И продолжал разглядывать, дразня самого себя, слишком медленно спускаясь взглядом ниже, к плавной линии подбородка, подрагивающему от частых сглатываний острому кадыку и ключицам, резко выпирающим от напряжения мышц.       Он внимательно следил за движением плавно скользящей по груди ладони, будто пытался запомнить каждый сантиметр его кожи, будто боялся, что этот раз останется последним, и ему больше никогда не предоставится возможности увидеть ни его тела, ни своих — еще не таких худых и подрагивающих — рук на нем. Будто знал, что когда-нибудь наваждение закончится, и ему останется лишь вытягивать руку вперед, смотря так, словно под пальцами все еще есть то призрачное, туманное ощущение крепких мышц и такой теплой-теплой родной груди.       За своей рукой на теле Санзу он совсем не смотрит, оставляя воспаленному воображению возможность дорисовать до боли желанную картину. Его кожа такая холодная даже по сравнению с ледяными пальцами Сано, что хочется одернуть руку и потереть ладони друг о друга в тщетной попытке согреться, будто он только-только зашел в теплое помещение с улицы, где разыгрался колючий мороз.       Майки отворачивает голову в сторону, когда забывается, когда перестает думать — его Харучие, вопреки любому здравому смыслу, видеть хочет. И дерганым движением цепких пальцев хватает своего короля за подбородок, требовательно разворачивая к себе осунувшееся и такое усталое лицо. Заглядывает в темные глаза, наверное, даже пытаясь в них увидеть хоть что-то, кроме пустоты. Но Майки смотрит прямо перед собой, не видя того, на чьих бедрах сидит, сдавливая острыми коленями его ребра, и даже не пытается притворяться. Для этого нужны хоть какие-то силы.       Почему-то раньше в безумные, хотя тогда ему они такими не казались, голубые глаза, полные надежды и раболепного обожания, было намного проще смотреть. Было легко натянуть на лицо покровительственную и почти даже искреннюю улыбку, положить ладонь на плечо, крепко сжать и оставить даже после своего ухода едва уловимое ощущение взаимной нужды.       Но сейчас Майки совсем ничего не нужно.       И никто. Не нужен.       Майки нравилось, что Дракен никогда не настаивал. Он позволял парню касаться ровно столько, сколько ему хотелось, сколько ему было нужно, чтобы подготовиться. А Майки всегда долго раскачивался, слишком увлекаясь неторопливой и томительной прелюдией. Удовольствие ему доставлял не сам процесс, не сами плавные движения, с которыми Сано опускался, касаясь своими бедрами его и чувствуя, как ему казалось, каждую пульсирующую от возбуждения набухшую венку, острые тазовые косточки, поддерживающие его за ягодицы большие ладони, и иногда чересчур сильно сдавливающие нежную кожу грубые мозолистые пальцы.       Удовольствие ему доставляло смотреть на длинные светлые волосы, хаотично разбросанные по подушке, едва выглядывающую из-под растрепанных прядей черную драконью морду, темные, но все еще такие теплые глаза, взгляд которых никогда надолго не сходил с Майки, с его лица, взмокшего и поблескивающего в тусклом свете настольной лампы тела, и рук. Рук, которые продолжали оглаживать плечи Дракена, его подтянутую грудь и твердые мышцы пресса.       Майки всегда с теплой улыбкой и едва не вырвавшимся из груди смешком, который тут же заменялся тихим стоном, наблюдал за не сдержавшимся Дракеном. Он с глухим рычанием поднимался на локтях и притягивал Сано к себе для нетерпеливого и глубокого поцелуя. И Майки поддавался, принимая его правила. Ему нравилось, с какой уверенностью он раздвигал влажным языком его губы, хотя толком даже не знал, что делать дальше по подростковой неопытности. Ему нравилось, как резко он мог отстраниться и начать оставлять хаотичные поцелуи на шее и плечах Майки, а после снова коснуться губами уголка рта и вовлечь в более плавный и размеренный поцелуй, потому что знал — так Манджиро нравится больше.       — Мне нравилось, когда они были длиннее, — задумчивым тихим голосом произносит Майки, пропуская розовые пряди сквозь тощие пальцы, но не дает им упасть, сжимая сухие концы и грубо запрокидывая голову подчиненного назад.       И сам до конца не понимает, связано ли это как-то с подростковой наивной влюбленностью, зато Санзу после его слов напрягается и сильнее сдавливает пальцами бледную кожу на бедре, и без того покрытом совсем свежими фиолетово-багряными и уже сходящими грязно-желтыми следами, будь то от неестественно-нежных подушечек пальцев или же грубых шлепков.       Из груди вырывается усталое, хриплое рычание, настолько отчетливо различимое, что Майки начинает походить на загнанного в угол раненного зверя, гноящиеся и незаживающие ссадины которого с новой силой тревожат руки так и не приручившего его дрессировщика. Он обещал, что будет лучше, он обещал, что поможет.       И в каком-то роде Санзу действительно ему помогает.       Возможно, без поддержки грубой и холодной руки он бы уже давно провалился в забытье, даже если сейчас ему кажется, что он двенадцать лет как находится там.       Его так долго мучали кошмары, что реальность перестала быть такой осязаемой. Каждый сон, который заканчивался смертью кого-то из тех людей, кого он пообещал защитить, еще сильнее отдалял рассудок от понимания происходящего, от возможности здраво оценить, где заканчивается сон, и начинается явь. Скольких людей он приказал убить, думая, что это всего лишь очередной кошмар?       Сначала Майки и вовсе перестал ложиться спать. Его глаза становились все больнее, а круги под ними — темнее. Взгляд утрачивал всякий намек на осознанность, он долго смотрел перед собой, не смея моргнуть, будто от этого он уснет и погрузится в очередной кошмар. В кошмар, где снова умирают близкие ему люди, где он снова не справляется, где он снова вынужден на своих руках видеть кровь Шиничиро, Кейске или Эммы. Их кровь ведь на его руках, верно?       Потом он перестал есть, дрожащие руки протягивая только к наполовину пустому стакану с водой. Бессильно и бессмысленно пытаясь удержать его трясущимися пальцами и сделать хотя бы глоток воды. Осунувшееся лицо не выдавало никаких эмоций каждый раз, когда этот самый стакан выпадал из не держащих пальцев на бетонный пол, усыпая его мелкими осколками. Босыми ногами Майки порывался встать на пол, будто осознанно причинять себе боль стало каким-то нормальным, естественным желанием.       В какой-то момент на его костлявое плечо легла рука с точно такой же татуировкой, как на задней части его шеи — набил он ее на удивление безболезненно, несмотря на выпирающие уже тогда шейные позвонки. Санзу никак не мог смириться с тем, что все его попытки вытащить Майки из того болота, в котором сам же оставил его загнивать, тщетны и бесполезны. И в какой-то момент…       'Дай свои эти таблетки'       Майки тогда даже показалось, что в безумных глазах появился проблеск какого-то тусклого огонька, который едва не потух от безучастного наблюдения за состоянием главы. Харучие не смел перечить, ведь король изъявил желание, и он был с ним согласен.       Кажется, тогда он впервые оказался в постели вместе со своим подчиненным (спать со вторыми после тебя — какое-то твое личное нездоровое отклонение, а, Майки?) Кажется, тогда он впервые смог поспать. Почувствовать себя если не здоровым, то хотя бы живым, что казалось уже невозможным.       Только эффект от наркотиков продолжался не так долго, как хотелось бы, а Санзу оказался недостаточно послушным и тупым, чтобы давать их каждый раз, как только Сано просил. Он повторял просьбу, угрожал, даже хватал длинные — ему и правда так нравилось больше — розовые волосы и запрокидывал его голову, приставляя к горлу осколок только что специально для него разбитого стакана. Но Санзу продолжал по-лакейски смотреть своими покорными голубыми глазами и хвататься пальцами за тонкое запястье, но совсем не для того, чтобы убрать его.       Он говорил ему убить, если не доверяет.       И он все еще жив.       И все еще послушно запрокидывает голову назад, стоит грубому и рваному движению руки короля дернуть его за волосы, заставляя открыть шею и уязвимо подставить ему горло. Майки нравится широко мазать языком по его шее, чувствуя солоноватый привкус и как подрагивает острый кадык, слышать глухие сглатывания слюны и тихие, но такие тяжелые томные выдохи, вырывающиеся из его груди.       Майки нравится, когда он полностью одет. Когда оголены лишь его руки с небрежно, наспех закатанными рукавами, видна ровная знакомая татуировка. И расстегнутый ремень и ширинка приспущенных брюк. Но Санзу слишком хорошо знает, что все это значит: Майки не хочет видеть его, Майки не хочет видеть его тело, его обнаженную бледную кожу, будь его воля, он не поднимал бы взгляда и на его лицо, не смотрел в голубые глаза, обрамленные светлыми густыми ресницами, не видел бы его самого.       И поэтому сейчас на полу лежат небрежно брошенные синий жилет в мелкую полоску и белая смятая рубашка.       Майки смотрит на бетонную стену, пока холодные руки поддерживают его за костлявые ягодицы, длинные тонкие пальцы впиваются в кожу, и направляют его, грубовато заставляя насадиться еще глубже, срывая с обкусанных бледных губ Манджиро тихий и хриплый стон. Он не хочет смотреть, он не хочет его видеть, он хочет чувствовать хотя бы какую-то заполненность, а не леденящую пустоту внутри себя. Наверное, поэтому он продолжает приходить к Санзу, неизбежно оказываясь обнаженным в его постели.       Майки кладет свою узкую ладонь на его горло, совсем ненадолго опуская пустой и безучастный взгляд на подчиненного. Проводит своей рукой с выпирающими костями и просвечивающими голубыми венами чуть выше, сдавливая своими пальцами кожу прямо под подбородком до тех пор, пока не слышит рваные хрипы вместо удовлетворенного мычания. И продолжает насаживаться на его член во всю длину хаотичными рывками, закусывая свою губу и запрокидывая голову назад.       Ты ведь этого хотел.       Санзу настойчив и жаден до прикосновений. Он не стесняется пальцами надавливать сильнее, направляя своего короля. Не стесняется дотрагиваться до тонкой шеи обманчиво-нежно, а после грубо хватать за подбородок, заставляя смотреть на себя. Ему хочется чувствовать на себе не только его тело, но и усталый пустой взгляд, даже если в нем сквозит лишь безразличие и отвращение. Лакей должен держать лицо перед своим господином.       И он держит.       Он проводит языком по своим припухшим от бесконечных покусываний губам, вульгарно облизывает жуткие шрамы, и посмеивается почти безумно.       Раньше Майки было плевать. Он смотрел на Санзу и видел в нем лишь преданного пса, который может слететь с катушек в любой момент, но при этом никогда — сорваться с поводка. Своим покровительственным отношением и уверенностью в его преданности он сам загнал себя в ловушку его манипуляций и даже не заметил, как полностью оказался в его власти. И кто теперь пес, а кто — хозяин?       Майки стал замечать, когда в его привычном рационе появились наркотики. Когда он не мог спать, не мог есть, не мог смотреть на солнечный свет, из-за чего пришлось перебраться в подвал — Санзу занял соседнее помещение, чтобы быть ближе к королю и защищать его покой, конечно, никакого контроля — без очередной таблетки, количество которых хотелось увеличить, чтобы почувствовать ушедшее давно расслабление и успокоение от них. Но Харучие не идиот, он не хочет свести своего возлюбленного живого идола в могилу, а лишь сделать его подконтрольным.       Только Майки не такой преданный, иногда он любит выдергивать поводок из держащей его руки.       Он стал все чаще избивать Санзу без видимого повода. Воспаленный разум не может трезво оценить причины, но видит во всем этом что-то неестественное и сопротивляется. Сопротивляется, когда подчиненный приносит снова закрывшемуся у себя лидеру граненый, наполненный наполовину, стакан с водой и получает грубый, бессильный и почти отчаянный удар коленом в живот. Только жилистые пальцы стакан удерживают, протягивая его королю в легком дрожании от кашля. И Майки сразу же смягчается показушной покорности, принимая питье.       Майки хочется быть свободнее в постели, ему хочется грубо хвататься за волосы, ему хочется оставлять укусы на светлой коже парня, полосы от своих обломанных ногтей на его спине, груди. Ему хочется надломить и его, чтобы не быть сломленным одному.       Но он послушно ныряет носом в подушку — как в грудь Дракена когда-то — сдавливает местами протертую наволочку хрупкими пальцами, сжимает до побеления костяшек, пока Санзу берет его сзади, не оставляя и малейшей возможности взять под контроль секс, его, организацию. Санзу настойчив и требователен. И он сделает все, чтобы сорвать с губ Майки если не стоны удовольствия, то протестующее мычание или болезненные выдохи. Он не позволит своему королю быть безвольной куклой, которую можно брать так грубо, входить в которую можно так глубоко, как только захочется. Даже если он сам приложил все усилия, чтобы сделать его таким.       Он ведь никогда этого не хотел. Он ведь так его любит.       Поэтому оставив обессиленного Майки лежать в своей конуре, свесив безвольно руку с кровати, он уходит.       И в следующий раз Манджиро поднимает пустой взгляд и видит перед глазами не знакомый костюм и руки, держащие стакан с водой и зажатую меж пальцами таблетку. А упаковку с тайяки, отчаянно сжимаемую родными пальцами. И до боли знакомую уже давно татуировку.       И в пустом взгляде сверкает проблеск.