La vie en rose

Верде хорошо слышит его в тишине дома; громкий стук чужих сапогов по лестнице вырывает его из рабочих размышлений и заставляет уронить несколько чернильных клякс на бумагу. Мужчина морщится и сминает бумагу в комок, откидывая в сторону и пододвигая к себе новый лист. На этот раз, предвидя, что его будут много и часто отвлекать, он берет в руки карандаш. Скалл врывается в его кабинет, громко хлопает дверью, всплескивает руками в молчаливом выражении целой гаммы эмоций и немедленно подходит к окну. Выглянув на секунду за светлые занавески, он идет в другой конец комнаты, к маленькому дивану, садится и тут же вскакивает, дернувшись к двери и застыв посреди комнаты, когда Верде, подперев щеку кулаком, спрашивает его: — Что случилось? Скалл вскидывает голову, глядя в потолок долгие несколько секунд, затем оборачивается и изобретатель невольно откидывается на спинку стула, словив на себе его злой, жгучий взгляд. Верде знает, что этот взгляд не предназначен ему, но ему все равно неприятно; на мгновение он даже представляет что было бы, если бы Скалл действительно посмотрел на него так. Яркая картинка режет мозг, словно раскаленный нож — масло. — Он, — говорит Аркобалено Облака, и его голос вибрирует от едва сдерживаемой ярости, — получил разрешение на постройку завода. Верде смаргивает остатки размышлений, хмурится и откладывает карандаш, наблюдая за тем, как мужчина начинает нарезать круги по комнате, словно запертый в клетке зверь. Кристаллы Облака, висящие в оправах на его ремне, тихонько звякают друг о друга в такт шагам и мерцают, слегка вибрируя, выдавая чужую нестабильность и злость. Каждый раз, ударяясь друг о друга, они словно передают между собой частичку энергии, тут же начиная светиться ярче. — Я думал, вы с наместником Нижнего Кольца хорошие друзья, — сдержанно замечает Верде, не отрывая взгляда от кристаллов, свечение которых продолжает набирать силу. — Да. Да! — Скалл резко поворачивается на пятке, перезвон серебряных оправ на поясе звучит почти истерично. — Мы с ним хорошие друзья, но не когда в дело вступает Вонгола! — Вонгола? Это действительно начинает звучать не очень хорошо. И дело даже не в том, что «Золотая Семья» решила внезапно вмешаться в стычку Скалла с каким-то излишне самоуверенным средним буржуа, решившим, что он построит свой завод в трущобах без одобрения их негласного Ангела-Хранителя. Дело в том, что — ученый не сомневается в этом, — у Скалла хватит смелости (безрассудности? глупости?) на ответную, ничем неприкрытую атаку. Которая его погубит. Это восхищает Верде ровно настолько же, как и тревожит. — Они меня ни во что не ставят, — рычит тем временем Облако, и теперь светиться начинает россыпь кристалликов на спине его кожаной куртки, выложенная в образ осьминога; среди мерного фиолетового тускло поблескивают зеленые грозовые глаза. — Это моя территория! Трущобы мои! Мои! Они принадлежат мне! И я никому не дам хозяйничать там, разрушая и так хрупкий порядок! Верде молча, неторопливо встает из-за стола и огибает его. Иногда, в такие редкие вспышки настоящей, глубокой ярости Скалл немного пугает его; хотя ученый уверен в том, что ему совсем нечего бояться, и эта ярость никогда его не затронет. И все же, когда кристаллы на поясе начинают ощутимо дергаться и дрожать, а в чужих глазах мелькает совсем иной оттенок фиолетового, Верде не может скрыть легкой обеспокоенности. Злость Скалла похожа на темные, опасные тучи — если не остановить ее, он в ней потонет, затянется весь чернотой и потускнеет. Он тянет руку и мягко ерошит чужие волосы на затылке, чувствуя, как Скалл замирает на мгновение, а затем медленно склоняет голову, подставляя ее под ладонь. Длинные пальцы проходятся по коротким прядкам у основания шеи, скользят выше, по скуле и цепляют локоны, упавшие на лицо; Верде приподнимает их и чуть склоняется, чтобы заглянуть ему в глаза, чужие зрачки разливаются черной дырой по яркой радужке. Скалл не моргает и затаивает дыхание, и странная смесь ярости с почти болезненным ожиданием на его лице такая необычная, что изобретатель медлит, стремясь запечатлеть это на сетчатке своих глаз. Он целует его вдумчиво и почти целомудренно, в уголок приоткрытых губ, ловит теплое дыхание, а затем почти сразу же буднично чмокает в щеку, слегка отстраняясь, но не до конца. — Ты, кстати, опять не снял свою пыльную куртку в холле. Скалл моргает. Привычный (едва ли не ежедневный, к слову) укор в рассеянности явно сбивает его с настроя швыряться злобными фразами — Верде почти видит, как внутри него сталкиваются рефлекторное ворчание о любви к своей куртке и кипучая, но уже утихающая ярость. Верде готов поспорить, что ворчание победит в этой схватке — потому что он уверен в своей способности успокоить партнера, насколько бы тот ни был зол. И все же, Скалл опять вырывается за рамки казалось бы изученных реакций. Он прыскает и тихо, устало смеется, потирая костяшкой слегка смазавшуюся подводку и качая головой. — Поверить не могу. Я прихожу и говорю тебе, что все потеряно, а ты просишь меня снять куртку. Верде приподнимает бровь. — Это ты обвиняешь меня в черствости? — Это я удивляюсь тому, как ты сохраняешь хладнокровие и не отступаешь от своего привычного поведения в таких ситуациях. — А что, позволь меня уточнить, такого необычного в данной ситуации? — невозмутимо спрашивает ученый, вновь зарываясь пальцами в чужие встрепанные вихры. От волос Скалла пахнет, как и всегда, металлом и пылью. И он, как всегда, тянется к прикосновениям, как кот. Огромный наглый грязный кот, который постоянно забывает снять свою куртку. Возможно, это просто его способ обратить на себя внимание? Верде серьезно задумывается об этом, машинально пропуская волосы меж пальцев и вспоминая что, кажется, кот одного из его приятелей в гильдии действительно начинает сбрасывать с полок вещи, когда голоден. Скалл тем временем снова напрягается, начинает искрить нервозностью: — Издеваешься? — Напоминаю, что ты справлялся и не с таким все эти годы, — пальцы мягко проходятся по затылку и на мгновение замирают. — Мы справлялись. Поэтому я не вижу повода для беспокойств, в конце концов, это не переплюнет запрет на постройку твоего первого завода. Скалл приглушенно стонет, вспомнив тот кошмар, и немедленно утыкается носом в чужое плечо. Он несколько месяцев сражался за право построить свой первый завод, постоянно натыкаясь на небольшие, но важные препятствия вроде отсутствия фамилии или нехватки на затасканном документе очередной дурацкой печати. В какой-то момент ему и вовсе подписали запрет на эту затею, и пришлось начинать заново, но уже через Верде; разумеется, тут же начались проблемы с патентом, и прочая, и прочая, и прочая... В какой-то момент им даже показалось, что у них ничего не получится, ведь дело, очевидно, было не в сложности получения разрешения, а в том, что никому не хотелось его давать. Никому — или кому-то одному, они так и не узнали. Но в конце концов у них получилось. То ли некто просто устал смотреть на их бесконечные попытки, особенно Скалла, который словно бился головой о стенку не прекращая, то ли они просто всех достали... Это тоже осталось для них тайной. Возможно, к лучшему. — Боже, помнишь тот день, когда я со злости ввалился в какой-то бар, напился, подрался и тебе пришлось забирать меня оттуда? И все потому, что мое прошение на постройку завода опять отклонили. Верде закатывает глаза. Этот день он, кажется, никогда не забудет. Это было еще в период, когда он сбежал из дома в знак протеста, и ему пришлось жить у своего единственного близкого друга. Вот тогда-то он и узнал в полной мере, насколько часто Скалл цепляет проблемы на свой тощий зад. Спустя какое-то время, если известный на всю округу «осьминожий придурок» влезал в неприятности, совсем скоро на пороге их общего дома появлялся кто-то — обычно стайка чумазых детей или соседка, занесшая, кроме вестей о бедовой фиолетовой голове, корзинку облепихи, салатных листьев или каких-нибудь яблок. Верде любили и жалели почти все соседи. На фоне Скалла он, наверное, выглядел просто образцовым молодым человеком. — О да, — говорит он. — Мне пришлось бежать за тобой несколько улиц под ливнем. — А потом ты вошел и попал в самый разгар драки, — ученый чувствует, как Скалл растягивает губы в улыбке, — и остановил ее. Словами. — А потом твой противник решил подраться со мной. — И ты шарахнул его молнией. — И я шарахнул его молнией. Верде и сам начинает улыбаться. Скалл отлепляется от него, изображает руками и звуками молнию, красочно разыгрывает чужое удивление и боль и трагично заваливается назад, падая ровно на диван. Правда, он слегка ошибается в своих расчетах и смазано прикладывается головой о стенку, сдавленно зашипев. Верде качает головой. Какая же он катастрофа. — ...а потом бармен такой, ого, неужели это кристалльник Грозы, и я такой, еще бы! Это мой друг Верде! И бармен говорит, я знаю что это твой друг Верде, все знают что это твой друг Верде, но я впервые вижу, что он использует кристаллы. И я говорю да, Верде очень умный, и он говорит да, это тоже все знают. И я говорю, а чего же вы тогда о нем не знаете? И он такой, никто не знает, почему он присматривает за твоей задницей. Скалл хохочет и гримасничает, разыгрывая сценку в лицах, и изобретатель ловит себя на том, что не помнит этого, хотя это и звучит достаточно правдоподобно. Он спрашивает с легкой насмешкой: — Ты правда запомнил этот диалог? Это было больше десяти лет назад. Скалл чешет затылок. — Я запомнил, потому что я впервые подумал, что, ну, и правда, а почему ты вообще приперся за мной ночью, в ливень, накануне какого-то экзамена в своем супер элитном университете? Пока ты тащил меня на плече, я не мог перестать думать об этом. И о том, что наверное хотел бы, чтобы меня так таскал только ты. Верде молчит некоторое время, смущенный — это неожиданное откровение застало его врасплох. Он поправляет очки, желая куда-нибудь деть руки; засунуть бы их в карманы халата, но он в домашней одежде, к сожалению. Скалл, прекрасно все это видя, хитро щурится и улыбается, расслабленно разваливаясь на диване. От прежней его ярости не осталось и следа и кажется, словно он и вовсе позабыл о своей проблеме. Верде не обманывается. — Теперь тебя таскает вся Каркасса, — замечает он наконец. Скалл широко улыбается. Да, парни из его паробайкерского клуба не раз помогают ему дойти до дома, правда, намного чаще после драк, чем пьянок. — Это верно, — спокойно кивает он. — Раньше мне казалось, что это высшая степень привязанности, которая может быть между нами. Кто же знал, что я смогу получить всего тебя, а не только руку на своем плече? Ученый вздыхает, мимолетно вспоминая обрывки своих размышлений на похожую тему. Они не обсуждали все свои мысли, когда решились наконец поговорить об отношениях между ними (о, тот разговор он никогда не забудет), но это забавно — то, что они думали об одних вещах. Наверное, так и должно быть? Вряд ли. Но возможно, именно эта схожесть мысли и позволила им до сих пор быть вместе. — Я думал, что ты пришел ко мне поговорить о заводе и Вонголе, а не флиртовать, — ворчит он, просто потому, что еще немного, и он окончательно растает. — Э-э-э нет! Мне гораздо важнее напомнить, что я тебя люблю, чем обсуждать почти безвыходную ситуацию. — Ты делаешь это каждый день, — бурчит Верде (не то, чтобы он против). Скалл удивленно пожимает плечами. — Ну да? Потому что я тебя люблю. И эй, я знаю, что тебе это нравится, не притворяйся. — Я этого не отрицаю, — Верде поправляет очки. — И я тоже тебя люблю. Но сейчас есть вещи куда более важные, разве нет? Скалл ожидаемо супится и вздыхает. Да, злобно метаться и возмущаться он готов всегда, а обсуждение безвыходных (на его взгляд) вопросов пытается оттянуть. В этом весь он. Верде отходит к своему рабочему столу и опирается на него, скрещивая руки на груди. Он наблюдает, как Скалл проходится ладонью по спутанным волосам и потирает шею, раздумывая. На его лбу появляется маленькая морщинка, а один из уголков поджавшихся губ тянется вниз, взгляд опускается на ковер и блуждает по нему, рассеянный. Он садится ровно, отлепившись от спинки дивана и сцепляет пальцы в замок, медленно, ряд за рядом. Прикусывает по очереди каждую выступающую костяшку; Верде видит, как мелькают пятнышки белых зубов меж сухих губ, как погружаются в кожу коротко стриженые ногти. Верде любуется им, невольно сжав свой локоть. Все микро-движения Скалла знакомые и изученные, но он почему-то не устает смотреть на него каждый раз, когда он... делает вещи. Просто движется, делает что-то. Живет. Скалл очень живой и подвижный и даже казалось бы замерев, он все равно излучает энергию, дышит сжатым в пружинку желанием действовать. И когда он пытается сдерживать это желание, то невольно выглядит еще более неспокойным, чем до этого. Верде ловит на себе его тревожный, серьезный взгляд и в который раз думает о том, что находит этот постоянный бьющий из Скалла ключ жизни весьма привлекательным. — Он получил разрешение из-за чертовой Вонголы, — говорит наконец Облако, сильнее впиваясь ногтями в свою кожу. Верде поправляет очки, стараясь отодвинуть приятные размышления в дальний уголок сознания. — То есть Тимотео прямо им разрешил? — Ну... нет, но... аррх, — Скалл поджимает губы, всплескивает руками. — Он не был против. Наместник рассказал мне, что когда послал узнать, правдивы ли слова этого ублюдка о том, что сама Вонгола на его стороне, там не опровергли это. Знаешь, когда ты чертова Золотая Семья, уже этого достаточно!.. — То есть не подтвердили, но и не отказались... — прерывает его ученый, задумчиво потирает подбородок, склонив голову. — Любопытно. Я не был бы так категоричен в трактовке этого. Выглядит так, словно Тимотео тебя испытывает. Ждет твоего следующего шага. Скорее всего, он отступит, если увидит, что ты непреклонен, но тактичен, готов играть по правилам... — Каким, нахрен, пра- — Об этом я и говорю. Скалл со стоном запрокидывает голову, потирает глаза основанием ладони. Угольная подводка слегка смазывается, оставляя на коже черный след, и Верде с совершенно непроницаемым лицом наблюдает, как этот паршивец вытирает руки о край кружевной салфетки, которая прикрывает маленький круглый столик у дивана. Кажется, домоправительница опять будет ругаться и костерить его последними словами... Ради разнообразия Верде даже поможет ей словить Скалла. Трепка полотенцем по заднице еще никогда не вредила людям. Скалл открывает рот, но в этот момент со стороны коридора раздается звук шагов, и через несколько мгновений в комнату, постучав два раза, осторожно заглядывает Спаннер. — Добрый день, — вежливо здоровается он, внимательно скользя взглядом от одного мужчины к другому. — Я не помешал? Верде качает головой, смотрит на Скалла и еле сдерживается от того, чтобы вскинуть брови — тот искрится такой радостью, словно ранее не готов был разнести весь этаж в ярости. Облако вскакивает с дивана, словно чертик, выпрыгнувший из табакерки, и тут же оказывается рядом с юношей, взлохматив ему аккуратно убранные светлые волосы. — Привет! Как дела? Ты от Шоичи? Он пришел с тобой? Чем будете заниматься? Спаннер терпеливо сносит поток вопросов, обрушившийся на него. Верде даже кажется, что он слегка этому рад; зеленые глаза чуть-чуть теплеют, и он даже не тянется поправить прическу, испорченную шальными руками своего... наверное, второго приемного отца? Ученый не уверен, какой термин тут можно применить. В конце концов, Спаннер носит его фамилию, а не скаллову. Верде нашел Спаннера случайно. Некоторые члены гильдии, имевшие определенные дела в трущобах, в какой-то момент стали приносить оттуда маленьких смешных роботов-почтальонов. Вскоре вся гильдия обсуждала их миниатюрность и мобильность — мало кому удавалось сделать нечто столь маленькое и рабочее, и, конечно, их пытались разобрать, чтобы узнать секрет таинственного инженера. Который, однако, оказался достаточно умен, чтобы защитить свои изобретения — работавшие на энергии кристаллов роботы взрывались, стоило изобретателям попытаться запустить их, подав импульс к кристаллу Грозы внутри механизма. Ни один человек из гильдии не смог запустить маленького почтальона, не повредив его. Верде тоже не смог, к своему удивлению и восхищению перед мастерством неизвестного. Разумеется, он попытался его найти. Разумеется, со связями Скалла это оказалось довольно легко. Чего он не ожидал, так это того, что загадочным инженером-гением окажется обычный подросток, работавший в местной почте. И, честно? Не то чтобы он долго думал, перед тем как предложить ребенку жить в своем доме. И, тем более, он совсем не думал, что корыстная мотивация не потерять в грязи трущоб гений науки, приведет его к абсолютно искренней привязанности. Он улыбается, вспомнив, как maman едва не хватил удар, когда она узнала, что какой-то ребенок из Нижнего Кольца теперь является наследником фамилии Верьяри. Ох, какой это был скандал... Спаннер, тем временем, терпеливо отвечает на каждый из вопросов. — Да, я с самого утра пошел к Шоичи. У меня все хорошо. Он тоже сейчас придет, задержался у входа, там... коробки с деталями. Мы планируем кое-что, — он стреляет взглядом в сторону Верде. — Можно же? — Только не в твоей комнате, идите в мастерскую. Спаннер кивает. Он выглядит не по годам серьезно, но ученый не обманывается — дай ему волю, разнесет весь дом, пока будет что-то изобретать. Еще и с юным отпрыском фамилии Ирие, чья светлая голова содержит уж слишком ненормальное количество реальных и не очень идей, которые они вдвоем раз за разом испытывают на возможность воплощения. И ведь иногда им удается. Просто поразительно. У гильдии будет хороший следующий глава. Верде еще не разговаривал со Спаннером на эту тему, но, кажется ему, он не будет против. — Вам помочь с коробками? — интересуется тем временем Скалл. На его лице играет улыбка, но она едва ли наполовину искренняя, и быстро стекает с его лица, когда Спаннер, отказавшись и вежливо пожелав хорошего дня, уходит. Скалл прислоняется спиной к закрывшейся двери и устало вздыхает, смежив веки. Его нежелание впутывать сына в свои дела настолько же сильное, насколько и бесполезное в конечном итоге — Верде видит, что Спаннер очень хорошо понимает, когда у кого-то из них проблемы. Это заметно в его взгляде, поспешном уходе и попытках подчеркнуть, что у него все хорошо; иногда ученому кажется, что он по-своему старается «оплатить» обретенную семью, и он не знает, как избавить подростка от этих мыслей. В любом случае, сейчас у него тут более опасная проблема под носом. — Послушай, — говорит он мягко, — возвращаясь к нашему разговору... никому не нравится твое излишнее влияние на Нижнее Кольцо. Раньше все проходило через Наместника, а значит, через мэрию. Каваллоне с Вонголой тоже имели свои рычаги влияния. А сейчас приходится считаться с твоим мнением тоже, хотя ты де юре никаким образом с трущобами не связан. — Я там родился! — Ты понимаешь, о чем я. Скалл недовольно сопит, отводит взгляд. Тем не менее, Верде замечает, что он задумчиво прикусывает ноготь и едва заметно приподнимает уголки губ — ему нравится, когда он словами заставляет этот хаотичный сгусток импульсивных решений притормозить, подумать... изменить мнение. Это льстит. К тому же, это в большинстве своем только его прерогатива. — В другой ситуации я бы предложил тебе попробовать занять должность Наместника, но в связи с последними событиями... Верде кивает на стол за своей спиной и Скалл, заинтересованно прищурившись, подходит к нему и безошибочно берет в руки нужный документ, уже украшенный успевшими подсохнуть печатями Главы гильдии изобретателей и Главы центра научных патентов. В нижнем уголке скромно стоит роспись Верде, едва заметная под детальными оттисками печатей. Скалл опирается о стол рядом с Верде. Пока он читает, тот опускает взгляд, чувствуя, как разливается по руке тепло от места, где соприкасаются их плечи. — Отказ в выдаче патента? Главному заводу Милчей? — Скалл удивленно присвистывает. — За что ты их так? — Это Вайпер, — Верде вздыхает. — Решила щелкнуть их по носу, чтобы не зарывались. За последний год у них было запатентовано три новых вида ружей. — Ты это называешь «щелкнуть по носу»? По-моему, это оскорбление. — Ошибаешься, — возражает ученый, забирает документ из чужих рук. — Она просила меня составить полный запрет на патентование, но я отказал только их главному заводу. Это наоборот позволит им сохранить лицо, если только они из чистого упрямства не подадут прошения на остальные. Скалл удивленно качает головой. Он, кажется, воспринимает Аркобалено как нечто целое, не понимая, что плавает в луже с акулами, которые зорко следят за тем, чтобы он не сожрал слишком много рыбешек. Верде не знает, от чего ему хочется грустно смеяться больше: того факта, что он правда не видит в остальных монополистах соперников, или того факта, что он не понимает, что и сам является акулой... Поразительная для отпрыска трущоб наивность. Верде не спешит его разубеждать. Это пока что не критично. Вместо этого он чуть подается вправо, прислоняясь к Скаллу, и глубоко вздыхает. Тот сразу же замирает, словно прислушивается, а затем осторожно вытягивает из чужих рук документ и кладет его обратно. Затихает. Метод работает безотказно: постепенно чужое дыхание становится медленнее, подстраивается под вдохи-выдохи Верде и остатки раздражения вытекают из Облака, словно последние капли выжатого плода. Верде ощущает, как расслабляются его плечи, и Скалл слегка прислоняется и сам. Это, конечно, временно. Но ему хватит, чтобы обезопасить своего партнера от необдуманных действий. — Не торопись, — говорит он негромко, — не спеши рвать и метать. Вместо того, чтобы злиться на выданное ему разрешение, подумай о том, как его можно отменить. Не обязательно же действовать в рамках закона. Скалл молчит некоторое время, и когда тишина затягивается, Верде косится на него недоуменно — и ловит задумчивое выражение лица. В прищуренных фиолетовых глазах мелькает напряженное размышление, яркие губы чуть шевелятся, сопровождая течение мысли. Даже сейчас в нем сквозит энергия, энергия двигаться вперед, даже если «вперед» сейчас — аккуратно подставить своего врага. Верде внезапно сомневается, что Скалл это сделает аккуратно. Скорее уж с настолько очевидной печатью своего стиля, что... а, впрочем, какая разница? Тимотео должно хватить. Старик явно хочет, чтобы Облако прекратил лезть напролом, отступил в тень, признав в этом право Вонголы, Каваллоне и Джильо-Неро, и научился действовать по негласным правилам. — Знаешь, — Скалл внезапно отмирает, ловит чужой взгляд на своем лице и неловко хмыкает, — я понимаю, что у многих зубы скрипят от того, как я вмешиваюсь в дела трущоб. Но даже если я продолжу быть всего лишь занозой, и мне не видать должности Наместника, я все равно не прекращу их защищать, понимаешь? Потому что остальным все равно. Ученый вздыхает. Скалл тянется к нему, пробегается дорожкой касаний по шее, переходит на скулу и царапает мозолями молодую щетину, застывая где-то у самого уголка губы. У него делается слегка удивленное выражение лица, обескураженное даже, словно эти черствость, безразличие аристократии к нижним кольцам поражают его до глубины души даже сейчас. В такие моменты на него совершенно невозможно смотреть без грусти. Он кажется почти ребенком. — Но ты не сможешь делать это вечно, — замечает Верде. — Рано или поздно ты умрешь, и что тогда? — Когда я умру? — Скалл отмирает и возвращается к своей привычной улыбке, пальцы на мгновение заменяются шершавыми губами и, отстранившись, он воодушевленно взмахивает руками: — Мой сын продолжит это! Верде моргает. — Твой... сын? — неуверенно переспрашивает он. Он слизывает вкус металла, оставшийся после поцелуя (привычный уже шлейф мастерской, от которого никак не избавиться) и наблюдает, как Скалл потягивается, разминая шею. Кажется, раздражение и злость переплавились в нем в желание действовать — он возбужденно сверкает глазами, и, Верде уверен, фоново все еще обдумывает, как сорвать постройку ненавистного завода. Тонкая пелена размышления на его глазах говорит об этом, чуть скошенный в сторону взгляд, рассеянные касания к чужим ладоням. Это почти возмутительно, особенно после того, что именно он сейчас сказал, так буднично и просто. Это почти возмутительно — Верде заторможено думает, что, наверное, должен злиться. — Да, — Скалл кивает. — Я, конечно, еще не говорил об этом с ним... но я думаю, он меня поймет, да и сам будет рад. В конце концов, он ведь тоже вырос в трущобах. Ученый запоздало убирает ладони из мягкого захвата, поправляет очки под недоуменным взглядом. Скалл склоняет голову в сторону, словно собака или птица, и его искреннее непонимание заставляет Верде потеряться на секунду — и он снова лишь спрашивает, осторожно и очень тихо: — У тебя в Нижнем Кольце есть сын? Скалл хмурит брови. — Ну да? Точнее... погоди, ты не понял? — он удивленно зависает, а потом прыскает: — Верде, я же говорю о Спаннере! — Ты... говоришь о Спаннере, — тупо повторяет ученый. — О Спаннере. — Да! Господи, ты... ты что вообще подумал? Откуда у меня... о Боже. Скалл изо всех сил сдерживается от смеха — его брови изламываются и он отчаянно кусает губы, и уголки его ярких-ярких губ скачут вверх-вниз, и его ладони обнимают лицо Верде, ловят изгиб его челюстей, и Скалл смотрит на него и все-таки проигрывает самому себе — хохочет, чуть запрокинув голову. Его плечи подрагивают, и эта дрожь передается на кончики пальцев, оглаживающие чужие щеки. Верде молча смотрит на него и думает две вещи. Во-первых, Скалл очень красивый. Во-вторых, кое-что здесь, очевидно, болван. Подсказка: не тот, кто смеется. — Ты... потрясающ, правда, — чуть успокоившись, хихикает Скалл. — Ты слишком много думаешь. — Ты ни разу не называл его сыном, — слабо протестует Верде. Он постепенно отходит от незаметно схватившего за сердце льда, фыркает, чуть улыбнувшись. Шершавые пальцы смыкаются на щеках чуть сильнее. — Это потому что я старею на сорок лет каждый раз, когда это делаю! Скалл щурится весело и хитро, и ученый вскидывает брови и подается чуть ближе, сталкиваясь кончиками носов. Он делает шаг в сторону, и Скалл мягко ступает вслед за ним, ластясь к длинным пальцам мужчины, когда он ответно обхватывает чужое лицо. — О, правда? — насмешливо тянет Верде. — Вот уж не думал, что люблю старика. — Какой скандал, мистер Верьяри! Вы оскорбляете наше пристойное общество! — Какая досада. Не представляю, как я теперь буду жить. Они медленно движутся по кругу, словно в танце, легонько качаясь из стороны в сторону и не отпуская друг друга. Верде чувствует чужое горячее дыхание на своих губах; каждое пофыркивание Скалла, смешливое и восторженное, мягко опускается на них теплой волной воздуха. Большой палец Облака поглаживает его скулу, и в какой-то момент мир Верде сужается до подушечек чужих пальцев, до чужих губ, мягко коснувшихся его один раз, второй, третий. — Ну ты и дурак, — шепчет Скалл в его рот. — Ужасно, что такой умный человек может быть таким дураком. — Я люблю старика, а ты любишь дурака, разве мы не стоим друг друга? — философски замечает тот. Скалл смеется. Верде думает о том, что хочет сцеловать эту улыбку — и не отказывает себе. Почему-то он не устает смотреть на чужое лицо уже столько лет, и каждый раз Скалл кажется ему до безумия красивым. Даже если сейчас в уголках его губ видятся морщинки, а в фиолетовой копне можно выловить серебряные пряди, Скалл все равно очень, очень красивый. Верде, и правда, ощущает себя рядом с ним полным дураком.