Я хожу под своим саваном

      Когда ночь закупоривала небо плотной темнотой, и пространство сжималось до маленького едва освещенного клочка, как в пещере, Ланн наконец находил в себе силы расслабиться. Свет костра скатывался по палатке спокойной желтизной, вскрученная трава слегка мерцала от защитных ритуалов Зосиэля, а вокруг была тишина. Ланн втянул носом воздух и хмыкнул; в такие моменты поверхность — сплошная Язва — становилась вполне себе сносным местом. Особенно когда время его ночного караула заканчивалось, и на смену приходила командор. Настороженная и собранная, без тени сна на лице. Тогда они распивали на двоих миску кипятка, чтобы не задубеть в ночи, и немного разговаривали наедине.       — Я вот что заметил, Реджини, — однажды начал Ланн с нарочитой небрежностью, чтобы не спугнуть её раньше времени.       Командор засыпала и просыпалась с чувством скорой катастрофы. Каждый день — новой. Поэтому даже после самого безобидного «я тут заметил» непременно ждала отчёта о потерях или культистах-шпионах в рядах крестоносцев.       — Да нет, ничего такого, — поспешил заверить Ланн в ответ на её пронзительный взгляд. — Просто ты опять… Я уже говорил, что у меня сердце в сапог проваливается, когда я вижу, как ты сражаешься?       — Как? — моргнула Реджини, мигом вспоминая свою тактику от первого движения до последнего и действительно не находя там ничего такого.       Ланн завёл руку за голову и уложил пальцы на рядок шейных позвонков, задумчиво, как на чётки. Он со скрипом соображал, как бы теперь так сказать, чтобы она не отправила его в пешее монгрельское куда-нибудь дальше Бездны и глубже Натхолма.       По-хорошему, ему бы сейчас заткнуться и радоваться, что командор вообще позволила её защищать… такому, как он. Ланн молчал, как болван, а она стояла перед ним неподвижная, мертвецки-бледная даже в свете костра, с нездоровой серостью на губах… Будто бы это она всю жизнь обитала в пещерах под Кенабресом, рассасывала плесень под языком и знала солнце только со слов слегка болванистого пацана из соседнего племени. Неудивительно, что сначала Ланн почувствовал какое-то неуловимое родство, и только многим позже понял, кто она такая.       О дампирах в его деревне особо не слышали, да и наземники как будто бы старались не замечать их существование. Это как с монгрелами. Вот только, если при встрече с Ланном, у людей страдало только чувство прекрасного, то присутствие Реджини как-то по-особенному их тяготило. И Ланн всё никак не мог разгадать природу этой особенности.       — Так что ты заметил? — спросила Реджини, обозначив своё тяготящее присутствие.       — Ладно, Ланн, ты сам это начал, — тягостно протянул монгрел и продолжил быстро, будто боясь, что она прервёт его в любой момент. — Послушай, я знаю, ты командор и всё такое, но как прикажешь тебя защищать, если, едва заметив демонов, ты срываешься галопом далеко вперёд и впериваешься в их развесёлую компанию с разбега? Я только рогом парнокопытный, мне не угнаться на своих двоих за этим.       И Ланн кивнул на Альфирина. Здоровенный — настоящее чудовище! — командорский конь занято обкусывал чёрную болячку над копытом и даже мордой не повёл, оттого Ланн почувствовал себя ещё более жалко.       Да. Надо было заткнуться или пошутить; он не идиот и прекрасно всё понимает. Реджини — всадница из Ордена Савана, и верный конь всегда будет её главным оружием и первым защитником. Ланну с самого начала нечего было ей предложить. У него был лук, у неё — топчущее чудовище, у него — племя, у неё — Орден. Нормальные ребята, если верить её историям. Бравые и слегка угрюмые кочевники. Убивают нежить, поклоняются Фаразме. Хоронят товарищей под их походными плащами, а зверей — под попонами. Реджини вступила в орден совсем подростком и так внезапно, что на посвящении для неё не нашлось специального плаща, его пришлось наскоро состряпать из красного балдахина. Однажды им накроют её лицо…       Даже, может быть, очень скоро, если Ланн не успеет и не окажется рядом в нужный момент. Ему решительно нечего ей предложить, но, по крайней мере, он может…       — Понятно, — вдруг сказала командор, прерывая его мрачные размышления.       Сделала щедрый, горячий глоток и посмотрела на него поверх миски.       — Я не боюсь смерти, Ланн. Я хожу под своим саваном.       Плащ-саван мирно лежал на её плечах, изношенный, уже скорее бледно-бурый, чем красный; он касался чужих земель и пропитался чужой кровью.       Однажды им накроют её лицо.       — Я хожу под своим саваном, — бесцветно повторила Реджини. — Но совсем не так, как ты ходишь под своим.       Она протянула Ланну их чашу-на-двоих. В руках стало тепло, а внутри всё похолодело: она стояла близко и смотрела на него так, будто действительно видит. Его саван. Эта грязная тряпка тянется за ним из самых пещер, на ней лежат кости первых крестоносцев, все его братья, иногда по частям, молодняк, которому уже не выйти из лабиринта, предательство Вендуаг… И на то, чтобы все это хоть как-нибудь оправдать, как-нибудь вытащить, у него осталось всего ничего. Каких-нибудь десять лет, если по-крупному повезет.       — Скажи мне, — позвала командор. — Ты готов отдать за меня жизнь, потому что я это я? Или затем, чтобы умереть доблестной смертью, а потом рассказать о своём подвиге госпоже Фаразме? И тогда она скажет, что ты прожил свою жизнь не очень-то и зря.       Ланн задето подобрался. Но тут же плечи его опустились вновь: он понял, что и сам не знает, какой из ответов честнее.       Реджини кивнула, пропитанный кровью плащ лежал у неё на плечах, как руки товарища.       — Мы ходим под своими саванами, чтобы помнить — смерть всегда будет с тобой. В Ордене нас учат, что она должна идти рядом, но никогда не должна тебя вести. В день, когда ты станешь псом, послушно несущим ей, как хозяйке, все свои косточки, считай, всё пропало.       И её присутствие, и этот разговор становились для Ланна всё тягостнее. Она смотрела… но не в его лицо, а будто бы на всего Ланна сразу, и взгляд её проникал под каждую чешуйку.       — На суде Фаразмы ты будешь ожидать награды, потому что принес Госпоже то, что она ждала. Взамен ты хочешь получить удовлетворение, покой или хотя бы облегчение, но, когда это наконец случится, ты почувствуешь себя обманутым, Ланн. Потому что окажется, что единственной уготованной тебе наградой всегда была твоя жизнь.       Реджини смотрела.       — Я борюсь со всем мёртвым, потому что служу всему живому. И всему живому, что ещё есть в тебе, я тоже хочу служить.       Ну вот, она опять… Снова придётся вытряхивать сердце из сапога, как после сражения. «Я хочу тебе послужить, Ланн»… не надо ей так говорить. Потому что всё живое, что ещё было в нём, в этот момент тоже бурно ухнулось куда-то вниз вслед за сердцем. Он не сразу заметил, что лезет пальцами в кипяток, — видимо, чтобы горячо было не только внизу.       К счастью, командор отвела взгляд и неспешно отправилась на свой обход. Первым делом она обошла Ланна. На его удачу, с бесстрастной чешуйчатой стороны. И на ходу, кутаясь в свой саван, она тихо сказала:       — Ты вызвался защищать мою жизнь, тогда позволь и мне защитить — твою. Неважно, насколько она может быть коротка. Спроси хоть Сказителя. Он живёт так долго, что сам уже не помнит, зачем он всё это начал.       Зачем ты всё это начал, повторил про себя Ланн. Глотнул холодный воздух, точно кипяток, и почувствовал боль совершенно живого человека.       А. Вот зачем.