Горы молчат

      Здесь не помешал бы фонарик, подумала Эшли запоздало, ощупывая стены. К рукам липла отставшая запыленная штукатурка вперемешку с паутиной, и она то и дело отирала руки о штаны.       Чулан и правда оказался небольшим, два на два, но в самом его центре обнаружился деревянный люк с напрочь заржавевшими железными петлями. Сколько она ни дёргала за кольцо, он не поддавался, хотя навесного замка не было. Сюда бы лом или что-нибудь ещё, чем можно подцепить…       Эшли выпрямилась, сдула с лица прядь и перевела дух. Страх и неуверенность уступили место решимости. Даже если внизу окажется всего-навсего погреб с парой заплесневелых банок, хотелось это узнать. Право-слово, лучше было бы дождаться па'. Или хотя бы утра. Майкл тогда точно бы помог…       Так или иначе, скоро рассвет, а она уже всё равно не уснет.       С каждым шагом, что Эшли ступала к своей комнате, уверенность понемногу таяла. Даже лестница, казалось, скрипела сильнее обычного. В коробках на шкафу должен быть фонарик, но что она найдёт внизу? Всё происходящее напоминало один из фильмов ужасов, которые они с ребятами, бывало, смотрели по выходным. Вот только у неё, Эшли, реальная жизнь, и всё равно в подвале, погребе или что там под люком может оказаться что-то, чего она бы предпочла никогда не видеть.       Сильный луч фонаря разогнал темноту, и на душе стало малость спокойнее. Открыть люк пока всё равно нечем. Разве что…       По пути она схватила кочергу, стоявшую у камина, который уже давным-давно никто не зажигал, и взвесила в руке. Сойдёт.       Луч света выхватывал из воздуха стаи пылинок. Дом казался тихим и нежилым. По стенам расползались сероватые пятна, балки отбрасывали бездонные чёрные тени на потолок. Против воли Эшли замедлила шаг. По рукам снова побежали мурашки.       Проклятье, да чего бояться? Призраков, зомби и прочей ерунды не существует. А если вдруг какой-то псих прятал в погребе трупы, это было ещё до того, как они с па' купили этот дом, так что вид скелетов она переживёт.       Эшли подцепила концом кочерги крышку люка и навалилась на неё всем весом, как на рычаг, сдирая ладони. Раза с шестого дом огласил пронзительный визгливый скрежет, а за ним — грохот.       Она отбросила кочергу и посветила фонариком в открывшийся проход. В темноту уходила крутая каменная лестница. Похоже, ей никто не пользовался уже очень много лет.       На всякий случай Эшли принесла из кухни точильный камень и положила на крышку: чего доброго, еще захлопнется, а па' вряд ли её отсюда услышит, когда вернётся.       Вот теперь можно спускаться.       Свет фонарика прорезал темноту, как нож тёплое масло. Эшли, морщась, снимала паутину рукой, чтобы она не налипла на волосы и одежду, и старалась не оступиться на покатых выщербленных ступеньках. Интересно, на сколько метров вниз уходит этот проход? Может, и под другими комнатами есть что-то подобное?       Лестница оборвалась так неожиданно, что она запнулась. Луч скользнул вбок, выхватив на миг из темноты ряды заброшенных стеллажей. Она выровняла руку с фонариком и закричала.

***

/// /// /// /// /// /       На душе царил такой покой, какого Хейл не чувствовал уже давно. Где-то в глубине сознания назойливо скреблась мысль, что скоро сдача проекта, а у них с Мичи ничего не готово, но она быстро растворялась среди гудения шмелей, запаха травы и цветущих вишен. Будто в раю.       Перед ним за крепким, хоть и выбеленным временем столом сидел старик. Да, если это райский сад, в нём должен быть… старик. Хейл неуютно поёжился. И откуда только такие мысли?       Вопросы для интервью он составил давно, над каждым думал долго, крутил то так, то эдак — не слишком личный? Не слишком резкий? При одной только мысли, что его слова могут причинить боль старому мистеру Андерсону, сжималось сердце.       Мистер Андерсон много лет назад воевал. Оказался в пленку и вернулся весь в шрамах: до сих пор, через столько времени, под левым глазом у него белел большой ожог. Хейл никогда не встречал человека добрее и мягче. Здесь, среди жужжания шмелей, среди запаха травы и цветущих вишен он возделывал сад и вырезал детям фигурки из дерева. А стоило взглянуть в светлые ласковые глаза, окружённые рытвинками морщин, как к горлу почему-то подкатывал ком.       «Да ладно тебе, — сказал Мичи, когда они сидели на кухне в доме мэра. — Парься не парься, а война есть война. Ты про неё мягче не спросишь, как бы ни хотел».       Разглядывая блокнот, исписанный некрупными буквами, Хейл набрал в грудь побольше воздуха и неожиданно для себя выпалил совсем не то, что собирался:       — А какие сорта вишни у вас здесь растут?       Он мгновенно почувствовал, как кровь приливает к лицу. Мичи, крутивший ремешок камеры в пальцах, недоуменно поднял на него глаза. Это ж надо было ляпнуть… Мистер Андерсон посмотрел на Хейла с лёгким удивлением, но ответил с неожиданной радостью, мягко, как и прежде:       — Да вот не знаю. Их ещё жена моя посадила, семнадцать лет назад.       — Трудно за ними ухаживать? — у Хейла пылали щёки, но остановиться он не мог, хотя пальцы так сжали карандаш, что, казалось, вот-вот сломают. Спиной он чувствовал тяжёлый взгляд Мичи, так и говоривший: «Ты что, полный придурок?».       — Да нет, не сильно, — ответил старик дружелюбно. — Деревья… тоже ведь чувствуют, когда к ним с любовью, со всем сердцем…       В ушах так шумело от смущения, что Хейл едва его слышал. Только отметил мельком: и правда, из этого выйдет очень хороший абзац в статье. Трогательный и правдивый.       — Расскажите, пожалуйста, как защищали город… — кашлянув, попросил наконец Хейл.       И едва не добавил: «Если вам не тяжело», — но вовремя сдержался. Мало кому из мужчин приятно, когда их вот так жалеют чужие люди, а старым воинам и подавно. Невольно он покосился на Мичи, но тот уже не вслушивался в их разговор. Как раз в этот миг он освободил камеру от чехла и поднял к глазам: на вишнёвую ветвь, тонкую, как прутик, как раз опустилась птичка с синеватым оперением и жёлтой грудкой. Он тоже вписывался в райский сад, вся его поза, весь он, с расслабленными плечи и длинными ногами в потрёпанных кроссовках, говорили об умиротворении.       Когда Хейл впервые увидел Мичи в классе, сразу подумал: с этим парнем будут проблемы. Его волосы выглядели так, будто он не расчёсывался по меньшей мире дня три, рукава заношенной формы были небрежно закатаны до локтей, а на лице застыло злобное выражение человека, умеющего создавать неприятности.       «Наверное, второгодник, — обречённо подумал Хейл, проходя между парт со списком учеников, — не было его куда всунуть, вот и кинули к нам».       По жребию ему выпало опрашивать, кто чем будет заниматься в предстоящем ежегодном проекте — хорошо, что он не был старостой, а то пришлось бы отдуваться постоянно. Он даже не баллотировался, и какое счастье, что отец не узнал об этом, иначе пришлось бы несколько дней выслушивать, как после выпуска будет тяжело жить без амбиций.       Когда он остановился перед Мичи, то уже решил дать ему что-то, с чем будет трудно напортачить. Например, расклеивать объявления о презентации. Вряд ли этот парень умел писать статьи или художественные тексты, брать интервью, рисовать, оформлять школьную газету...       — Чем ты хочешь заниматься? — спросил Хейл как можно дружелюбнее. Парень поднял на него глаза. Ну и взгляд...       — Фотографировать, — он похлопал себя по висящей на поясе камере, которую, похоже, никто не заметил. — У меня неплохо получается.       Хейл даже оторопел. Такого ответа, ещё и сказанного тоном, не признающим сомнений, он не ожидал. Что ж, фотографировать так фотографировать. Если парень сказал правду, в этом году проект выйдет действительно... замечательным.       С тех пор он на всё вокруг смотрел немного по-другому.       — Нас было мало... — заговорил мистер Андерсон, погружаясь в воспоминания, и Хейл застрочил карандашом по тетрадному листу, ловя каждое слово, что снегом мягко падало в сознание.       Закончив рассказ, мистер Андерсон поднял глаза на Мичи.       — Паренёк! — позвал хрипловато. — Ты же сыном Анни будешь?       Мичи тут же нахохлился, нахмурился, поджал губы, как и всегда, когда кто-то заговаривал о его матери. Хейл весь окаменел, сжав кулаки под столом. Мичи, пожалуйста, не груби. Мичи…       — Да, — ответил тот с вызовом. — А что?       — Ты очень похож на неё, — продолжил мистер Андерсон. — Слыхал я, что ты с местными подрался. И правильно сделал, что не дал оскорблять ни её, ни себя. Авось это научит кой-кого держать язык за зубами.       Мичи растерялся так, что даже рот приоткрыл. Впервые кто-то не ругал его за очередную драку, даже наоборот, признавал его правоту. Мистер Андерсон встал и, тяжело оперевшись рукой о стол, заковылял к нему. Мичи выжидающе взглянул на него со странным выражением, какого Хейл никогда не видел. Во всяком случае, оно точно не было ни вызывающим, ни злым.       — Ну что, теперь фотографии? — спросил мистер Андерсон, лучезарно улыбнувшись. Хейл снова залился краской до ушей. Наверное, старый воин устал от вопросов. Как он сам об этом не подумал?!       — Да. Да, конечно, — ответил Мичи смятенно и схватился за камеру так резко, будто она начала падать.       Когда он фотографировал, Хейл стоял позади и видел картинки, проносящиеся на маленьком экране между его пальцев. Мистер Андерсон возле своего дома, каменного и даже на вид очень крепкого, из тех времён, когда строили на века. Мистер Андерсон среди цветущих деревьев и яркой, будто напитанной солнцем травы… Мягкая улыбка, по-доброму рассеянный взгляд, белый рыхловатый шрам под глазом…       — Немного ближе к стволу, пожалуйста. Так… Снимаю!       Мичи, как и всегда, так увлёкся, что не замечал ничего вокруг. Вечером его ждал долгий процесс проявления снимков. Хейл однажды видел, как он это делает, видел ванную с водой, в красном свете лампы похожей на кровь, видел ряд фотографий, сохнущих на бельевой верёвке… Мичи как-то проговорился, что мечтает о «Полароиде»: чтобы щёлкнул, и готовый снимок через несколько секунд выполз из отверстия внизу фотоаппарата. А потом помрачнел и добавил, что копить ему на такой лет десять, даже если не жрать.       — Вы бы очень понравились моей жене, — добавил мистер Андерсон, остановившись у ворот со слегка уже облупившейся краской. Хейл запоздало спохватился, что не спросил у него ни о скульптурах, ни о жене, только об ужасах войны, и устыдился этого. — Какая она у меня была…       По его щеке скользнула слеза, быстро, как взмах крыла.