perfo[r_mance]

      Как бы Юля ни любила театр, но этот спектакль выдался невыносимо скучным. Она наблюдала за происходящим на сцене, на деле же погружаясь всё глубже в свои мысли, главная из которых — «В чём подвох?». Она привыкла доверять безупречному вкусу возлюбленной, но к середине второго акта выбранного ею спектакля всё ещё не произошло ничего, достойного истинной драматургии. Снигирь невольно вздохнула. Если зрелище продолжится в том же темпе, то она бы предпочла ему собственные фантазии.       Как вдруг её ладонь накрыла другая — горячая и нежная. Это Марина услышала вздох и поспешила невербально сообщить, что подвох всё же был. Она переплела их пальцы и слегка сжала руку, заставив Юлю повернуть голову, дабы та могла лицезреть её ехидную улыбку. Так улыбаться — легко и по-плутовски — умела только она. И только она могла разжечь в Юлиной груди несвойственное ей желание кого-то (а сказать вернее — обладательницу этой улыбки) позлить. Это желание было частью какой-то игры, правила которой задавала сама Марина; она прекрасно знала, что, когда и как заставляет чувствовать свою партнёршу.       И вот Снигирь сделала вид, что увлечена спектаклем, нить сюжета которого давно ускользнула от её сознания, и вернула взгляд на сцену, осторожно высвободив руку. Мало что могло выдавать её в этот момент; разве что через чур бегающие глаза и едва уловимая улыбка, играющая на уголках губ. Всего через минуту она почувствовала знакомое тепло ладони на своей ноге, там, где заканчивалась юбка. Жест был уверенным и настойчивым, но даже не поворачиваясь, Юля видела всё ту же улыбку, и потому держалась, скрывая подступающую неловкость. Но когда рука начала медленно подниматься, едва зацепившись за юбку, пройдя изгиб бедра и бегло обогнув грудь, стена искусственного безразличия начала рушиться, и женщина неосознанно разомкнула губы, втянув воздух сквозь зубы. Меры приличия вынуждали её сделать что-то осудительное, вроде нахмурить брови и кинуть строгий взгляд, шикнуть, или, как совковский библиотекарь, пригрозить пальцем, но тело подсказывало совсем другое.       В балконе они были одни. Спектакль шёл своим унылым чередом, не пробивая уютной темноты зала, а у Юли что-то отчаянно искрило под рёбрами — это была непримиримая борьба пай-девочки и бунтарки, но, очевидно, борьба эта была бессмысленной — её выбор сидел от неё по правую руку. Сидел и самодовольно улыбался, видя лицо замешательства.                    Маринины пальцы прошлись по выступающим ключицам и остановились у основания шеи, там, где особенно тонка бледная кожа, покрывшаяся мурашками. Юля слегка подняла голову, замерев в ожидании, но её спутница не любила торопить события. Напротив — она любила ловить её именно в таких моментах, которые сложно запечатлеть — самые мимолётные эмоции, мгновенные реакции она стремилась уловить — это забавляло и очаровывало её. Но, так уж и быть — спектакль продолжается.       Марина отбрасывает с шеи локоны лёгкой рукой и приближается к шее губами, обжигая нежную кожу дыханием. «Боже» — единственная мысль, которую может сформулировать Юля в этот момент; она сильнее запрокидывает голову назад и прикрывает веки, полностью отдаваясь тактильным ощущениям. Сперва лёгкие поцелуи, почти безобидные, а затем — всё более настойчивые и хищные, перетекающие в покусывания, сбивают сердцебиение и заставляют Юлю мысленно молить не переходить за эту грань. Марина, словно почувствовав, что любовница хочет что-то сказать, с ловкостью техасского ковбоя в момент оказывается у неё на бёдрах и прикасается аккуратной ладонью к острому лицу, наклоняясь к уху: «Ничего не говори» — шёпотом.       У не успевающей за событиями Юли глаза ошалелые, но всё так же влюблённые, милые, голубые. Марина целует её — в лоб, потом в нос, в обе щёки, и, наконец, в губы. Эти губы всё это время были приоткрыты — они ждали поцелуя, и вот он — тягучий и сладкий, как мёд, с шипящим адреналиновым коктейлем. Во время поцелуя Юля беспорядочно блуждает пальцами по спине любимой, перебирает её волосы, запах которых знает наизусть: они пахнут их домом в далёкой французской провинции, уютом, цветочным шампунем, книжной бумагой и сандалом. Марина смелее — её ладони исследуют пространство от шеи и до груди, нагло забираясь под блузку, заставляя Юлю, которой уже не приходится отбрасывать посторонние мысли, изо всех сил вцепиться в подлокотники и судорожно сводить ноги.       Всего на секунду разорвав поцелуй для улыбки, М. аккуратно накрывает напряжённые пальцы партнёрши своими и расправляет их, скрючившиеся на лакированном деревянном покрытии. Лишив любовницу способа сублимации, она ждёт от неё более открытых реакций. Ей мало выгибающегося тела и не находящих себе места ног, она хочет ещё — больше, больше, больше. Но и Юля и так проста: зная, чего меньше всего ожидает её партия, она прикусывает в поцелуе её губу, выигрывая секундную растерянность и сдавленный стон.       Мысль: «Что ж, раз так…» — и Марина переходит в тактику нападения. Её рука с ловкостью оказывается промеж Юлиных ног, и теперь та оказывается полностью безоружна. Её бёдра нетерпеливо двигаются визави до наглости лёгким поглаживаниям, она пытается прижаться сильнее к пальцам, создающим нарочито неритмичное трение; она хочет эти пальцы внутри себя, так, что по ногам пробегает ассиметричная судорога, и, чтобы хоть как-то сдержать стон, она затыкает рот всем, что придётся.       Кажется, кресло ужасно скрипит, а положение тел вызывает дикую боль в мышцах, но как же сейчас не до этого. Юля ловит ртом Маринин крестик, играет с ним языком, постукивая по зубам, и только больше возбуждается от мысли, что это — непозволительное надругательство над религией, и взгляд её в этот момент — дьявольский, затуманенный — устремляется снизу вверх.       Как ни просит, ни извивается она, мисс-ехидная-улыбка продолжает её дразнить. И, даже несмотря на это, Юля готова кончить здесь и сейчас, в этом блядском театре, от очевидно предварительных ласк. Ещё чуть-чуть — и это случилось бы, но, как назло — как она поняла? По ритму дыхания? По закатывающимся глазам? — Марина не разрешила закончить перформанс. — Продолжим дома, — говорит она, поправляя причёску и утирая мокрый лоб, и тут же объясняется с невинной улыбкой — скоро антракт.