Мечтатель

Изуку уже не помнил, когда в первый раз встретил его. Всё началось со случайных мыслей, не принадлежащих ему, слов, которые он не говорил, и странных образов на периферии сознания. В толпе он мог различить голос — тихий, но отчетливый, врезающийся в память; свой, но такой чужой одновременно. Мог видеть зелёную макушку среди сотен других, абсолютно непохожих, и, как бы Изуку не хотел это осознавать, он понимал — это был он сам. Он оправдывался, что ему показалось, что это просто незнакомый человек с похожей внешностью, но само сознание будто кричало о том, что это было не так. «Невозможно!» — твердил разум, хотя собственные глаза подтверждали обратное. И невозможное действительно оказалось возможным. Кажется, впервые Изуку заговорил с ним, когда ему было одиннадцать. Только он и собственное отражение, так вольно неподчиняющееся оригиналу. «Кто ты?» — только и смог робко спросить, ошарашенно смотря в зеркало. Всё мысли в те же секунды исчезли из головы, расщепились на атомы. Отражения лишь улыбнулось. Так спокойно, взросло, непривычно для детского лица. Глаза — зелёные бездны. «Я — это ты». Зловещая тишина повисла меж ними в тот день. В малахитовых глазах — ярких, живых, — сверкало счастье. У него есть друг. Ещё один друг. Единственный друг, как Изуку осознал позже. Когда он лежал, истекающий кровью и весь в синяках. Он помнил: раны саднили так, словно по нему провели наждачной бумагой, а синяки наливались таким оттенком фиолетового, что становилось не по себе. Дышать было невозможно: лёгкие жгло огнём от каждого вдоха. Похоже, ему сломали нос. Значит, он скажет матушке, что упал с лестницы. Пыль оседала на распатланных волосах, давая им более тусклый оттенок. Запах крови навсегда отпечатался в памяти. Изуку разочарован. Он лежит на грязной земле, редкие прохожие странно проглядывают на него, но с опаской уходят прочь. — Небо такое... Голубое, — только и мог сказать, расслабленно прикрывая глаза. — Не то, что ты. Снова этот голос. Скучающий, так необычно-энергичный для такой ситуации, эхом отдающийся в сознании. Свой. Изуку невольно фыркнул. — Мог бы и помочь. — И как же? — с сарказмом спросил, наклоняя голову в зверином жесте. С ответом Изуку помедлил. Прошлые слова были сказаны на эмоциях, без долгих раздумий — в ту секунду, когда он забыл, что на деле перед ним никто не стоит. Но ему повезло, что он часто находил отмазки к разным недопониманиям. Случайным травмам, например. — Моральная поддержка? Не слышали? Стоящий не сдержал смеха. Холодный, по-настоящему злодейский и пугающий. Совсем не похожий на его. — Но я же пришёл, — чуть промолчав, он добавил, — В каком-то смысле. Хрип соскочил с разбитых губ подростка, когда он облакотился на локти, пытаясь подняться. Взгляд скользнул по чужим глазам. Всё та же бездна. Пустая и опасная. Возможно, глаза и смех — это единственная разница между ними. Безусловно, иногда у «второго» бывали приступы непонимания человеческой морали, но Изуку принял это за норму. В остальном они были почти одинаковы. Тёмно-зелёные волосы, иглами торчащие в разные стороны; бледная кожа, под которой можно с лёгкостью рассмотреть сеть голубоватых вен; и веснушки, мелкими-мелкими пятнами рассыпавшимися по лицу. «Поцелуй солнца», как это называла его любимая матушка. Песок трещал под кроссовками. Пыль вздымалась, когда мальчик поднимал с пола вещи, заставляя болезненно чихать. Учебники были разбросаны, тетради порваны и — некоторые из них, — взорваны, рюкзак растерзан и лежал где-то в потаённых углах переулка. Вряд ли от него осталось живое место после взбучки Кац-чана. — Может, черт с ним? Попросишь купить новый, — грёза явно теряла терпение. Пусть идея и была действительно заманчивой, и Изуку уже был готов согласиться, но рюкзак, на удивление обоих, оказался целее, чем он предполагал. Послышались хлопки. — Поздравляю. Может, пойдёшь уже домой? — нарочито тянет слова, закатывает глаза. Скучает. В этот раз ждать долго не пришлось — подросток, хромая, шёл в сторону света улицы, размазывая кровь по верхней губе и одежде в попытках вытереть её с лица. Раны кололи, синяки болели, нос горел, но останавливаться не было причин. Хотелось идти дальше, за той версией себя, которую он создал сам из безысходности. Он хотел стать ей. Стать лучшим собой. И это звучит как хороший повод не прекращать пытаться. Возможно, у него никогда и не было друзей. Был только жестокий мир и сломанный мальчик, который не хотел оставаться один.