Компас

В комфортной королевской карете Антон умудряется задремать и проспать большую часть пути. Но когда он, разморенный сном и по-прежнему чувствующий себя так, словно по нему бегали кони, подходит к квартире, то обнаруживает там собаку. Сначала он не принимает ее за фамильяра, но потом с удивлением узнает в ней Бебура — тот перекидывается в человека и сообщает, что Арсений арестован. Из размеренного рассказа, который очень хочется ускорить, Антон выясняет, что на месте преступления был найден волос хорька и изначально к Арсению пришли за образцом его шерсти. По какой-то причине Арсений дать его отказался, после чего и был задержан. Обо всём этом узнал Белый, поднял всех на уши, а Бебура послал ждать Антона под дверью, потому что письма оставались без ответа. Антона затапливают стыд и чувство вины, но еще больше — злость, и на этом огненном топливе он добирается до участка так быстро, что мог бы поставить рекорд. Раздувая ноздри и скрипя зубами, он набрасывается на всех, кто находится в участке в этот поздний час, и через цепочку людей достигает кабинета Нурлана — распахивает его едва ли не с ноги. Сначала с ноги и хотел, но в последний момент пересилил себя и просто дернул ручку. — Неужели, — цокает Нурлан, поднимая глаза от каких-то документов, — где тебя черти носят? — Чего? — охреневает Антон, теряя от такой неприкрытой наглости весь запал. — Это ты мне объясни, какого хрена происходит. Почему моего фамильяра задержали без моего ведома? Почему мне никто не сообщил? На каком вообще основании? — Ты издеваешься? — Нурлан выглядит так, словно хочет ему врезать, но так, не прилагая особых усилий. — Я послал тебе три блядских голубя и отправил запрос в твой участок. Думаешь, я тут среди ночи ради удовольствия сижу? Зачарованные голуби — не самый надежный способ связи, тем более если те не знают местонахождение адресата. Видимо, Арсений не хотел подставлять его и не сообщил о месте, поэтому и найти Антона никто не смог. — Ты не имел права его задерживать, — гнет он, подходя ближе и нагибаясь к Нурлану — вблизи видно, насколько тот уставший. — Задерживать фамильяра без разрешения хозяина? Совсем охренел? И из-за чего, из-за волоса? Да там этих волос полно, это же парк, там хорьков как говна! — Шастун, ты охуел? Я действовал по уставу. Никто не собирался задерживать твоего придурка, я послал людей взять образец, он же подозреваемый. Он отказался, нахамил ребятам, те его и загребли. Сначала научи своего фамильяра язык за зубами держать, а потом качай права. Антона колотит от злости настолько, что он не чувствует ни слабости, ни тошноты, ему хочется рвать и метать, и он еле сдерживается, чтобы не дать Нурлану по морде. — Где он сейчас? — цедит он. — В одиночке на нулевом этаже, — отвечает Нурлан, и Антон уже было открывает рот для гневной тирады, но тот объясняет: — Его посадили в общую, но он подрался с каким-то нарколыгой и сломал ему нос. Заебал меня этот твой Арсений, вырви у него из жопы клок шерсти — и валите на хрен из моего участка. Аргументов на это нет: Нурлан и правда действовал по уставу, да ему уже и так Белый наверняка всю плешь проел. Хотя кто бы сомневался, что всё из-за Арсения, тот же ни дня не может прожить без приключений. — Он объяснил, почему не хочет давать образец? — уточняет Антон спокойнее. — Ты меня спрашиваешь? — Нурлан карикатурно высоко поднимает брови. — У психа своего спроси. Еще пара часов — и я сам за убийство сяду. Антон по-прежнему злится, но уже не понимает, на Нурлана, на Арсения или на себя. С одной стороны, это он оставил фамильяра одного без присмотра, как самый дерьмовый хозяин в мире, да еще и обрек его на мучения — но это же он по глупости, он не знал, что всё так обернется. На улице глубокая ночь — в окне сплошная темнота, потому что фонари опять не работают: вечные перебои с электричеством. Вряд ли Нурлан жаждет находиться здесь, в полупустом участке, а не дома с женой и дочкой, всё-таки он человек, даже если и мудак. — Отведешь меня к нему? — Буду счастлив, — вздыхает Нурлан, вставая с места. — Но я тебе так скажу: после такого он главный подозреваемый, а ты — второй в списке. — Я? — спрашивает Антон устало. — Ты смеешься? — А я похож на комика? — в тон ему реагирует Нурлан, отодвигая Антона с дороги и проходя к двери. Кабинет у него маленький, от стола до входа — четыре шага. Хотя и это удивительно, потому что сержантам личные кабинеты вообще не положены. — Если вы оба ни в чем не виновны, так почему не дать образец? Это дело двух секунд, к чему столько бравады? Он так спокойно рассуждает об этом, что Антон не чувствует угрозы — и напрягается как раз из-за этого. В самом деле, Арсений не первый раз под следствием, он должен знать, что такая косвенная улика еще ничего не значит. Тот был на месте убийства утром, он мог бывать в этом парке и раньше, причем даже в человеческой форме — а волос остался на одежде, например. Любой адвокат выдвинет эту версию и выиграет дело. Пока они проходят через весь участок и спускаются на нулевой этаж, Антон размышляет, а действительно ли Арсений не виновен. Вчера он так резко отмел мысль о том, что тот может быть убийцей, что забыл о фактах. А факты таковы: Арсений достаточно зол на мир, чтобы решиться на убийство в случае необходимости, и достаточно умен, чтобы провернуть его тихо — учитывая, что тот уже так делал и остался на свободе… Хотя у него нет главного — мотива. С другой стороны, Антон этого мотива может не знать. Алиби у Арсения нет, тот постоянно где-то шарахается по ночам, а то, что он помогает с расследованием — так это может быть ведением по ложному следу. Преступники вообще часто вмешиваются в ход дела, когда из корыстных побуждений, чтобы быть в курсе, а когда из самолюбования. Возможно ли, что тот Арсений, что вчера утыкался лбом в его плечо и улыбался самой невинной в мире улыбкой, это тот же человек, что пырнул чье-то тело ножом двадцать восемь раз? И если так, то делал ли он это один? И, самое главное, есть ли у всех этих предположений основания или Антон сходит с ума из-за усталости? Они идут мимо длинной общей камеры, затем через дверь и до конца коридора, вдоль длинного ряда пустых одиночек. Когда-то здесь был склад для декораций, сейчас же склад для преступников: здание хотели сделать тюрьмой и даже начали ремонт, но народ начал бастовать против скопища заключенных в центре города, так что решено было превратить это место в участок. Камера Арсения в самом углу, единственная не пустующая. Она маленькая, вместо решетки — мелкая металлическая сетка, из освещения — одинокая свеча, которая почти не дает света. Лежащий на лавке Арсений, услышав шаги, поднимается, и Антон видит, что вся блузка того залита чем-то бурым. — Это кровь? — напрягается Антон, поворачиваясь к Нурлану, но тот закатывает глаза. — Это не его, а того бедолаги, которому он нос расквасил. — Да, это не моя кровь, — холодно подтверждает Арсений, садясь на лавке ровно. При таком свете сложно понять, насколько тот болен или устал, особенно учитывая, что тот выглядит больным и усталым примерно всегда. — Невероятно, что ты соизволил прийти. — Мне не сообщили, что ты здесь. Как ты себя чувствуешь? Почему отказал в даче образца? Несмотря на ситуацию, видеть Арсения приятно — Антон понимал, что соскучился, но не понимал, что настолько. Он подходит близко к сетке, надеясь, что и Арсений подойдет к ней тоже, но тот продолжает сидеть на лавке, держа идеально ровную осанку. Кожа его такая бледная, что в темноте кажется белой, он словно тюремный призрак. Лицо его всего за несколько часов как будто осунулось, и скулы стали острее, хотя прижаться к ним губами хочется не меньше. — Потому что я не идиот, очевидно, — мрачно отвечает Арсений. — Я не собираюсь давать никакие образцы без постановления суда или хотя бы основания по закону. А какое здесь основание? Что я хорек, а они нашли волос хорька? Потрясающе. — Это в любом случае косвенная улика. — А потом что? Они подбросят мне орудие убийства? — Вы нашли орудие убийства? — обращается Антон к Нурлану, но тот качает головой с таким видом, словно Арсений совсем выжил из ума. — Арсений, — говорит Антон уже ему, — ничего тебе не подбросят. — Ты так веришь в систему, — Арсений кидает ему милую улыбку и снова ложится спиной на лавку, бросает уже в потолок: — как будто она верит в тебя. Больше всего в работе Антона раздражает это вечное недоверие к полиции и власти. И хотя и полиция, и власть не всегда работают как надо, Антон старается и знает многих ребят, которые стараются не меньше — этого для веры ему более чем достаточно. Тот же Нурлан, хоть и больной до продвижения по службе и любит ходить по головам, вряд ли станет подставлять. Это как минимум опасно для службы: если что не сойдется, не видать ему звания капитана до самой пенсии. — Оставишь нас? — по-человечески просит его Антон, хотя вообще-то хозяин имеет полное право на приватную беседу со своим фамильяром. — Пойду выпью кофе и вернусь, — зевая, сообщает Нурлан, и выходит — ключи звенят в его кармане, и Антон вполне мог бы отобрать их силой, но это так, фантазия. От кофе бы он тоже не отказался: его одновременно мучает недостаток сна и то, что после дремы в карете он никак не может до конца проснуться. — Арсений, — вздыхает он, когда Нурлан уходит, и прислоняется лбом к прохладной сетке, — дай им свой волос, и мы поедем домой. Я очень устал, у меня был тяжелый день… — Как же ты страдаешь, бедняжка. Цесарка в апельсинах на обед была недостаточно сочная? Розы в королевском саду пахли не так чарующе? Ладно, если сравнить их с Арсением дни, то Антон действительно всё равно что счастливо бегал по лавандовым полям Прованса. — Арсений, если ты этого не делал… — Если? — Арсений садится так резко, что темнеет в глазах даже у Антона, и прищуривается. — Если, — акцентирует он, — я этого не делал? Он красивый, даже когда разозлен, и Антону меньше всего хочется с ним ругаться. А хочется ему, чтобы всё это поскорее закончилось, чтобы они приехали домой и рухнули в кровать, не умываясь и не раздеваясь, и просто обнимали друг друга, пока не уснут. Он не верит, что Арсений убийца — и дело даже не в фактах: интуиция молчит, а Антон склонен доверять внутреннему чутью. — Ты этого не делал, — исправляется он, — без если. Но в таком случае я не понимаю, почему ты не хочешь сотрудничать. Арсений поднимается с лавки, но пошатывается и опирается на стену — Антон дергается и цепляется за сетку в бесплодной попытке поддержать. Он и сам еле стоит на ногах, но суточные дежурства в прошлом научили его отодвигать усталость на второй план. Как только он окажется поблизости от кровати, то упадет и заснет мгновенно. — Выглядишь погано, — бросает Арсений едко, словно пытаясь отвлечь от собственной слабости. — А ты хорошо выглядишь. Я скучал, если честно. — Неужели? — Арсений опирается плечом о стену и складывает руки на груди — хочется насильно усадить его обратно на лавку, чтобы с высоты своего роста не рухнул лицом в каменный пол. — Напомни, а какая неведомая сила заставила тебя уехать? Кажется, торнадо унес, как Элли? Или Медуза превратила в камень, и ты не мог сдвинуться с места? Может быть, — он делает притворно задумчивое лицо, — тебя похитил маньяк и связал на старой скотобойне, но ты сумел выпутаться из веревок? — Я же не знал, что тебе станет плохо! — оправдывается Антон. — Был уверен, что из-за дня порознь ничего не будет, типа, это же всего день. Если бы ты мне сказал утром, я бы никуда не поехал. И если бы мне про арест кто-то сообщил, я бы сразу рванул, но голуби до меня не долетели… Мне самому хреново было весь день, но я не понимал причину. Прости меня за это, я же правда не хотел. Арсений поджимает губы. — Ты правда думаешь, что дело в этом? В том, что ты не знаешь элементарных рекомендаций после ритуала? Свеча стоит на каменной тумбе в другом углу камеры, и до Арсения свет почти не доходит, лишь какой-то слабый оранжевый отблеск. Антон смотрит на эту теневую фигуру и еще сильнее хочет домой, где свечей столько, что осветить можно каждый темный уголок — возможно, даже в душе Арсения. Надо было спросить у Егора, почему Арсений так вел себя утром — про вчерашнее тот так хорошо объяснил. — Арсений, — выдыхает Антон, проводя пальцами по сетке — она немного шершавая на ощупь, — я знаю, что я облажался. Но нам обоим будет проще, если ты объяснишь, в чем именно. Что я сделал не так? — А я? — подает Арсений голос так тихо, что внутри Антона что-то сжимается то ли от жалости, то ли от сожаления, и желание обнять становится нестерпимым, пусть даже через сетку, решетку, колючую проволоку и слой стекловаты сразу. Он глупо стоит и не знает, как объяснить, что Арсений ничего не сделал не так, а если и сделал, то это неважно. Если бы существовали слова для объяснения того, что Антон чувствует, он бы их обязательно произнес. Но если такие слова и есть, то на незнакомом ему языке — это не русский, не французский и не греческий. Антон как ребенок, который сорвался на родителей за то, что те не могут купить ему дорогую игрушку, хотя Арсений не игрушка, пусть и купить его можно. — Я знаю, что выносить меня сложно, — продолжает Арсений еле слышно, отводя взгляд — глаза поблескивают в полумраке. — Но вчера всё было хорошо, а вечером тебя как подменили. Ты сначала оттолкнул меня, а на следующий день даже видеть меня не хотел. И я не понимаю, что я сказал или сделал? Чем я тебя обидел? И как я могу это исправить? — Ничем, никак, я просто немного поехал крышей, — признается Антон. — И ты всё не так понял… в смысле это я не то имел в виду, но сказал это криво, поэтому любой бы на твоем месте понял всё так… — Арсений поднимает на него непонимающий взгляд, и Антон старается выразиться понятнее: — Ты мне нужен. Не хочу, чтобы это звучало пафосно, и не в смысле ты мне нужен как воздух или из-за связи. Или что я без тебя не смогу. Это глупо, мы неделю знакомы, и я всё смогу, но… Я не хочу. В смысле без тебя не хочу, а с тобой хочу. И хочу, чтобы ты тоже хотел. Понимания в глазах Арсения не появляется. — Ну что ты хочешь, — бубнит Антон, — я не соображаю, пойдем домой. Если я бахну эля и полежу на диване, то смогу объяснить. Арсений поджимает губы, явно не впечатленный этим обещанием. Антон в который раз вздыхает и сжимает тонкие прутья, трет эти шершавые и чернильные, будто нарисованные, полоски. — Я уехал не потому, что не хотел тебя видеть, я хочу тебя видеть, просто… Мне нужно было подумать. А когда я смотрю на тебя, когда ты постоянно у меня перед глазами, я думать не могу. — И как, получилось подумать? — спрашивает Арсений уже мягче, тень улыбки трогает его губы — бескровные, но всё равно прекрасные. — Нет, — усмехается Антон, — наверное, думать это не моя сильная сторона. Арсений плавно отталкивается от стены и делает шаг к нему, затем второй, третий, пока их не разделяют считанные сантиметры — и паутина металла. Он расслабленной кистью ведет по сетке, задевая ее саму лишь кончиками пальцев, пока не доходит до руки Антона, и тогда останавливается. Прикосновения нет, но Антон уже ощущает потоки магии, как она тянется к нему невидимыми нитями, и он тянется навстречу всем своим существом — только не к магии, а к Арсению. Он перестает сжимать руку так, словно в этом мире его удерживает одна сетка, и просовывает пальцы сквозь металлические ромбы, чтобы наконец коснуться Арсения. Кожа того холодная, а магия теплая, но сейчас Антона меньше всего волнуют магические потоки. Он осторожно гладит пальцы Арсения — и это гораздо интимнее, чем поцелуи, секс, ритуалы и заклинания, интимнее, чем всё, что было между ними до этого момента. Антон инстинктивно снова прижимается лбом к сетке, будто пытаясь просочиться через нее. Арсений приподнимается на носочки и касается кончика его носа своим — сразу падает обратно на пятки, улыбается так мягко, что на эти его ямочки на щеках хочется смотреть остаток жизни. Дима когда-то говорил, что чувства — какая-то особенная химическая реакция в организме, как в колбе. Но если раньше Антон принимал это как факт, как данность, как то, что Земля не плоская и вращается вокруг Солнца, то теперь эта мысль кажется абсурдной. Происходящее между ними — это не химия и даже не физика, потому что если какие-то там элементы и смешались, то это произошло не по законам, а хаотично, как сотворение мира. Почему они не смешались как-то иначе, почему всю эту бурю вызывает именно Арсений? Антон такого никогда не испытывал и, наверное, больше и не испытает. Его пальцы по-прежнему касаются пальцев Арсения, в голове все эти мысли, а внутри — столько эмоций, что ему хочется то ли станцевать индийский танец, то ли упасть лицом в подушку и завыть в нее. Он бы не смог сказать, что это, даже если бы ему приставили нож к горлу, но, как он недавно понял, у него вообще со словами так себе. — Пойдем домой, — предлагает Антон. — Пойдем, — соглашается Арсений и делает шаг назад — и волшебство момента исчезает, но эмоции никуда не деваются. — Хотя я бы посидел здесь еще пару часов, чтобы довести этого придурка до ручки. Так как я буйный, — он делает пальцами «кавычки», — и под его ответственностью, он не может просто уйти и оставить меня здесь. Вдруг я себе вены перегрызу, а ты потом на него в суд подашь. — Хвостик, — произносит Антон укоряюще. — Что? — Арсений поднимает бровь. — Ничего. Я понимаю, что ты зол, я тоже, но Нурлан действовал по правилам. Если бы ты с самого начала дал свой образец, то они бы спокойно ушли… — Какой же ты идиот, — вздыхает Арсений, впрочем, без намерения обидеть, а как печальный факт. — Ты думаешь, что со всеми вокруг мир так же справедлив, как и с тобой. Но, сюрприз, mon chéri, если бы к тебе полицейские постучали в дверь, вежливо попросили образец и после ушли, премного извиняясь за беспокойство, то так происходит не со всеми. Я фамильяр, со мной всё иначе. — Что ты имеешь в виду? — То, что когда я открыл дверь и они поняли, что в квартире я один, начался беспредел. — Арсений морщится и поправляет рукой волосы, словно хочет занять руки и деть куда-то энергию — удивительно, что она у него еще есть. — Они прошли к нам, как к себе домой, начали на меня рявкать, ничего не объяснили, не показали ни удостоверений, ни приказов. Один вообще замахнулся на меня тростью. Первая реакция — это желание убедить Арсения, что тот всё не так понял, что тот сам спровоцировал полицейских, ведь те себя так не ведут. Но он быстро осознает, что некоторые как раз так и могут себя вести, когда уверяются в своей безнаказанности и упиваются мнимой властью. Зубы сжимаются от бессильной злости. — Я поговорю с Пашей… — Совсем дурак? — уточняет Арсений мягче, словно разговаривает с бестолковым, но милым ребенком. — Ты представляешь, что будет, если кто-то из полицейских узнает, что ты нажаловался папочке? После такого только позорно увольняться, потому что крыс в своих рядах полицейские не терпят. Они будут прикрывать друг друга, даже когда речь идет о весомых преступлениях, а это и превышением должностных полномочий назвать трудно. — А что ты предлагаешь? Пусть и дальше так себя ведут? — А ты думаешь, что если комиссар их пожурит, как маленьких детей, они вдруг станут вежливыми ребятами? Антон, если тебя заставляет быть хорошим тяжелая рука, которая находится у твоей задницы, то как только она пропадет, ты будешь вести себя еще хуже. — То есть либо тотальный контроль, либо все ведут себя как уроды? — Нет, просто важнее, — Арсений прикладывает руку к груди, — внутренний контроль, твоя совесть. Таким людям и место в полиции, а всех остальных я бы послал работать в шахты или пустил на органы, — и милая улыбка. Иногда на Антона нагоняет ужас чувство юмора Арсения — по крайней мере, он надеется, что это чувство юмора. — Ты шутишь. — Возможно, — пожимает тот плечами, — а, возможно, и нет. Ты же теперь сомневаешься, не я ли психопат-убийца. Не страшно будет спать со мной в одной квартире? Заблокируешь дверь спальни тумбочкой изнутри? — Прекрати проверять меня на прочность, а то я дам тебе ремня, как типичный хозяин фамильяра. — У-у-у, — Арсений вытягивает губы, — как скажешь, папочка. — Фу, — Антона аж кривит, — это отвратительно. — А как насчет «дядюшки»? Или «братика»? — предлагает Арсений с ехидной улыбкой, и Антон уже хочет сказать, что это еще более отвратительно, как до него доходит: они же и правда братья — двоюродные. Не родные, без капли общей крови, если не считать каких-нибудь совсем уж дальних родственников, но всё равно братья. — Всё нормально? — интересуется его «брат», теперь взволнованно. — Да, я… — Антон встряхивается. — Залипаю, извини. Ночью почти не спал. — Ладно, — сжаливается Арсений, хотя он и сам вряд ли ночью сомкнул глаз, — иди за ним, я дам образец. Антон кидает ему благодарный взгляд и идет на выход, искать Нурлана. Он проделывает обратный путь через длинный коридор и общую камеру, в которой немногочисленные арестанты развалились по лавкам, через рабочий сектор и в комнату отдыха, где Нурлан сидит на диване и пусто смотрит в стену. Его даже жаль: вид у него такой, словно он плохо разделяет сон и реальность. В отличие от Антона, который хотя бы полгода провел в шкуре участкового и знаком с ночными дежурствами, Нурлан вроде как сразу приступил к нормальной работе и к бессонным ночам не привык. — Он готов дать образец, — сообщает Антон и видит, как на лице Нурлана проступает облегчение — прямо ландыш весной распускается, не меньше. Однако это облегчение быстро сменяется негодованием. — Ты предлагаешь мне самому у него шерсть дергать? — Можем вызвать эксперта и подождать его часок-другой. Сомневаюсь, что ночью будет много желающих, но можем посмотреть, как далеко они нас пошлют. — Это их работа, вообще-то, — бубнит Нурлан, но с натужным вздохом поднимается с дивана и ускоряется в сторону рабочих столов. — Понятых звать будем или ты сойдешь? — Я сойду. Они подходят к столу Нурлана, и тот вытаскивает из верхнего ящика стеклянную колбу с крышкой, в какие обычно складывают улики, а из-под столешницы снимает трость. Хранить ее так — обычная практика, но оставлять без присмотра — сомнительная идея, пусть и в месте, где все свои. Хотя Антон постоянно оставляет ее черт-те где, поэтому лишний раз старается с собой не таскать. Однажды он на полдня оставил ее в хлебном, откуда ее не сперли лишь чудом и благодаря заботливой продавщице. За утерю трости грозит выговор или даже отстранение, если всё закончится плохо. Как-то раз Милохин потерял трость, ее подобрал какой-то подросток и выбил своему приятелю глаз. Сделал он это набалдашником, без заклинания, но нанесенные магическим предметом повреждения легко не залечить — парень в итоге остался одноглазым, а Милохина вышвырнули из полиции. Жаль парня: пусть тот и не отличался умом, но был старательным и по-своему талантливым, а детдомовцам и так по жизни несладко приходится. Антон думает о том, что воспитательный дом от детдома отличается лишь худшими условиями и отсутствием всякой надежды на усыновление, а значит Арсению пришлось еще более дерьмово. Впрочем, даже если убрать из его жизни переменную в виде воспитательного дома, остаются грубые хозяева, неудачные отношения и увечья. Пока они с Нурланом идут в сторону одиночных камер, Антон задумывается: а могло ли всё это свести Арсения с ума? Или Белый прав, и психика Арсения покрепче, чем у них всех вместе взятых? — Это не Арсений, — зачем-то говорит Антон на ходу, да еще и таким тоном, словно Нурлан только от него должен проникнуться. Тот останавливается посреди коридора и смотрит на Антона со смирением и спокойствием, без издевки. — Я верю, что ты в это веришь. Но ты должен понимать, что от твоей веры мало что зависит, и люди вокруг не становятся лучше благодаря волшебной силе любви. Каждого съехавшего с катушек маньяка кто-нибудь да любил. — Я его не люблю. И я не говорю про каждого, я говорю про Арсения. Ты так думаешь, потому что он фамильяр, но… — Чего? — Нурлан весь скукоживается. — Да плевать мне, что он фамильяр. Ты думаешь, я любил бы свою жену меньше, будь она фамильяром, немагом или африканским тушканчиком? — Он вздыхает. — Дело не в расе и не в виде, просто твой Арсений явно ушибленный на голову. Всё досье в драках, какая-то мутная история со смертью бывшего хозяина, еще и алиби из говна и палок. — Я знаю, что всё выглядит плохо, но это не он. — Вы с Белым меня уже заебали, — Нурлан качает головой и идет дальше, — не буду я сажать вашего Арсения, если не будет оснований. А будут основания — тут уж извините. Антон не знает, как бы помягче сказать, что он сомневается в беспристрастности Нурлана, хоть тот и кажется искренним. Но, как бы Нурлан ни хотел поймать убийцу Юнусова и получить золотую звездочку на лоб, без весомых улик у него это не получится. — Их не будет. — Что в этом парне такого, что вы по нему сбрендили? — остановившись у двери к одиночным камерам, спрашивает Нурлан так же спокойно, но к этому спокойствию теперь примешивается неподдельный интерес. — Впрягаетесь за него, как будто он арабский принц. Как порой иронична жизнь. Но причина, разумеется, не в том, что Арсений принц — и вообще доподлинно неизвестно, принц ли тот. — Дело не в сексе, если ты об этом. — Не об этом. Нельзя быть настолько хорошим в сексе, но если можно, то я встану в очередь, — хмыкает тот и дергает на себя дверь. Арсения в камере нет. Антон успевает похолодеть от ужаса при мысли, что тот сумел сбежать, но затем он опускает взгляд и видит в темноте два блестящих глаза. Присмотревшись, он различает и смешную мордочку, и длинное тельце, и пушистый взъерошенный хвост. Его одежда аккуратно сложена на лавке, сапоги стоят рядом, слегка склонившись набок. — Если укусишь меня, я тебя на трость насажу, — обещает Нурлан, засовывая руку в карман и гремя ключами. Он открывает дверь камеры, если так можно назвать металлический прямоугольник с сеткой, и заходит внутрь, приседает рядом с Арсением. Тот выглядит настороженным, но позволяет Нурлану прочесть перчаточное заклинание, зажать пальцами пару шерстинок и дернуть — даже писка не издает, лишь вздрагивает всем телом. — Благодарю за сотрудничество, — не слишком радостно изрекает Нурлан и кидает шерстинки в колбу, завинчивает крышкой и показывает Антону. — Могу запечатывать? Антон подходит ближе, чтобы было видно, и кивает, после чего Нурлан стукает набалдашником по колбе — металлическая крышка спаивается со стеклом, и на ней проступают цифры «3.2144 41». Первая означает участок, вторая — личный номер сотрудника, третья — очередность взятых им улик. Получается, за годы своей службы Нурлан взял всего сорок одну улику, включая эту — негусто. — Пойду занесу в комнату вещдоков, оформлю утром, — говорит Нурлан, неумело сдерживая зевок, и вручает ключ от камеры Антону. — Справишься здесь сам? Дождавшись согласного мычания, которое только и сумел выдать Антон от растерянности, он уходит, оставляет их вдвоем. Антон благодарен за такой жест: всё-таки Арсений не любит обнажаться при чужих, а показывать свои шрамы Нурлану для него наверняка было бы еще более неуютно. — Поедем домой? — предлагает Антон, заходя в камеру. — Придется на лошадях — свободную карету мы в такое время вряд ли найдем. Он ожидает, что Арсений обратится обратно в человека, но тот подбегает к нему и вытягивается, перебирая лапами по штанине. Антон еле сдерживается, чтобы не начать сюсюкать, потому что ничего милее он в жизни не видел. Он буквально чувствует, как губы растягиваются в придурковатую улыбку — это сильнее его. — Ты не хочешь превращаться? — уточняет он, присаживаясь на корточки. — Пойдешь так? Арсений издает нечто похожее на гуканье и бульканье одновременно, и Антон испытывает острое желание стиснуть его маленькое пушистое тельце в объятиях и сказать какую-нибудь глупость вроде: «Кто у нас такой хорошенький». Скорее всего, после этого Арсений откусит ему кончик носа, кусок губы или перегрызет сонную артерию, и если первым и вторым Антон готов пожертвовать, то жизнью — не очень. Но когда Арсений забирается по нему и встает задними лапами на колено, а передними упирается в плечо, Антон задается философским вопросом, а что есть жизнь без радостей. А когда в шею ему утыкается холодный влажный нос, он всё-таки не выдерживает и осторожно проводит пальцами по длинной худой спинке, подставляет Арсению ладонь под зад для опоры и поднимается на ноги. Магия расползается от шеи, как кровь по венам, усталость и головная боль становятся призрачными, но Антону лучше не поэтому — не только поэтому. Его согревает мысль о том, что Арсений не просто остался с ним в уязвимой форме, но и позволил прикоснуться к себе, сам пошел на руки. Антон приобнимает Арсения и думает, как умудриться взять его одежду с сапогами и закрыть камеру при наличии всего двух рук, но это мелочи — как-нибудь справится. *** Уставшие и сонные, они оказываются дома лишь час спустя, потому что лошадь попалась такая же уставшая и такая же сонная и брела по улице медленно, буквально засыпая на ходу. Обычно подобное Антона раздражает, но сегодня он искренне наслаждался поездкой, потому что на руках у него был Арсений. Тот не сидел смирным пассажиром, а елозил, карабкался по лошади и по Антону, пару раз заехал когтистой лапой по лицу и любопытно реагировал на каждый уличный шорох. И всё равно наблюдать за ним было интересно, хотя почесать за ухом или погладить пузико Антон не решился. Дома Арсений превращается в человека и просит ванну — Антон, окрепший после какого-никакого телесного контакта, просьбу выполняет. Сам он наспех подмывается в тазу еле теплой водой, потому что после набора целой ванны на горячую сил не остается, но ему и не надо. Он может помыться и ледяной, такое он часто практикует: отвратительно только первые десять раз, потом появляется привычка. Привычка и смирение, что когда-нибудь из-за лени яйца у него превратятся в ледышки. Ему много времени на мытье не надо — он быстро с этим заканчивает и уходит на кухню, где жует зачерствевшие булки и варит овсяную кашу для Арсения. Сам он в еде неприхотлив, несмотря на изысканное питание в детстве, и мог бы съесть кашу без соли и сахара, но сейчас старается и даже кидает в кастрюльку курагу, предварительно ее нарезав, и орехи. Арсений появляется в дверях как раз тогда, когда каша уже готова и даже успевает немного остыть. На нем шелковый халат, влажный от того, что его надели на мокрую кожу, и потому подчеркивающий изгибы тела еще сильнее. Антон залипает и чуть не роняет ложку в кашу. — Привет, — брякает он. — Привет, — улыбается Арсений насмешливо. — Я думал, ты уже спишь. Кухня освещена лишь одной свечой в лампе, потому что на большее у Антона нет магии, а на поиск спичек нет сил — газ, который был дополнительным источником света, он уже выключил. На улице по-прежнему темно настолько, что окно похоже на черное полотно, но каким-то шестым чувством Антон даже без взгляда на часы понимает, что скоро начнет светать. — Будешь кашу? — предлагает он, но тут же качает головой: — Нет, это не предложение. Ты будешь кашу. — Обожаю, когда меня ставят перед фактом, я ведь именно такой человек, — вздыхает Арсений и садится на стул, закидывает ногу на ногу — пола халата соскальзывает, открывая бедро. Антон дает себе ровно три секунды, чтобы насладиться этим видом, и возвращается к накладыванию каши в тарелку. — Ты же весь день ничего не ел, тебе надо поесть. — Я не голоден. Хотя, надо заметить, — добавляет он осуждающе, — мое тело голод испытывает, если ты понимаешь такие намеки, в чем я лично сомневаюсь. — Я понимаю такие намеки. — Антон ставит перед Арсением тарелку и радуется полумраку, в котором не будет видно румянца — а он, судя по прилившей к щекам крови, на подходе. — Ешь давай. Арсений не по этикету кладет локоть на стол и подпирает ладонью щеку, смотрит с удивительной смесью усталости и возмущения. — Я думал, мы помирились. — Мы помирились, — подтверждает Антон и садится на табуретку, двигает ее ближе к Арсению. — Но я не отказываюсь от своих слов насчет секса. — То есть отказываешься от секса. — Арсений поджимает губы. — Знаешь, в этом мире много необъяснимых вещей, и одна из них — твоя логика. — Логика есть, я просто не знаю, как ее объяснить. — Еще лучше. Если ты не хочешь спать со мной, — в его голосе слышится обида, — надо было думать об этом до ритуала. — Я хочу. Но ты не хочешь, в этом вся проблема. — Ты издеваешься? — Он уже не злится, видимо, слишком устал за сегодня. — Антон, я как Ариадна, которая вручила тебе клубок ниток, а ты обмотал его вокруг головы и сидишь довольный. Из твоего логического лабиринта есть выход? Я предлагаю тебе секс, а ты говоришь, что я не хочу. — Ты говоришь «мое тело хочет», а твое тело — это не ты, — сбивчиво объясняет Антон и видит, что Арсений собирается спорить, поэтому продолжает: — Я знаю, что ты не стал бы предлагать, если бы не хотел, это я понял. Но проблема в том, что ты хочешь секса, а не меня. — Я сейчас возьму эту ложку, — Арсений указывает на нее взглядом, — и проведу очищающее заклинание без заклинания. Ты несешь чушь, потому что… да потому что это одно и то же. Антон был не прав: полумрак не скрывает румянец — по крайней мере, на лице Арсения он заметен и в таком свете. — Нет, не одно и то же. — Ты думаешь, что если мне хочется секса, значит я готов трахаться с первым встречным? — спрашивает Арсений холодно, а Антон уже выяснил, что холодный Арсений куда хуже злого Арсения. — Если бы это было так, я бы не вмазал мужику из камеры, который схватил меня за зад, а просто отвел бы в уголок и спустил штаны. Кем ты меня считаешь? Теперь понятно, из-за чего Арсений подрался. Антон бы, наверно, поступил так же, не в смысле если бы его схватили за зад, а если бы за зад схватили Арсения — но это в нем твердит неспособность соображать от усталости. — Нет, — мягко говорит он, беря Арсения за руку, и тот даже не напрягается. — Я не считаю тебя шлюхой, хотя если бы ты ей… им и был, то… это нормально, сейчас такое время, секс это просто секс. Но, — быстро добавляет он, — я не об этом. А о том, что я для тебя приемлемый вариант. А я хочу, чтобы ты хотел… не секса, а меня. То есть вот именно меня. Знаю, что это звучит глупо, но… ты же понял? Арсений медленно вытягивает свою руку и садится на стуле ровно — на щеке остается красноватый след от прошлой позы. — Не много ли ты хочешь для недельного знакомства? — ворчание, но ворчание смущенное. — Какие требования будут следующими, чтобы я хотел за тебя замуж? Чтобы я сделал алтарь в углу комнаты и молился на тебя? — Опять ты ерничаешь. — Почему раньше тебя это не волновало? До этого тебе было всё равно, мои желания не мешали тебе меня трахать. — Я тебя не… — Антон морщится, — не трахал. И мне не было всё равно, и вообще, я об этом жалею, но я же не могу вернуться в прошлое и поступить иначе. — Так что изменилось? — повторяет Арсений и прищуривается, словно пытается читать мысли — но он не умеет, конечно, потому что если бы умел, то всё давно бы понял. — Мои чувства к тебе, — признается Антон, очень сильно надеясь, что ему не придется объяснять, какие конкретно чувства у него были и какие есть — он и сам не знает. — То есть я тебе нравлюсь, и поэтому ты отказываешься заниматься со мной сексом… Начинаю думать, что стереотипы про глупых полицейских появились не просто так. Предлагаю также отказываться от еды, когда хочется есть, и отказываться от сна, когда хочется спать. Не забудь терпеть, когда хочется помочиться, это вообще лучшее. — Я не… — Я понял, — останавливает его Арсений. — Твои принципы в каком-то смысле умилительны, но всё же, как я уже сказал, думать об этом надо было раньше. Связь без физической близости — это тяжело, и я не знаю, чем может закончиться, вряд ли чем-то хорошим. Обычно если фамильяр и маг вынуждены расстаться, то потребность друг в друге постепенно исчезает, но здесь… Мы ведь постоянно рядом, любое, даже случайное касание — и всё по новой. Это не шутка. Разве ты сегодня не почувствовал это на своей шкуре? — Я не отказываюсь от близости. Поцелуи, объятия — я только за! Егор сказал, что этого вполне достаточно. — Ты говорил об этом с Егором? — Ты ревнуешь? — Антон бы этого не хотел, но всё-таки немного это греет душу: значит он Арсению не безразличен. — Никакой ревности — чистое отвращение, — отрезает тот. — Очаровательно, что ты решил поговорить о нашем сексе с ним, а не со мной. Общайся с ним больше, ведь Егор знает всё обо всём, самый умный и прилежный мальчик. Попроси его показать язык — увидишь мозоль, которую он натер себе, пока всем жопы вылизывал. — Почему ты его так не любишь? Он вроде не плохой. — Только ссытся и глухой. Я не не люблю его, я его презираю, потому что он притворяется милым и добрым, но на самом деле тот еще сучий потрох. И, — Арсений выставляет вперед руку, чтобы Антон не смел перебивать, — даже не говори, что я несправедлив к нему. Мы поссоримся, если ты начнешь мне доказывать, что в Егоре так много замечательного, я этого от воспитателей наслушался. — Может быть, ты просто… — Нет, нет, нет, нет, — твердит Арсений, размахивая рукой перед лицом Антона, — нет, — и тыкает указательным пальцем ему в кончик носа. — Как скажешь, — смиряется Антон, впрочем, тоже не сильно рвущийся защищать честь Егора. — Но кашу всё равно придется съесть, хвостик. Думаешь, я не разгадал твой план по заговариванию мне зубов? — Не буду я твою кашу. Антон берет ложку и зачерпывает из тарелки кашу, кстати, не так уж плохо выглядящую, особенно в оранжевом свете свечи. — Я буду кормить тебя с ложечки, — угрожает он и подносит ложку ко рту Арсения. — Ты делаешь всё, чтобы я тебя захотел, — ворчит тот, но обхватывает ложку губами — и это почему-то выглядит ужасно неприлично. Когда Арсений сглатывает первую порцию каши, Антон зачерпывает вторую, но на этот раз ложка так и остается нетронутой. — Ну? — подстегивает Антон. — Давай, ложечку за маму, ложечку за папу… ой, черт, прости, — виновато бормочет он, возвращая ложку в тарелку, — я забыл, что ты фамильяр… — Перестань, — вздыхает Арсений и притягивает к себе тарелку, сам берется за ложку. — Для нас не иметь родителей это естественно. Тебе, наверно, кажется глупым, что я хочу узнать о своих? Они заходят на опасную тему, и Антон внутренне собирается, чтобы не ляпнуть лишнего — что тяжело, учитывая, что сил у него осталось лишь на то, чтобы чмокнуть Арсения в нос, доползти до кровати и уснуть. — Не кажется. Я знаю, кто мои родители, и всё равно хотел бы узнать их лучше. Хотя бы раз пообщаться с мамой, поговорить с отцом сейчас, когда стал взрослым… Я не знал их, поэтому не скучаю, но как-то тоскливо, что ли. Думаю об упущенном. — Дело не в этом. — Арсений зачерпывает кашу и подносит ко рту Антона, тот качает головой. — Ложечку за королеву. Сам когда ел? — Я ел в поместье, — тем не менее, кашу Антон съедает и, продолжает, пережевывая: — Так в чем тогда дело? — В истине. Я не собираюсь заявляться к своим родителям и с порога кричать, что я их сын. Мне не нужно общение, даже объяснение, почему они отказались от меня. Я просто хочу знать правду, и всё. — Ты уверен? В смысле ты не представляешь, сколько раз я думал: «О, сделаю вот так», а потом делал по-другому. В мыслях мы все самые умные, а потом оказывается… пук в лужу. — Сам ты пук в лужу, — бубнит Арсений, но не сдерживает улыбки. — Но ты так говоришь… Ты о чем-то узнал и боишься, что я натворю глупостей? Не переживай, я столько об этом размышлял, что готов ко всему. — Нет, я не… ничего не узнал, прости. Мама весь день была в отъезде, вернулась вечером, но я уже уезжал, мы успели только поздороваться. Врать неприятно физически, и Антон ощущает себя последней тварью — одно дело врать преступникам, чтобы выбить признание, а совсем другое — человеку, который тебе… которого ты… Арсению. К тому же сам Арсений явно чувствует подвох, но ничего не говорит и просто берется за еду. Почему-то вид того, как он ест, иррационально умиляет, поэтому Антон сидит и молча наблюдает. Арсений не противится и вообще будто не замечает на себе пристального взгляда — видимо, за столько лет в воспитательном доме привык. Антону же после отчего дома было тяжело свыкнуться с тем, что теперь он почти всегда окружен людьми. Доев, Арсений отодвигает от себя тарелку и вдруг подается вперед, целует Антона в щеку — долго прижимается губами, а в конце еще и легонько прикусывает кожу. — Это что такое? — недоумевает Антон, потирая щеку. — Это чтобы хватило магии на воду для этой тарелки, — весело отвечает Арсений и встает на ноги. — Нальешь мне, чтобы я помыл? — Не переживай, я сам помою, так будет проще. Арсений мгновение ломается, но потом всё-таки кивает. — Ладно, — соглашается он, — тогда я отправляюсь повторно чистить зубы. И… — вдруг мнется он, — спасибо за заботу. И прости, что мне так сложно ее принимать. — Вообще-то по закону маг обязан заботиться о своем фамильяре, — что он несет, — …но я делаю это не потому, что я твой хозяин, — еще хуже. — Спокойной ночи, — желает Арсений с такой мягкой улыбкой, что Антону хотелось бы вышить ее на подушке, чтобы падать в нее лицом каждую ночь. Одна проблема — вышивать он не умеет, в детстве пробовал, но исколол себе все пальцы. — Спокойной ночи, — только и желает он, глядя на Арсения снизу вверх. Тот мимолетно проводит пальцами по его волосам и уходит, а Антон остается в гордом одиночестве — мыть тарелку. Глаза слипаются, но, несмотря на усталость, которая чуть ли не буквально сбивает его с ног, спать не хочется — то есть хочется, конечно, но побыть с Арсением хочется сильнее. Не побыть даже, поговорить — им столько нужно обсудить. Брызги воды случайно попадают на свечу, и она несколько мгновений обреченно потрескивает и гаснет, но темнота не накрывает — мгла в окне разбавляется молочными сумерками. В такие моменты мир всегда выглядит нереальным, как страничный отрывок книги, а полусон лишь усиливает это ощущение. Антон ставит чистую тарелку на полку и идет к своей комнате медленно, какой-то частью себя надеясь еще столкнуться с Арсением. Они пожелали друг другу спокойной ночи, а значит, поводов для разговоров у них больше нет. Арсений долго возится в ванне, Антон даже задерживается у двери его комнаты, но не придумывает себе оправдания и отправляется в спальню. Свечи и лампы он не зажигает — просто раздевается, на ощупь натягивает пижаму и забирается под одеяло, на холодную простынь. Хотя постельное белье ощущается как-то иначе, мягче и приятнее к телу, и, присмотревшись, Антон понимает, что оно новое — Арсений купил и перестелил ему постель. Раньше кровать была для него большой, но в самый раз, теперь же она кажется ему несуразно огромной для одного человека. Он немного жалеет, что купил кровать для Арсения, но в то же время понимает, что дело совсем не в кровати. Каркас с четырьмя ножками и матрас не вызывают у него грусти, а вот то, что Арсений выбрал спать не с ним — еще как. Хотя расстраиваться из-за этого глупо, спать в одиночестве комфортнее: никто не храпит, не толкается, не пинается, не прижимается ледяными ступнями. Сон не идет. Антон переворачивается на бок, на спину, на живот, сгибает в колене ногу и выпрямляет, высовывает ее из-под одеяла и поджимает обратно. Он кладет руку под подушку, потом на подушку, затем вытягивает вдоль тела, крутится и вертится, но безрезультатно. В глаза как песка насыпало, их физически больно держать открытыми, но Антон всё равно пялится в темно-серый потолок, ничем не отличающийся от предрассветной улицы за окном, и думает: какого хрена. За стенкой слышатся шаги — Арсений всегда топает, когда ходит, хоть и не признается в этом. Тот возится и копошится, но остальные звуки неузнаваемы, а потом вдруг всё затихает. Его кровать находится всего в двух метрах пустого пространства и десяти сантиметрах кирпичной стены, но когда он не издает шума, то его всё равно что не существует. Антон никогда не думал, что будет ждать чьего-то храпа, но он ждет. Храп не раздается, но зато спустя какое-то время снова слышатся шаги — и Антон малодушно надеется, что Арсений идет к нему, а не пописать или попить воды. И действительно, шлепанье пятками о пол становится всё громче, пока не стихает у самой двери спальни. Настает долгая, полная тягостного ожидания, тишина. А затем звук шагов доносится снова — он отдаляется, будто Арсений постоял, не решился войти и пошел обратно к себе. Антон безотчетно вскакивает с места и чуть ли не бежит к двери, распахивает ее так резко, что не успевший далеко уйти Арсений вздрагивает, оборачивается и смотрит на него большими глазами. — Что ты… — Ты топаешь, — сразу объясняет Антон. — Неправда, — ожидаемо отрицает Арсений. — Ты вообще уже должен спать, — обвиняет он — ему неловко, что его застали на «месте преступления», и он ощетинивается. И это человек, который не понаслышке знает, что такое настоящее место преступления. — А ты? Лучшая защита — это нападение. Вообще это глупость, этому учат еще на вступительной лекции в полицейской академии. На самом деле лучшая защита — это удрать и вызвать помощь. Арсений мнется, но быстро приходит в себя и упирает руки в бока с видом «а что это я тут оправдываюсь». Он по-прежнему в этом своем струящемся халате, и в просачивающихся через окна лучах восходящего солнца выглядит как искусство, как оживший персонаж с картин прерафаэлитов. И хотя Антону хочется прижать его к стене, дернуть шелковый пояс и скользнуть ладонью под ткань, смотреть на него хочется больше. — Потому что я не могу спать в этой кровати, — признается он. — Я никогда не спал один и привык, что рядом кто-то шумит. Тишина хуже оркестра под окном. — Тогда почему ты не пришел спать ко мне? В смысле вчера понимаю, мы были в ссоре, но сегодня? — Я именно об этом и пришел спросить. — Арсений складывает руки на груди. — Вдруг ты будешь против. — А давно тебе нужно мое разрешение? Ты же в первый день пришел ко мне в спальню и развалился на кровати, как у себя дома. — Вообще-то, — прищуривается Арсений, — это и есть мой дом. — Э-э-э, — какой же Антон дурак, — да, это просто выражение такое. Имею в виду, что ты ничего не стеснялся, и мое мнение тебя не интересовало… Так почему сейчас? Я не против, если что, то есть наоборот, я очень даже за. — Вот и прекрасно, — легко соглашается Арсений и бодро направляется в спальню без всяких объяснений, но Антон ловит его за запястье и тянет к себе. Тот не вырывается из хватки и покорно стоит, но отвернувшись — Антону приходится самому сделать шаг навстречу и заглянуть в лицо. — Арсений? — Не только твои чувства изменились, — выдыхает тот, словно признаёт поражение в какой-то своей, внутренней, битве. — Раньше мне было плевать, что ты подумаешь, нравится тебе это или нет, а теперь… Я все свои недостатки знаю. Я навязчивый, меня много, это может раздражать. Не хочу душить тебя своим присутствием. Даже то, что он так откровенно говорит об этом, очень ценно — возможно, на нем тоже сказываются усталость и недостаток сна, но Антон благодарен. Он притягивает Арсения еще ближе и заключает в кольцо своих рук — сжимает крепко, как спасательный круг. — Арсений, ты меня не душишь. — А ты меня да. — Он стоит и не шевелится — но, с другой стороны, и не выпутывается из объятий. — И это… пока. — Что значит пока? — Поначалу всегда так, — он всё-таки ведет плечами, заставляя выпустить себя, и отходит на шаг, — сейчас ты мной очарован, я это понимаю. Но пройдет неделя или месяц, и я начну тебя тяготить. Его хочется убедить в обратном, что нет, разумеется, такого не будет, но Антон знает, что жизнь непостоянна и такие обещания давать глупо — он сам неделю назад не планировал привязываться к Арсению. Поэтому он только улыбается и, коснувшись арсеньевского плеча, мягко предлагает: — Давай и подумаем об этом через неделю или месяц, ладно? — Ладно. Он кажется не то чтобы грустным, но какая-то нотка печали в нем присутствует — эта нотка выскакивает из-под линий опущенных ресниц и скачет прямо на стан Антона. Может быть, так работает связь, и он уже начинает чувствовать эмоции своего фамильяра. — Эй, — мягко зовет Антон, касаясь пальцами подбородка Арсения и поднимая его голову, чтобы посмотреть в глаза, — ты же сам сказал, что всё слишком быстро. Так давай не будем спешить. — Я устраиваю драму? — посмеивается Арсений, без классической для него издевки или обиды. — Немного, — соглашается Антон. — Ты это… — он заминается, неуверенный, что стоит заводить этот разговор, но всё-таки решается: — это из-за Белого? — В том числе, — не отнекивается он, и это тоже само по себе вызывает благодарность. — Между вами еще что-то есть? Арсений не закатывает глаза, не взмахивает руками и даже не вздергивает брови в притворном удивлении, как делал прежде — нет, он лишь спокойно качает головой. — Я сказал правду, — произносит он негромко, — мы давно не вместе: ни романтически, ни в постели. После того случая, тогда, когда он купил эту собаку… — продолжает он, присаживаясь на ближайший к нему подлокотник дивана, — всё действительно закончилось. Но потом было разбирательство из-за газа, он за меня вступился, и всё началось опять. Я злился на него, но… — он усмехается, — всё еще его любил. Для Антона это какой-то другой мир: он не представляет, как можно обнимать и целовать человека, ложиться с ним в постель, после того, как он тебя предал. Но и разозлиться на Белого как следует почему-то не выходит: когда тот говорил об Арсении, он выглядел как калека, вспоминающий о потерянной конечности. — А сейчас? — спрашивает Антон осторожно и напрягается в ожидании ответа. — Нет. Вернее, — Арсений вздыхает, — какая-то часть меня всегда будет привязана к нему, но это не то, о чем ты спрашиваешь. А теперь, — он вдруг улыбается, — пойдем спать, день был долгий. Антон бы хотел продолжить этот диалог, но он не дурак и понимает подтекст, так что лишь кивает и наклоняется, чтобы поцеловать Арсения, но замирает: — Я же могу тебя поцеловать? Арсений усмехается ему в губы. — Давно тебе нужно разрешение? — пародирует он. — Я тебя первым никогда не целовал. Только ты меня. — В таком случае, — Арсений встает с подлокотника и в один шаг приникает к нему, проводит губами по его губам легким движением, всего лишь намеком, что даже щекотно, — не будем изменять традиции. И он целует Антона мягко, без языка, без налета страсти и секса — сплошная концентрированная, как медицинский спирт, нежность. И пьянит она так же, но не убивает, а делает сильнее. Целоваться с Арсением — по-прежнему самое приятное, что Антон испытывал в жизни, а ведь он катался на пони, стрелял из лука и ел тарталетки с черной икрой. Но ни один пони, ни один лук и ни одна тарталетка не прижмутся к нему так же трепетно и не улыбнутся в поцелуй. Насчет пони, конечно, есть сомнения, но Антон не хотел бы проверять.