Компас

Они молчат и по дороге домой, но молчание это не напряженное — спокойное и уютное, как когда люди понимают друг друга без слов. Антон чувствует себя выжатым, как чайный мешочек перед выбрасыванием, и сил остается лишь на то, чтобы держать Арсения за руку. Когда они уже подходят к квартире и Антон успевает нафантазировать о том, как зайдет внутрь и упадет на свою любимую кровать, они видят Егора — тот сидит под дверью и выглядит еще более жалко, чем Бебур в форме пса. Заметив их, тот сразу встает на ноги и белозубо улыбается, и в темноте его улыбка вызывает ассоциации с Чеширским котом. — Егор? — глупо уточняет Антон. — Что ты здесь… А как ты… — Принцесса сказала, — отвечает Егор, виновато опуская взгляд. Антон не говорил матери своего адреса, но ничего удивительного, что она выяснила его сама. — Я просто… — он лезет во внутренний карман своего модного, удлиненного пиджака, и достает оттуда портсигар, — вот. Антон с недоумением узнает в этом портсигаре собственный и лишь сейчас понимает, что оставил его в поместье. Он не вспоминал о нем целые сутки, его и не тянуло на сигареты, и если бы Егор не привез его, Антон бы хватился неизвестно когда. — А-а-а, — Антон берет портсигар, ощущающийся в руке каким-то чужеродным, настолько он успел отвыкнуть, — спасибо. Я про него и забыл. Если бы не ты, решил бы, наверное, что выронил где-нибудь на улице или в участке оставил. — То есть ты пришел сюда на ночь глядя, чтобы отдать его? — вклинивается Арсений, и тон его прямо-таки сочится ядом. — Спасибо тебе пламенное, а теперь до свидания. — Арсений, — осаживает его Антон. — Нет, я не… — Егор замирает с виноватой улыбкой, продолжая смотреть на Антона и даже не взглянув на Арсения. — У меня завтра утром встреча с Эдом, и я решил переночевать в квартире, чтобы не трястись в карете на рассвете… Подумал, что заодно можно и портсигар твой вернуть. — И когда ты понял, что нас нет дома, решил подождать? — не успокаивается Арсений. — И давно стоишь? — Арсений, — повторяет Антон жестче. — Егор, прости, у нас день сегодня… — он крутит кистью, сам не зная, что показывая, — такой себе. Зайдешь? На самом деле Антону меньше всего хочется распивать чаи и вести светские беседы, но это всё-таки правила приличия и элементарная вежливость, к тому же Егор вообще не обязан был приносить ему портсигар. — Ну… — мнется Егор, — если ненадолго, то можно. Арсений рядом пыхтит, как чайник, у которого вынули свисток, и поэтому все о нем забыли — а он всё кипит и кипит. Тем не менее он ничего не говорит и просто открывает дверь перед Егором, который только теперь коротко кивает ему в знак приветствия. Напряжение между ними такое плотное, что из него можно было бы связать свитер. Причем не теплый. Кое-как раздевшись и разувшись в тесной прихожей, они проходят в гостиную, и Антон уже собирается извиняться за бардак, как обнаруживает, что никакого бардака нет. Чемоданы Арсения, ранее занимавшие половину комнаты, исчезли, как исчезли и отдельные его вещи, игриво сверкающие шелком то на кресле, то на диване, то на полу. Антон к ним уже привык и даже находил в этом нечто уютное, тем более что сам никогда не отличался страстью к порядку. Лишь письменный стол, который переехал сюда из бывшего кабинета, завален каким-то хламом, но это определенно хлам Антона, который тот сам же туда и свалил. — Присаживайся, — указывает он Егору на диван, параллельно с этим жестом зажигая свечи — выходит легко, — чувствуй себя как дома. — Не чувствуй, — очаровательно улыбается Арсений. — Чай, кофе, печенье, отсутствие посторонних людей в доме? — Чай и перестать быть такой задницей, — тем же фальшиво дружелюбным тоном просит Антон и садится в кресло. Егор присаживается на диван буквально одной ягодицей, явно чувствуя себя не как дома и даже не как в гостях, а Арсений карикатурно кланяется до пола, вряд ли испытывая хоть каплю неловкости, и уходит на кухню. — Извини его, — вздыхает Антон, кладя портсигар на столик, а потом передумывает и берет его снова, достает сигарету. — На него иногда находит. — Иногда? — Егор поднимает бровь. — Он такой, сколько я его помню, то есть всю жизнь. Вы помирились? — Да, помирились, и он… он такой не всегда. — Антон прикуривает и затягивается дымом, но ощущает только какую-то прогорклую горечь и никакой прежней легкости. Видимо, действительно пора бросать. — Просто я же говорю, день тяжелый, а вчера был еще хуже, мы на нервах. — Не хочешь поделиться, что стряслось? Возможно, Антон и не против поговорить о расследовании, тем более что Егор неглуп и заинтересован в нем не меньше, а его трезвый взгляд на ситуацию был бы полезен, но как-нибудь потом. Сейчас всё, что по-настоящему привлекает Антона, это теплая и мягкая кровать — ну, это если не считать теплого и мягкого Арсения, тот вне всякой конкуренции. Он тушит сигарету о пепельницу, не скурив и половину. — Давай не сегодня, — предлагает он устало. — Лучше расскажи, чем вы завтра будете заниматься с Эдом. Хочешь, дам какой-нибудь совет? Хотя я в делах любовных тот еще лох, но вдруг что-то полезное скажу. — Мы ничего особенного не планировали, просто позавтракаем. Если честно, так даже лучше, я себя немного идиотом рядом с ним чувствую, а так можно хотя бы на еду отвлечься. Я предлагал ему сходить на выставку, но он как-то… — Это слегка не его, — кивает Антон, с трудом представляя себе Эда, окруженного картинами или скульптурами — не то чтобы тот невежда, просто ему интересно другое. Он вспоминает о сравнении Егора с принцессой, к которой никак не подступиться, и аккуратно спрашивает: — Ты чувствуешь себя идиотом и поэтому осторожничаешь? Не подпускаешь близко, да? — Ну… Я бы так не сказал… — Его глаза загораются интересом. — А что, он что-то обо мне говорил? — Я не должен об этом рассказывать, наверно, но… — но вроде ничего страшного, если он расскажет, не произойдет, — но он сказал, что у него чувство, будто он к тебе и так, и эдак, но ничего не получается. — О… — только и произносит Егор, задумчиво отводя взгляд. — Но это нормально, — спешит заверить его Антон: как бы он своей поддержкой дел не наделал. — Вы ведь только начинаете общаться, еще плохо друг друга знаете. Мы вот с Арсением вообще каждый день ссоримся из-за всяких недопониманий, но это решаемо, не переживай. Да уж, как хорошо, что Антон решил пойти в полицейские, а не в какие-нибудь психологи. Так он ловит виновных в убийстве, а иначе бы доводил до самоубийства. Егор, однако, приободряется и даже улыбается, а улыбка сразу делает его похожим на крошечного котенка — вернее, крольчонка. Красивый он всё-таки, этого не отнять, но смотреть на него, такого красивого, желательно не больше часа в день, а то начнется сахарный диабет. — Может быть, вы с Арсением просто не созданы друг для друга, раз каждый день ссоритесь? — осторожно уточняет тот. — Не пойми неправильно, но меня бы это насторожило. Вообще-то он прав, но его правота как раз и раздражает. К счастью, Антон не успевает что-нибудь ляпнуть, потому что в проеме совершенно бесшумно появляется Арсений с позолоченным, а то и золотым, подносом. Подобных вещей в этой квартире не водилось, пожалуй, и при предыдущих жильцах, не хватает только маленьких фигурных чашечек — нет, а вот и они, на подносе. — Вы посмотрите, — Арсений выглядит до того благожелательно, что это всерьез пугает, — стоило мне отойти на пять минут, как ты убеждаешь Антона, что я ему не пара. — Я такого не говорил. — Считаешь, что я — единственное, что стоит на пути вашей любви? — продолжает Арсений, ставя поднос на столик, и Антон устало роняет лицо в собственные руки: у него уже нет сил с этим разбираться. — Не обольщайся: даже если я исчезну, он не будет с тобой. — Арсений, прекрати, — бормочет Антон в ладони. — Ты всё не так понял. — Великолепно, теперь и Егор туда же. — Я просто хочу подружиться, у меня нет никаких корыстных мотивов. Мне нравится Эд, я нравлюсь ему… — Неужели? — Так, Арсений, — резко выдыхает Антон, садясь ровно, и строго добавляет: — Я прошу тебя спокойно, но сомневаюсь, что моего терпения хватит надолго. Либо ты остаешься с нами и относишься к Егору, как к гостю, либо идешь в свою комнату читать книжки, плести макраме, развешивать свои рубашки или заниматься любым другим приятным тебе делом. Веди себя как взрослый, а не как капризный ребенок, договорились? Они сцепляются взглядами, и Антон буквально всем своим существом ощущает давление. Однако он не только выдерживает его, но и побеждает, потому что Арсений цокает, бросает тихое «прости» и начинает расставлять чашки. На секунду Антон успевает подумать, что сейчас кипятком плеснут ему в лицо, но ничего такого не происходит, и крохотная чашечка просто оказывается перед ним. Чай в ней бледно-коричневого цвета, некрепкий, перед сном самое то. Наступает неловкая тишина. Антон судорожно пытается придумать нейтральную тему для разговора и, чтобы дать себе отсрочку, делает глоток. Чай оказывается вовсе и не кипятком, он разбавлен водой и действительно слабо заварен, а еще слегка сладковат — именно такой обычно Антон и пьет. — Господи, — морщится Егор, ставя свою чашку обратно на столик, — он очень сладкий. — Прямо как ты, — язвит Арсений, но кидает взгляд на Антона и добавляет: — Извини, я думал, ты любишь послаще. Если хочешь, я налью тебе новый. — Нет, не утруждайся, я сам налью. — Егор встает и указывает большим пальцем в сторону двери. — Кухня же где-то там? По лицу Арсения понятно, каких же нечеловеческих усилий тому стоит не сказать что-то вроде: «И как ты догадался?». И пока он держится, Антон подтверждает: — Да, там. Иди по коридору до конца, там дверь. Не ошибешься. Егор кивает и быстро ретируется — если бы между гостиной и коридором была дверь, он бы наверняка закрыл ее и прижался спиной с обратной стороны, пытаясь отдышаться, а так всего лишь спешит к кухне. Антон дожидается, пока шаги его стихнут, и поворачивается к Арсению: — И что это опять? — Он меня раздражает, — объясняет Арсений так, словно это может служить хоть каким-то оправданием. — Ты ведешь себя как ребенок. Егор тебе ничего не сделал, — говорит Антон несколько вопросительно, потому что до конца в этом не уверен. — Он просто хочет завести друзей. Ты не представляешь, как одиноко бывает в замках и поместьях. И у него брат погиб, он скорбит. Будь к нему немного добрее, договорились? Он-то тебе зла не желает. — Это ты так думаешь. Уверен, он спит и видит, как снова становится твоим фамильяром и вы неистово совокупляетесь. С ума сойти, да он же просто ревнует. И хотя это кошмарно и от подобного одни проблемы — Антон по себе знает, — какая-то его часть этому даже радуется. Во-первых, это означает, что Арсений не просто злая сука, которая ненавидит всё живое, пусть и самец. Во-вторых, также это означает, что он Арсению небезразличен. И всё же это определенно плохо. — Слушай, я всё понимаю, я сам ревнивый, как оказалось, но ревновать к Егору… — Антон качает головой. — Меня он не привлекает. И никогда не привлекал. — Чувствуешь запах? — Арсений втягивает носом воздух. — Это пахнет лапша, которую ты вешаешь мне на уши. Антон прыскает. — Лапша не пахнет. И ничего я тебе не вешаю. — Ты всего лишь человек, а Егор буквально выглядит как внебрачный ребенок ангела и… — Мне на уроках религии говорили, что ветхозаветные ангелы имели кучу крыльев и глаз и вообще были похожи на какое-то чудовище. — А Егор на чудовище не похож, — дожимает Арсений, складывая руки на груди. Когда так делают на допросе, это обычно плохой знак — значит на контакт идти никто не собирается. — Не похож, — соглашается Антон. — Но если тебе вдруг почему-то показалось, что я ведусь на каждое красивое лицо, ты ошибаешься. — Но дело же не только в лице. Как я вижу, ладите вы прекрасно, воркуете, как голубки. А мы… — он расслабляет руки, опуская их на колени, — мы же часто ругаемся, ты сам сказал. Я не закрывал дверь на кухню и всё слышал. — Тогда ты слышал и мои слова о том, что это решаемо. Ты постарайся не вести себя как задница, а я постараюсь не срываться на тебе, когда это у тебя не получается. — Ты и не срываешься. Вернее, проблема не в этом. — Да? — удивляется Антон, до этого уверенный, что в его резких реакциях на поведение Арсения и заключается корень зла. — А в чем тогда? — В том, что ты думаешь одно, а говоришь другое. Между твоими мыслями и словами ров с водой, кишащий пираньями. Ты не задумываешься о том, как могут прозвучать твои слова, не говоря уже о действиях… — Это неправда, — брякает Антон и запоздало, под мрачным взглядом Арсения, понимает, что иногда правда. Но не всегда. Он же старается. — Ладно, бывает. Но ты еще хуже, ты просто ничего не говоришь. Мне было бы проще, если бы ты сразу говорил, как прозвучали мои слова или что не так в моих действиях, а не просто злился или обижался. Рассказывай мне тоже, что ты там чувствуешь или думаешь, договорились? Арсений начинает кусать губу, а он всегда так делает, когда не решается что-то сказать. Антон и не думал, что его предложение пригодится прямо сейчас. — Ну? — подстегивает он. — Ты весь день был на работе, потом повел гулять, потом уцепился за Егора, словно не хочешь оставаться со мной наедине. Это так? Меня слишком много? Антон еле сдерживается, чтобы не назвать Арсения дураком, потому что побыть с ним наедине, вдвоем — буквально то, чего он хочет больше всего. Но если он назовет Арсения дураком, то тот и впрямь может что-то не то подумать. — Нет, тебя не много. — А ведь Арсений уже говорил о том, что может «душить» собой, откуда вообще эта мысль? Последствие отношений с Белым? — Я не хочу брать тебя на работу, потому что… ну, тебе там делать особо нечего, а я буду отвлекаться, а еще там Бебур и Белый, а я бы не очень хотел, чтобы вы часто пересекались. А прогулка — ну, мы же за билетами собирались. — И ты хочешь сходить со мной в театр не потому, что тебе некомфортно со мной наедине? — Мне с тобой комфортно. Всё наоборот, я подумал… Вдруг тебе станет скучно? У меня работа, работа, убийства, работа, кражи, работа, пропажи, работа… Ни театров, ни выставок, ни балов. Да мне и самому не нравится, что мой кругозор сузился до воровства патиссонов в пригороде. — Невероятно, — фыркает Арсений, а потом и вовсе хихикает. — Ты правда считаешь наши дни скучными? Поверь, я бы не отказался от действительно скучной жизни, когда самое большое событие за день — это когда птица насрала на голову. — Такое я тебе легко обеспечу, птицы срут на меня каждую неделю. — Их можно понять, — улыбается Арсений. — Кроме того, Антон Андреевич, мне никогда не будет скучно с вами, потому что мне не бывает скучно с собой, — он указывает пальцем на себя же, — а я есть у себя всегда. Тема кажется исчерпанной, и Антон уже тянется через полстола, чтобы его поцеловать, как замечает Егора и вздрагивает — он успел забыть о его присутствии в квартире. Тот неловко переминается с ноги на ногу в дверном проеме и прижимает к себе чашку с чаем. — Эм, я пойду, наверное? — смущенно уточняет он, когда замечает обращенный на себя взгляд. — Не хочу вам мешать. — Нет, — неожиданно резко реагирует Арсений, вставая с дивана и указывая на место рядом с собой, — давай, садись, поиграем во что-нибудь. В карты, в слова… — В «угадай кто»? — предлагает Егор аккуратно, не двигаясь с места. — Что это за игра? — недоумевает Антон. Арсений оборачивается к нему. — Ты не знаешь? — Во дворце с играми было туго. Но если тебя это интересует, то я отвратительно играю в преферанс. Хотел бы сказать «превосходно», но я всегда оставался пустым после игр. — Не всегда, — тихо замечает Егор. — Но в большинстве случаев. Мама играет великолепно, а я больше любил записывать очки. А в этой игре что надо делать? — Всё просто, — рассказывает Егор, — нужны листы и ручки. Пишем имена известных людей или персонажей, приклеиваем друг другу на лоб и задаем наводящие вопросы, чтобы угадать себя. Например, «я мужчина?» или «я старше пятидесяти?». — Эта игра — единственное, что объединяло нас всех в воспитательном доме, — произносит Арсений, поглядывая в сторону Егора и как будто злясь, что тот рассказал правила вместо него. Егор, словно не замечая это или и вправду не замечая, активно кивает. — Точно, в нее все играли, даже те, кто друг друга недолюбливает. Арсений набирает воздуха в грудь, будто бы чтобы добавить «как мы с тобой», но в последний момент передумывает и просто улыбается. Антону не очень хочется играть, но если это поможет наладить хотя бы хлипкое подобие дружелюбия между этими двумя, то оно того стоит. *** Антон лежит посреди кровати, раскинув руки, и чувствует себя вымотанным донельзя, но удивительно удовлетворенным. Сначала в игре ему попался Петр I, и его он отгадал почти сразу, но специально тупил несколько кругов, чтобы не оставлять Арсения с Егором против друг друга. А вот на второй раз он тупил абсолютно искренне в попытках угадать Беллу из «Сумерек» и в итоге остался последним — Егор и Арсений даже объединились в одну команду, чтобы объяснить ему героиню. Проблема в том, что хоть «Сумерки» и невероятно популярная серия, выходить она начала сразу после ухода Антона из дома, а закончила до того, как он обосновался в полиции. Антон об этих книжках, разумеется, слышал, но в тот период он думал лишь о том, как не опозориться и не закончить жизнь где-нибудь под мостом в пьяном угаре, так что ему было не до них. Отгадать в итоге он так и не смог — в какой-то момент подумал о Скарлетт О’Хара, но Штирлиц еще никогда не был так близок к провалу. Он проиграл, однако не чувствует по этому поводу сожаления: пусть он и вынужден был отжиматься тридцать раз, что с его мышцами не так-то просто, зато Арсений и Егор почти поладили. Да, между ними еще чувствуется напряжение, но для первого шага всё прошло отлично. Арсений опять отмокает в ванне, и удивительно, что с такой любовью к воде он не какое-нибудь земноводное или даже рыба. Хотя фамильяров-рыб Антон не встречал, говорят, это большая редкость даже для средиземноморских областей. Уже минут десять он размышляет о том, как встанет и пойдет в ванную, присядет на бортик и поболтает с Арсением, но чем дольше он лежит, тем меньше сил у него остается. А спустя несколько минут потребность вставать и вовсе отпадает, потому что дверь медленно открывается, и в спальню заходит Арсений — влажные волосы смешно топорщатся. На нем снова шелковый халат, но уже другой: темно-синий и неприлично короткий, едва ли ниже середины бедра — Антон бы на уголовном кодексе мог поклясться, что женский. Впрочем, вряд ли Арсения смущают подобные условности. — Я думал, ты уже спишь, — делится тот, присаживаясь на край кровати, и Антон всё-таки находит в себе немного сил, чтобы перевернуться на бок лицом к нему. В комнате жарко — может, потому что погода стоит теплая или дело в ярких свечах, с количеством которых Антон несколько переборщил. А, может, дело в Арсении и его халате, который так красиво облепил влажное после ванны тело. — Хотел дождаться тебя, спросить, как тебе вечер. Было не так уж плохо, согласись? — Соглашусь. Но если ты грезишь мечтами о том, что мы с Егором станем лучшими друзьями и будем вместе вышивать подушки по вечерам, то лучше сразу убей меня. — Но почему? — Антон приподнимается на локте. — Вы же сегодня нормально общались. — Только ради тебя. Егор никогда мне не нравился — и не понравится. Извини, но так бывает, не все такие добрые пирожочки, как ты, которые любят весь мир и еще немножко. Антон вздыхает и откидывается обратно на кровать, смотрит в потолок, на котором пляшут тени от свечных огоньков. Конечно, насильно мил не будешь, но Антону непонятно такое неприятие, тем более без весомых причин. Он вспоминает сегодняшние слова Арсения о том, что «Егор красив, как ребенок ангела…» и кого-то там, и в голову закрадываются подозрения: — А ты случайно не был влюблен в Егора? — Что? — прыскает Арсений. — Я был влюблен в Егора? Как ты до этого додумался? О да, всё дело в моем разбитом сердце, которое кровоточит по сей день, когда я вижу его… — Прекрати. — Антон на ощупь находит его бедро и легонько щиплет через халат — Арсений айкает. — Просто ты сегодня говорил о том, какой он красивый, подумал, что вдруг. — Я это говорил не потому, что был влюблен, а потому, что у меня есть глаза. Признаю, что я, возможно… — он закусывает губу и продолжает неразборчиво: — немного завидовал ему из-за этого. Антон аж рывком садится, неизвестно где найдя на это силы. — Чего? Ты завидовал Егору? Ты? — Ох, — Арсений закатывает глаза и прижимает ладонь к сердцу, — приму это как лучший комплимент. Но я же говорил, что все фамильяры соперничают, а внешность… Пойми, мне нравится то, как я выгляжу, но это результат работы и… экспериментов. Ты видел меня с длинной косой? — вопрос очевидно риторический, но Антон всё равно качает головой. — Вот и скажи спасибо. А Егору было достаточно встать с кровати и завернуться в простыню — и все воспитатели говорили, какой он очаровашка. — И всё? Ты так невзлюбил Егора, потому что он красивый? — Нет, разумеется, я не такой мелочный. Он раздражал меня не из-за красоты и не из-за несчастной любви, как ты подумал, а потому что он чертов святоша. Он же на всех, кто не хранил девственность для хозяина, смотрел, как на предателей. Ходил по дому с таким видом, словно он один способен противостоять разврату в этом грешном месте. — А так и было? — уточняет Антон, в красках представляя себе огромную оргию, в которой участвуют почти все обитатели воспитательного дома. — Конечно, только заходишь в дом — и тебе сразу в лицо член прилетает, а на руку, как диковинная птица, садится вагина, — кривляется Арсений. — Антон, какой разврат? Там переростков вроде меня почти нет, в основном дети, подростки. А ты знаешь, как всё у подростков происходит: где-нибудь в углу или под одеялом, как можно тише, чтобы не услышали. Антон понятия не имеет, как всё происходит у подростков. Когда он сам был подростком, в его окружении из сверстников были лишь Катя и Оксана, но они, разумеется, не занимались сексом. А если и занимались, он об этом не знал. Иногда, на балах или в путешествиях, он общался с другими ровесниками, но чтобы настолько близко — никогда. — А когда ты начал заниматься сексом? — спрашивает Антон, заранее чувствуя, что и здесь между ними пропасть. Арсений с присвистом выдыхает и ложится рядом, толкает бедром, чтобы Антон отсел подальше. — Что ты имеешь в виду под «заниматься сексом»? — Я имею в виду… — Антон складывает пальцы кольцом, намереваясь показать, но получается какая-то грязь, так что он опускает руки. — Я имею в виду всё. — Это называется секс с проникновением. Не путать с проникновенным, — усмехается Арсений, — вещи разные. И первый раз у меня был в пятнадцать, а «всё остальное» — пораньше, лет с двенадцати, точно уже не помню. А у тебя? Да уж, между ними не просто пропасть, а целый Большой Каньон. Раньше Антон особо не переживал из-за недостатка опыта, но вот сейчас начинает переживать. — Позже. — Эй, — Арсений дергает его за край сюртука — Антон так и не разделся, — ты можешь мне сказать. — Я же сказал, что позже, — бормочет Антон, снова ложась — они с Арсением соприкасаются предплечьями. — Ты соврал и на самом деле был до меня девственником? — Не был я до тебя девственником. Но первый секс у меня был, допустим, в девятнадцать. — И? — реагирует Арсений так спокойно, что Антон поворачивает к нему голову — тот тоже смотрит на него. — Почему ты признаешься в этом так, словно нагадил мне в сапог? — Не знаю… Тебе не кажется, что это поздновато? — Не кажется. — Арсений поворачивается на бок и двигается к нему ближе, а затем не только беззастенчиво закидывает на него ногу, но и прижимается всем телом — и становится еще жарче. — Тебя это беспокоит? — Нет. То есть раньше не беспокоило, а теперь… Некоторые считают, что во дворце все спят со всеми, а по вечерам мы устраиваем оргии в маскарадных костюмах. Но это не так, на самом деле это территория без секса. Мне там не с кем было заводить отношения. — Кроме сестры. Антон на него косится. — Да шучу я, — посмеивается Арсений. — И всё равно она тебе не родная, — он даже не представляет, насколько, — так что не вижу ничего криминального. Но не будем об этом. Он приподнимается на локте и заглядывает в глаза, его пушистая челка щекочет лоб. Наклонившись еще ниже, он прикусывает нижнюю губу Антона, слегка оттягивает, покусывает снова, словно дразня. Антон не сдерживает улыбки — и Арсений целует эту улыбку от одного уголка губ к другому, мелкими касаниями, будто птичка клюет. Он ластится, как хорченок — тьфу, щенок, — такой нежный и трогательный, и Антон трогает его: гладит по бокам и спине, стараясь подстроиться под поцелуи и поцеловать в ответ. Он заключает Арсения в объятия, прижимая к себе, и тот сжаливается до плавного чувственного поцелуя. Антон проводит ладонью от накрытой шелком ягодицы до лопатки, и от неаккуратного движения гладкий пояс халата развязывается. От мысли, что Арсений на нем почти обнажен, его самого как подбрасывает, заставляя инстинктивно толкнуться бедрами. Арсений слабо стонет ему в рот, тоже впечатываясь в него пахом, и Антон сжимает пальцы на его бедрах, чтобы удержать. Возбуждение разливается по телу, и оно такое горячее, такое тягучее, совсем не похоже на то острое покалывание, что было раньше. Антон запускает пальцы под полы распахнутого халата, оглаживает бархатистую кожу ягодиц — конечно, никакого белья нет, сильным мужчинам не нужны трусы, или как там говорят. Мысли путаются, сердце стучит быстрее, дышать тяжело; Антон отрывается от чужих магнитных губ, но только чтобы сделать пару судорожных вздохов и поцеловать его снова. Он упускает момент, когда рука Арсения вытягивает полы его рубашки из-под пояса брюк и забирается под ткань, когда с нажимом проводит по торсу, когда пальцы трут сосок, ногти царапают ребра. Антон осознает это лишь тогда, когда его выгибает так, что сердце заходится в груди, а желание хотя бы расстегнуть брюки становится нетерпимым из-за их тесноты. Но вместо того, чтобы опустить руку и дернуть пуговицы, он осторожно отодвигает от себя Арсения. — М? — отзывается тот, облизывая припухшие и покрасневшие губы; глаза у него темные от расширившихся зрачков. — Мы же… — язык, только что активно вылизывающий рот Арсения, как будто разучился говорить, — говорили об этом. — Ты издеваешься, — выдыхает Арсений, но отстраняется окончательно и падает на кровать рядом, зачесывает назад упавшую на лоб челку. Антон дает себе время отдышаться и заодно правильно сформулировать мысли, чтобы опять не ляпнуть от души. Но сформулировать мысли, которые ощущаются как неподатливое желе, очень сложно, тем более что главная мысль бьется в нем сердечным ритмом: «Давай же, забудь обо всем, поцелуй его снова, прижми к себе». Поэтому он так и лежит, тяжело дыша и глядя в потолок, и краем глаза видит, как Арсений завязывает халат. — Ты злишься? — уточняет Антон, решив прощупать почву, хотя пощупать Арсения хочется куда сильнее. — Нет, — отвечает тот. — А на самом деле? — Да. — Арсений резко садится и смотрит на него сверху вниз, красивый такой, с ярким румянцем и беспорядком на голове. — Злюсь, потому что это чушь. Ты хочешь, и я тоже хочу — зачем отказывать себе в том, чего мы оба хотим? — Если ты хочешь, то скажи это. — Я сказал, — цокает Арсений, — я хочу. — Нет, полностью. — Я хочу секса. Это же очевидно, почему я должен что-то доказывать? — Он хмурится так сильно, что между бровей появляется глубокая складка. — Ты хочешь, чтобы я тебя просил? Или лучше сразу начать умолять? — Арсений, — зовет Антон спокойно, словно дикого зверя, и тоже садится, двигается к Арсению чуть ближе, — я же не об этом говорил. Смотри, я легко могу это сказать: я хочу тебя. Складка медленно исчезает, а в глазах Арсения появляется растерянность, будто ему дали задачу — и дело не в том, что она непосильно сложная, а в том, что он такие никогда не решал. — Это всего лишь слова, — произносит он после паузы, на мгновение отводя взгляд, но тут же возвращаясь. — Ты и так знаешь, что это правда. Поступки важнее слов. — Сказать что-то — это тоже поступок. — Антон подается вперед и мягко целует его в щеку, и Арсений не отстраняется. — Слушай, — шепчет он ему в кожу, — если ты стесняешься… если тебе тяжело это произнести… — Дело не в этом, — бормочет тот. — Вернее… Я не могу. То есть могу, конечно, но… Это сложно объяснить. Антон еще раз чмокает его в щеку и отстраняется, чтобы видеть лицо — видеть эмоции. — Я думаю, что ты мне просто не доверяешь, — говорит он, и Арсений снова хмурится: — Это не упрек. Я имею в виду… блин, надо было сначала сформулировать… Короче, тебе со мной не… — он щелкает пальцами, подбирая слово, — комфортно? Нет такого доверия, когда можешь рассказать человеку что-то и не бояться, что тебя оттолкнут и поймут неправильно. В детстве у него такое доверие было с Катей — потом, правда, как-то разладилось, расклеилось, а он даже не помнит почему. Может, всё пошло наперекосяк как раз тогда, когда он влюбился, и это стало первым секретом, о котором так легко не расскажешь. — Мне кажется, — продолжает Антон, — что сейчас мы на той стадии, когда вполне можно сказать «Я хочу тебя». Но если ты не можешь, то давай подождем. Я уверен, что оно того стоит. Откуда у него эта уверенность, Антон бы не признался и в суде, потому что сам не знает. — Дело не в том, что я тебе не доверяю, — шепчет Арсений еле слышно и отворачивается, спуская ноги на пол. — Пойду приведу себя в порядок. — Эй, — Антон касается его плеча, — мы вроде как пару часов назад решили, что ты говоришь всё сразу. В чем дело? Арсений вздыхает и сгибается, упираясь локтями в колени — Антон видит его сгорбленную спину, и ему становится тоскливо. — От того, что я просто скажу, понятнее не станет. — А ты попробуй, Арс. — «Арс»? — Арсений, не меняя позы, оборачивается к нему и смотрит исподлобья. — Что это за культя? Как топором рубанули. — Э-э-э, извини, само вырвалось. — Пойми, — он медленно выпрямляется, но смотрит уже куда-то в шкаф, вряд ли видя перед собой даже его, — ты еще очень юн. Не в физическом плане, я не о возрасте, но ты многого не пережил, в плане отношений… Я постараюсь объяснить. Пока что-то лишь в твоей голове, ты в безопасности, ты ничем не рискуешь. Но как только ты произносишь это вслух, оно обретает силу, и обратного пути уже нет. И для тебя это просто констатация факта, а для меня это шаг в пропасть. Сейчас я… — он прикрывает глаза и опускает голову, — могу убеждать себя, что ничего между нами не происходит и я в любой момент могу это закончить. Понимаешь? — Я не хочу, чтобы это заканчивалось, — брякает Антон и лишь после осознает, как наивно это звучит: точно ребенок, который не хочет конца каникул. Арсений почему-то смеется — тихо так, не злобно, не усмехается и не ухмыляется. — Конечно, ты не хочешь, — соглашается он с доброй улыбкой, той самой, от которой глаза его светятся, а на щеках появляются ямочки. — Ты влюблен и не знаешь, что может ждать впереди. Тебе незнакома боль, разочарование, предательство, ты не знаешь, каково это — любить и видеть, как любить тебя перестают, как с каждым днем всё гаснет, а ты ничего не можешь сделать. И ты цепляешься за то, чего уже нет, хватаешь руками воздух, теряешь в этом себя. Когда знаешь риски, то всё становится сложнее. Я не могу броситься в этот омут, как ты. — Ты хочешь уйти? — сдавленно из-за появившегося в горле комка спрашивает Антон. — Что? — Арсений растерянно хлопает ресницами. — Не хочу я уходить. А ты хочешь, чтобы я ушел? — Нет, — отвечает Антон так быстро, словно от скорости зависят их будущие отношения с Арсением — возможно, так и есть. — Но я подумал, вдруг для тебя это слишком тяжело… А я не хочу, чтобы тебе было тяжело. Ты прав, я не знаю, каково тебе, но я бы хотел помочь. И, кстати, если тебе от этого станет легче, не один ты боишься, я тоже боюсь. Ты думаешь, что если я не обжигался, значит я радостно побегу в горящий дом? Нет, конечно, я тоже всего этого не ожидал, но раз уже всё так сложилось, то я не хочу отступать. Да и бросить всё можно в любой момент, это самый простой путь. Назад не повернуть, но возможность уйти есть всегда. — У тебя есть. А я… Если бы я захотел, ты бы мне дал? — интересуется Арсений серьезно, но Антона вдруг тянет на веселье — он честно сдерживается и не смеется, но улыбка вылезает сама собой. Арсений закатывает глаза и поясняет: — Дал возможность уйти! — Прости! — Антон всё-таки хихикает — он закрывает рот ладонью, но это совершенно не помогает. — Просто ты с таким серьезным лицом спросил, дал бы я тебе… Извини, я понимаю, что это ужасно и вообще не в тему, но… Дай мне минуту, умоляю. Он сам не понимает, почему это так сильно его смешит, еще и посреди такой важной темы — и еще сильнее не понимает, почему никак не может успокоиться. Арсений наблюдает за ним со спокойствием и даже каким-то сочувствием, терпеливо ждет, пока Антона отпустит, а отпускает его так же быстро, как и пробило на смех. — Прости, пожалуйста, не знаю, что на меня нашло, — быстро извиняется Антон, пока на него снова что-нибудь не нашло — щеки уже болят, но кажется, что он вот-вот засмеется опять. — Это нервное, — поясняет Арсений, вроде совсем не обижаясь. — Последствия стресса. Обычно так и бывает: сначала ты спокоен, держишься, а как только оказываешься в спокойной обстановке, начинаешь крушить мебель или вот смеяться, как дурачок. Как чувствуешь себя? — уточняет он заботливо, без тени издевки. — Я… устал немного, но в порядке. И, это… — он вспоминает, о чем Арсений спросил несколько минут назад, и теперь это уже не кажется смешным — стыдно только. А еще он вспоминает об отпускной, так и лежащей в поясной сумке. — Подожди тут. Он встает, поправляет в штанах так полностью и не опавший член, а затем быстро идет в гостиную. Сумка висит на спинке стула перед рабочим столом, кое-как впихнутым в угол — раньше стоял в кабинете, а сейчас кабинет стал комнатой Арсения. — Игнис, — приказывает Антон зажечься свечам на столе, и те вспыхивают так, что пламя едва не опаляет шторы — пора бы привыкнуть к всплеску магии после поцелуев с Арсением. Антон достает грамоту из сумки и, положив на стол, разглаживает сгибы. Удивительно, как всего лишь один исписанный мелким почерком листок бумаги может изменить чью-то судьбу. Так волнительно, что потеют руки — Антон хотел подумать об этом позже, но теперь понимает, что думать тут не о чем. В ящике стола полно каких-то заметок, леденцов и фантиков от них, а нормальную ручку найти не получается — зато перьевых достаточно. Антон берет одну из них и открывает чернильницу очень аккуратно, потому что не хватало еще залить отпускную. Новую сделать несложно, но это придется идти к юристу или просить Егора: первое долго и дорого, а второе — ну, придется объяснять, что случилось со старой. — Антон? — окликает Арсений, судя по звуку, находясь где-то у дивана. Антон не оборачивается, чтобы проверить, потому что, высунув кончик языка от сосредоточенности, ставит подпись внизу грамоты — там, где значится «владелец». Арсений подходит ближе, и его любопытство ощущается мурашками по коже — Антон точно знает, что это не его собственное, ему любопытствовать не о чем. Интересно, чувствует ли фамильяр его волнение, потеют ли у него так же руки? У всех ли так происходит? Помахав рукой над влажными чернилами, Антон для верности на них еще и дует, а затем протягивает листок Арсению. — Вот, — говорит он, — только осторожно, чернила не до конца просохли. Арсений кивает и берет грамоту, мгновение смотрит на нее всё с тем же любопытством — но как только понимает, что именно перед ним, лицо его меняется. Он читает грамоту так, словно она сейчас свернется в трубочку и попытается его задушить, хотя такое даже при помощи магии сделать очень непросто. Антон физически ощущает его страх, но не понимает, страх чего именно — свободы? Того, что это шутка? Или что его Антон делает это на нервах и может передумать? — Что это? — ошеломленно спрашивает Арсений, не отрывая глаз от листа. — Это отпускная. — Нет, я знаю, что это, но… — Он поднимает взгляд. — Почему?  — Потому что ты заслуживаешь свободы? — предполагает Антон, как самое очевидное, и тут же поясняет: — То есть все фамильяры заслуживают свободы, конечно, просто ты… Не хочу, чтобы тебе приходилось спрашивать, можешь ты уйти или нет. — Ты хочешь, чтобы я ушел? — Арсений как будто сам не отдает себе отчет в своих же словах — таким растерянным и непонимающим Антон его прежде не видел. — Нет, — Антон делает шаг к нему и кладет руки на плечи — немного замявшись, коротко целует в нос, — я хочу, чтобы ты остался… Но если ты вдруг хочешь… Я смирюсь. Это твой выбор, и я… блин, да не могу же я держать тебя силой и делать вид, что всё нормально. — И что… если я подпишу, то стану свободен? — Э-э-э, ну вообще-то нет. Мы должны пойти с этой отпускной к нотариусу, там заверить, потом пойти в паспортный стол, чтобы тебя выписали из реестра, написать заявление на новый паспорт, потом дождаться, пока этот паспорт сделают… В общем, бюрократия. Но в целом да, тебе надо подписать, внизу, там, где написано «фамильяр». Никакого страха больше нет, Антон ощущает лишь умиротворение — Арсений благодарно улыбается ему… и рвет грамоту пополам, а потом складывает эти два обрывка и рвет поперек снова. Антон так охуевает, что забывает все слова и просто открывает и закрывает рот, не в силах выдавить ни звука. — Что ты делаешь? — наконец получается у него с черт знает какого раза, когда грамота в руках Арсения превращается в мелкие обрывки. Арсений останавливается. — Ты ведь сможешь сделать вторую такую? — испуганно уточняет он. — Смогу, но зачем было рвать эту? — Ради красивого жеста, — объясняет Арсений с независимым видом и изящно бросает то, что осталось от отпускной, в мусорное ведро — кусочки красиво разлетаются. — Ты совсем, что ли, кукарекнулся? — Намекаешь, что я петух? — Намекаю, что ты… Арсений, ты, конечно, для меня загадка, но тут… — Антон даже слов подобрать не может, в голове тысяча вопросов: — Зачем? Почему? И что это вообще значит? Может быть, чуть меньше тысячи. — Расслабься, — мягко советует Арсений, приподнимается на носочки и звонко чмокает его в губы. — Мы договорились, что сначала закрываем дело, а уже потом ты даешь мне свободу. Я от своих слов не отказываюсь. Антон ожидал чего угодно, только не этого. Хотя, если быть честным с самим собой, он ничего не ожидал — не думал же. — Арсений, ты… удивительный человек. — Ты ведь хотел сказать другое слово? — Да, но я планирую пожить еще немного. Арсений тихо смеется и оплетает его руками за пояс, наклоняет голову и утыкается носом Антону в шею — втягивает воздух так, что аж щекотно. — От меня воняет, да? — смущается Антон, хотя вопрос глупый: он и сам чувствует, что после целого дня не запах роз источает, а уж чуткий нос фамильяра точно учуял его пот. — Да, — Арсений шумно вдыхает снова, — но мне даже нравится. То есть, — он отстраняется, — не то чтобы я был в восторге от самого пота, но… Знаешь, животные сильно полагаются на нюх, и когда они ощущают знакомый запах, то это создает ощущение… безопасности, можно это так назвать. — Получается, мой пот заставляет тебя чувствовать спокойствие? — Получается, что так. — Может, мне вообще не мыться? — шутит Антон. — Тогда я буду так пахнуть, что ты почувствуешь меня с другого конца города. И ревновать не будешь, потому что кто меня, такого вонючего, захочет. — Я бы не списывал со счетов людей с насморком… — Безнаказанно пукать при ком-то это, конечно, очень соблазнительно, но меня и сейчас всё устраивает. — Он чмокает Арсения в губы. — Пойду по-быстрому помоюсь… — хочется продолжить «и подрочу», но становится как-то неловко, — и спать пора, а то завтра вставать на работу. — А знаешь, после чего самый крепкий сон? — ухмыляется Арсений на грани развязности — и если бы Антон был менее измотанным, он бы точно повелся. Но сейчас, несмотря на не до конца схлынувшее возбуждение, у него слипаются глаза, а ноги ощущаются желейными. Так что он хмыкает и отвечает: — После удара тростью по голове. Арсений закатывает глаза, но всё равно улыбается. Однако в следующее мгновение улыбка исчезает с его лица, он хмурится и задумчиво смотрит на письменный стол, заваленный кучей хлама. — Арсений? — напряженно окликает его Антон. — Хочу дать клятву крови, — сообщает тот слишком спокойно для этой новости и поднимает на него глаза — в них абсолютная, концентрированная решимость. — Мы это уже обсуждали. Как я уже сказал, ритуалы с кровью запрещены. Антону неясно, по какой причине Арсений опять заводит этот разговор: ладно, что это незаконно, но так еще и опасно. Одно неверное слово, кривая формулировка — и дающий клятву погибнет. — Я хочу, чтобы ты мог мне доверять, — объясняет Арсений. — Чтобы у тебя не было сомнений, что я могу быть замешан. — Я и так не думаю, что ты замешан. Арсений, клятва крови — это не просто заклинание прочесть и ладонь порезать, это риск смерти. Даже если ты уверен, что говоришь правду, всё может пойти не так: слышал о том, что наш мозг обрабатывает много информации подсознательно? Что если ты что-то видел краем глаза или просто чувствуешь где-то в глубине души? Ты умрешь. — Но я ничего не видел и не чувствую. Мелькает мысль, что это может быть манипуляцией: Арсений специально предлагает дать клятву, потому что знает, что Антон откажется. Что если попробовать согласиться, просто чтобы посмотреть на реакцию? — Если ты уверен, — Антон вздыхает и мнется для вида, — то хорошо, хотя я всё еще против. Никакого удивления на лице Арсения не отражается — наоборот, тот кивает и в одно стремительное движение берет со стола нож для бумаги — тот самый, которым Антон не так давно резал веревку перед ритуалом. Кажется, это было еще в прошлом году. — Схожу за справочником по заклинаниям, — без особых эмоций, если не считать легкую улыбку, сообщает Арсений и отправляется из гостиной в коридор — Антон остается глупо стоять на месте. Тот факт, что у Арсения есть справочник по темномагическим заклинаниям, его совершенно не удивляет: впрочем, такой достать несложно, его даже в библиотеке можно найти. Забрать домой не дадут, но читать в зале разрешено сколько угодно. Арсений возвращается с увесистой книженцией, из которой торчит закладка — скорее всего, на нужной странице. Получается, что Арсений не пустословил и действительно искал нужное заклинание на будущее. — Свечи там не нужны, — рассказывает он, подходя к Антону и грохая книгу на стол, — и вообще никаких дополнительных составляющих. К сожалению, — он кидает на Антона виноватый взгляд, — придется сделать небольшой порез на ладони, ты в обморок не грохнешься? — Нет, — убеждает Антон, хотя сам в этом не уверен: раньше он при виде крови сознания не терял, но себе он обычно руки не режет, — надеюсь. — Не переживай, — успокаивает Арсений, не глядя на него, потому что занят открыванием книги. — Если что, я приведу тебя в чувства. Но лучше тебе сесть. Он жестом указывает на стул рядом с собой, и Антон послушно шлепается на него задницей, всё больше сомневаясь в том, что это манипуляция. Тем не менее он продолжает сидеть, пока Арсений бормочет себе под нос заклинание, хмурится, перечитывает чуть громче некоторые отрывки, словно проверяя их звучание на языке. Со своего места Антон видит, что, помимо печатного текста, в книге между абзацами что-то написано от руки: вероятно, Арсений набросал текст клятвы. — Я сегодня, вернее, — он сверяется с часами на стене, — вчера составил саму клятву, постарался сделать ее как можно конкретнее. Хочешь услышать заранее, чтобы внести какие-то правки? — Да, хотелось бы. У Антона начинает тянуть где-то под ребрами. Он думает, не пора ли завершить этот спектакль, но решает потянуть еще немного — к тому же ему действительно интересно, как Арсений сформулировал клятву. — Я клянусь, — зачитывает Арсений из книги, водя по строчкам кончиком ножа, — что не убивал Тимура Юнусова, не принимал сознательное участие в организации его смерти, не имею подтвержденной информации о личности его убийцы. Кроме того, я клянусь, что никогда не был сознательно причастен к смерти фамильяров… тут я перечисляю имена убитых, это пока пропущу… дальше опять говорю о том, что ничего не знаю… и затем обычное заключение, что если я лгу, то готов умереть на месте. Это вариант одномоментной клятвы, поэтому если я узнаю что-то после, то мне ничего не грозит. Хочешь что-то добавить? — интересуется он деловито. — А ты уверен, что слова «сознательно» хватит? Я имею в виду, что если ты принимал косвенное участие и знал об этом, но не воспринимал всерьез? — М-м-м, я уверен, что слово «сознательно» подразумевает намеренное участие. Но могу добавить формулировку «не считая косвенное участие, осуществленное без злого умысла и совершаемое без понимания последствий»? Не образец литературного слога, конечно, но по смыслу понятно. — Да, хорошо, но… — не успевает он договорить, как Арсений резким движением полосует ножом по своей ладони и морщится от боли. — Арсений, еб твою мать! Он вскакивает со стула и, схватив первую попавшуюся тряпку, видимо, какой-то платок, быстро оборачивает ее вокруг кисти Арсения — с перепугу из головы вылетели все медицинские заклинания. Белая ткань в секунды пропитывается кровью: порез недлинный, но глубокий. — Так всё равно же резать… — бормочет Арсений и вдруг цокает. — Ты проверял меня, — произносит он без вопросительных интонацией, но с обвиняющими. Антон обхватывает руку Арсения двумя ладонями сразу, поплотнее прижимая ткань к коже. Всё-таки надо было раньше заканчивать это представление, а теперь придется ругаться — и шариться в шкафу в поисках учебника по врачебной магии, который Антон не открывал с академических времен. — Я подумал, что это ты меня проверяешь, — признается Антон. — И, естественно, я бы никогда не дал тебе прочитать клятву, совсем из ума выжил? Это не шутки, Арсений, люди от нее умирают. Я и так тебе верю. — Не до конца, — вздыхает Арсений: разъяренным он не выглядит, скорее грустным. — Антон, я думал об этом полдня. Вчера ты сказал «если, — выделяет он, — ты этого не делал». И глупо отрицать, что твое недоверие не обосновано, слишком много всего не в мою пользу, а ты полицейский, это твоя натура. Это, — он приподнимает покалеченную руку, — единственный вариант доказать тебе, что я тут ни при чем. — Хватит и того, что ты собирался это сделать. — Нет, не хватит. В минуты сомнений ты всё еще будешь думать: «А что если я остановил его рано, что если он только руку бы порезал, а клятву не прочел». Так и тебе будет спокойнее, и мне. — Арсений… — Антон осторожно убирает одну руку, поворачивает кисть Арсения ладонью вверх и медленно отодвигает ткань: в полумраке рассмотреть тяжело, но вроде всё не так плохо. — Поверь, если у меня начнется помешательство на почве подозрений, клятва меня не убедит. Я просто начну считать, что ты как-то по-особенному составил текст, нашел лазейку. Так что заканчивай с этими членовредительскими идеями. — Но как я могу доказать тебе, что не виновен? — Никак. Если, — Антон тоже подчеркивает это слово, — ты в этом всём как-то замешан, я узнаю об этом, когда найду настоящего убийцу — или убийц, если их всё-таки несколько. Но я не верю, что ты причастен, так что можешь успокоиться. И дело не в том, что ты взял нож и… Он теряет эту мысль на полпути, потому что сосредотачивается на ноже: берет другую руку Арсения, которая по-прежнему сжимает нож, поднимает и рассматривает лезвие, вспоминает описания Димы. Но нет, всё-таки нет, нож для бумаги слишком тонкий и короткий, таким горло не разрезать. — Что такое? — взволнованно спрашивает Арсений. — Ты думаешь, что орудие убийства — такой нож? — Нет, — Антон качает головой, — подумал об этом, но он слишком маленький для этого, а нужен подлиннее и потолще. — Да, я помню. — Арсений осторожно вынимает свою руку и вытирает лезвие о ту же тряпку, что до сих пор находится на ладони с порезом, а затем кладет нож на стол. Выглядит он разочарованным, по-настоящему разочарованным, хотя это абсурдно: ему не дали рискнуть жизнью, вот это беда. Как бы ему объяснить, что это неправильно? Антон убирает платок окончательно и кладет его к ножу — и в голове вдруг само собой всплывает заживляющее заклинание. На этот раз он не забывает про обеззараживающее и сначала шепчет его, а потом, сосредоточившись, и заживляющее. Как и в прошлый раз, рана не исчезает полностью, но затягивается, переставая кровоточить. — Болит? — Немного, но это неважно, — говорит Арсений, притягивая руку к себе, и натянуто улыбается — кажется еще более грустным. — Арсений, — выдыхает Антон, — я понимаю, почему ты хочешь доказать мне, что ты ни при чем. Но и ты пойми, что слово «доверие» от слова «вера», оно не требует доказательств. И вообще, если честно, не думаю, что можно доверять кому-то безоговорочно, я даже себе не до конца доверяю. — Дело не только в этом. — Арсений отодвигает часть хлама со стола, не трогая платок и нож, и присаживается на край. — А как раз в том, что ты в меня веришь, и я не очень понимаю причину. Не могу избавиться от чувства, что не заслужил этого, мы же так мало знакомы. Какой запущенный случай. — Считаешь, что я слишком хороший и верю всем подряд? — Считаю, что ты влюблен в меня, — фыркает Арсений, — и поэтому не видишь истинной картины. Но вскоре с тебя, как говорят в Англии, спадут розовые очки, и ты подумаешь: «Каким же дураком я был». — Я так думаю и вне этой ситуации, — шутит Антон и чмокает Арсения в нос; он хочет добавить «ничего я в тебя не влюблен», но врать бессмысленно. Поэтому он лишь трется щекой о щеку Арсения, царапаясь о чужую щетину и наверняка царапая своей, и обнимает его. — Я же серьезно, — ворчит тот. — Серьезно? — Антон слегка отстраняется, только чтобы посмотреть ему в лицо — тот смотрит в ответ, недовольно поджав губы. — Очень серьезно? Или очень-очень серьезно? — Очень, очень серьезно, — отвечает тот, и уголки его губ приподнимаются — Антон не упускает возможности и целует сначала один, а затем другой. Арсений закатывает глаза, но в противовес этому тоже оплетает его руками. — Хотел бы отнести тебя в кровать, но боюсь надорвать спину и провести в этой кровати всю следующую неделю. — Не рискуй, — советует Арсений. — Хотя, думаю, я бы смог тебя унести. На руках будет тяжело, а вот на плече — вполне. — Сделаешь это, если я усну в ванне, — с весельем говорит Антон и, еще раз поцеловав Арсения, отстраняется. — Только не утопи меня. — За кого ты меня принимаешь? — оскорбляется Арсений, прикладывая руку к груди. — Я убиваю только после секса, чтобы забрать твою молодость. — И сколько же тебе лет в таком случае? — Семнадцать. — А выглядишь на двадцать семь. — Правильный ответ — «И давно тебе семнадцать?», — посмеивается Арсений и, спрыгнув со стола, клюет его в губы. — Но даже хорошо, что ты не знаешь: так ты мне нравишься еще больше.