Компас

Карету шатает на неровной дороге — Арсения тоже шатает так, что его челка скачет то вверх-вниз, то из стороны в сторону. Кончик носа у него покраснел, как и кончики ушей, потому что мороз пробирается в салон через все щели, и плотные занавески на окнах ему не помеха. Но Антон знает, что холод Арсения не беспокоит, иначе бы бросил все силы на заклинание обогрева для него одного, а не распалялся на троих сразу: его, себя и извозчика. Заклинание такого уровня требует слишком много концентрации, а с ней у него всё еще так себе. Магии у него полно, а вот умения ей пользоваться пока недостаточно. — Надень шапку, — советует Антон, шмыгая носом. Он сам в ушанке, которая, по словам Арсения, выглядит как дохлый енот. Антону всё равно, как она выглядит, ему достаточно того, что она теплая. Он, между прочим, еще и в шерстяных трусах, и в штанах с начесом. — Нет, — Арсений косится на шапку на своих коленях, из тонкой шерсти, даже не способную прикрыть уши, — я готовлюсь к тому, что меня стошнит, а лучше в нее, чем на пол. Только Антон хочет сказать, что не так уж сильно их трясет, как карету подбрасывает так, что нижняя челюсть громко стукает о верхнюю — аж больно. Арсений морщится, потому что благодаря связи всё равно что сам пережил этот опыт. — Неужели здесь нет нормальной дороги? — спрашивает он, наверное, третий раз за путь. — Ни одной? — После торговой — нет, только съезжать. А чего ты хотел, Арсений, это же деревня. Надо было ехать неделей раньше, пока всё не обледенело. — И пропустить день рождения кошки Дениски? — Арсений поджимает губы: он сильно привязан к сыну Иры и Эда, настолько, что Антон даже не представляет, как тот будет жить вдали от них — и их кошки. Хотя, наверное, когда у них появятся «свои» дети, которые сами, возможно, будут кошками… — Тогда я был бы отвратительным крестным. Арсений не верит в Бога, как, впрочем, и Ира, и Эд — вернее, последний верит сразу в нескольких богов. Но, несмотря на это, сына они крестили: Ира сказала «лишним не будет», а Эд посчитал, что «если с нами че случится, Арс присмотрит за пацаном». Антон сделал вид, что это его не задело, хотя, вообще-то, задело, потому что он с Эдом дружит гораздо дольше. С другой стороны, Арсений действительно лучше и как нянька, и как опекун. Как-то Антон остался с Дениской на три часа, и по прошествии этого времени всерьез думал наложить на ребенка заклинание тишины — к счастью, Арсений почувствовал его отчаянье и вернулся домой раньше. — Главное, чтобы ты его день рождения не пропустил. — До него еще три месяца, уж за это время мы точно должны успеть всё сделать. Антон в этом не уверен. Карету снова встряхивает, Арсений измученно стонет и хватается за поручень над окошком, хотя это и не поможет: из-за ударивших морозов сельская дорога превратилась в полосу препятствий. Хорошо еще, что сугробов нет, потому что в снежные дни до поместья вообще невозможно добраться. — Быстрее бы доехать, — вздыхает Антон. У него затекли ноги, пустой желудок урчит, да и слабость после стольких дней пути ощутимая. — Хотя представляю, какая там разруха. — Думаешь, там всё настолько плохо? — Скорее всего. Дом же лет двадцать пустовал. — Подожди, — Арсений хмурится, — ты имеешь в виду, совсем пустовал? — Да, — непонимающе отвечает Антон, — мы же это обсуждали, и не раз. Они много раз обговаривали свои планы насчет родового поместья — поначалу Арсений отнекивался, говорил, что лучше найти другой дом, но в итоге они пришли к выводу, что начать лучше с имеющегося. Если всё сложится и их воспитательный дом будет процветать, можно найти спонсоров и, так сказать, расшириться, приобрести еще пару «филиалов». А пока нет никакой пользы в том, что поместье покрывается пылью и паутиной. — Нет, когда мы обсуждали, ты говорил «там никто не живет», но я всё это время думал, что «никто» — это никто голубых кровей. Но там же есть слуги? — Нет, какой в них смысл, если графа нет? Вернее, после отъезда отца там осталось немного прислуги: пара горничных, лакей, кухарка, конюх. Но там и не было никогда штата на пятьдесят человек, моя семья была бедной… — У бедных вообще нет прислуги. — Ладно, не настолько бедной. Так вот, после отъезда отца там оставалась прислуга, но после его смерти в ней уже не было необходимости: понятное же дело, что малолетнего меня не потащат в Воронеж. Так что их распустили, а дом остался пустым. Но им выплачивается пособие, знаешь, с доходов поместья: с полей там, с лесов. — И, получается, дом совсем заброшен? Ты уверен, что он вообще цел? Я помню, что тебе писал смотритель, но, может быть, он соврал. Решил, что ты всё равно никогда не приедешь, а сам распродал всё, что там было. — Это же человек матери, так что вряд ли. Но он следил только за тем, чтобы не разграбили и чтобы никто там не поселился самовольно, а так, конечно, за столько времени всё в упадок пришло. — Ничего, как упало, так и поднимется, — спокойно говорит Арсений и хмыкает от двусмысленности своих слов, но тут же морщится, когда его опять встряхивает так, что чуть не бьет макушкой о потолок кареты. — Надо просто… заняться этим. Антон кивает, хотя не так воодушевлен по этому поводу: возрождать хозяйство едва ли не из пепла — непростая задача, а он в этом еще и не смыслит ничего. Всё детство его растили как принца, а не как графа и хозяина земель, следовательно, он не знает ровным счетом ничего о засеве полей, вырубке лесов и продаже урожая. Впрочем, о воспитании детей он тоже ничего не знает, если не считать книг «Как стать хорошим родителем» и «Радости материнства». Тем не менее, основать воспитательный дом вместе с Арсением он планирует и не сомневается, что всё у них получится — значит, и тут они тоже как-нибудь справятся. Арсений стекает головой ему на плечо, что оказывается ошибкой, потому что на очередной замороженной кочке это плечо бьет ему по виску — тот недовольно мычит и снова выпрямляется. Антон думает предложить ему превратиться в хорька, чтобы взять его к себе на колени, но быстро понимает, что одеваться потом в холодной карете или в промерзшем доме будет пыткой. Спустя еще, может быть, час тряски они таки добираются до поместья — Антон еле вываливается из кареты, потому что ноги тупо не гнутся, Арсений же выпрыгивает с грацией хищника и облегченно разминает мышцы. Стоя перед хлипкими деревянными воротами, вместе они сгружают с кареты багаж, а затем Арсений платит извозчику, и тот, кутаясь в хрустящий от ледяной корки шарф, уезжает. Всё же багажа у них слишком много для того месяца, на который они планируют тут задержаться. Антон говорил Арсению, что не стоит брать с собой шелковые блузки, потому что «это деревня, перед кем ты тут собрался красоваться, перед пастухами?», но Арсений «одевается для себя, а не для других». Так что у них целая куча чемоданов, сумок и коробок — плюс клетка с двумя голубями для связи с внешним миром. Побыстрее бы придумали что-то удобнее, потому что эти ребята всё уже обосрали — опять придется чистить заклинанием. К счастью, магии для такого у него навалом, а если не хватит, то всегда можно обратиться к самому лучшему ее источнику. Дом не слишком-то большой, всего два этажа с чердаком, из серого дерева, но выглядит очень уютным — от взгляда на него у Антона теплеет в груди, хотя у него нет совсем никаких воспоминаний об этом месте. Но он представляет, как этот дом будет выглядеть, если стряхнуть снег с карнизов, если окна будут гореть мягким желтым светом, а из трубы будет идти дым. Елку во дворе к Новому году, уже следующему, можно украсить, вдоль крыши — повесить магические гирлянды, а старую покосившуюся конюшню сбоку снести и отстроить новую. Это будет сказочное место. Он ощущает восторг — не свой, а чужой, и с предвкушением поворачивается к Арсению. Не то чтобы Антон ждал, что Арсений будет критиковать дом его родителей, но обычно тот за словом в карман не лезет, а тут смотрит на многолетнюю развалину — и улыбается, и глаза его сияют ярче голубого неба над их головами. — Потрясающе, — выдыхает он с облаком пара. — Ну… — Антон, не ожидавший такой реакции, сконфуженно топчется на месте, — ты еще внутри его не видел. Там, наверное, всё плохо. — Мы это поправим, — живо уверяет Арсений. — Теперь, когда у нас есть деньги, это не проблема. Конюшню отстроим, там, — он взмахивает рукой, — поставим фонтан, игровую площадку. Забор заменим, только не на жуткий тюремный, как в моем бывшем воспитательном доме, что-нибудь для красоты, чисто символическое. Я всё придумаю, начерчу план. — А мое мнение будет учитываться? — в шутку уточняет Антон: на самом деле ему глубочайше плевать, где будет фонтан и каким будет забор. Ему достаточно тепла, большой кровати и Арсения под боком. — М-м-м, — Арсений притворно задумывается, морщит покрасневший нос, — пожалуй, я позволю тебе выбрать кровать. И, если будешь хорошо себя вести, постельное белье. — Только постельное? Арсений поднимает бровь, и у Антона начинают гореть щеки: каждый раз, когда он пытается флиртовать, он чувствует себя идиотом. — Хочешь купить мне белье? — Арсений прищуривается, губы растягивает в пошлую ухмылку. — Я, вообще-то, не против. Только, умоляю, — добавляет он серьезно, уже без игривых ноток, — красивое, что-нибудь с кружевами, а не теплые панталоны на зиму. — Я же не дед, — бросает Антон, хотя про себя говорит, что теплые панталоны еще ни в одном гардеробе лишними не были. Ну, может быть, разве что в гардеробе кого-то, кто живет в тропиках. Арсений усмехается и идет к воротам, в которых нет калитки, а Антон еще пару мгновений жалеет, что они так и не съездили в отпуск: дела, дела, расследования, дела, расследования. Он обещает себе, что после Нового года они обязательно куда-нибудь поедут, и заклинанием поднимает все бесчисленные чемоданы, двигается за Арсением. Он смотрит на его короткую дубленку, которая даже зад не прикрывает, и усиливает на своем глупом фамильяре заклинание обогрева — тут же ощущает прилив чужой благодарности за это. На нос опускается снежинка — Антон старается побыстрее перенести чемоданы через забор, пока снег не повалил такой плотной завесой, что волосы и одежда потом останутся мокрые. Крыльцо, на которое первым ступает Арсений, так истерично скрипит, что слышно даже с нескольких метров. — Можно починить! — громко говорит Антон, размышляя о том, не лучше ли его снести начисто и построить заново. В голове мелькает отблеск воспоминания, как он сидит на этом крыльце и катает деревянные лошадки, но помнить он такого, конечно же, не может, он был слишком маленьким. После недолгих раздумий он вспоминает, откуда это: с магических снимков, которые показывала ему принцесса. Арсений по-прежнему стоит на крыльце с вопросительным видом: почувствовал, наверное, возникшую в душе ностальгическую тоску. — Вспомнил снимок, где я на этом крыльце сидел, — объясняет Антон, кучей сваливая чемоданы на крыльцо, под навес, и получая недовольный арсеньевский взгляд: ах да, у него же там где-то зеркало в половину роста. — Мне мама показывала. Принцесса, я имею в виду. — Ты этого не помнишь? — Нет, мне было года два. Хотя кажется, что как будто бы помню. — Ложное воспоминание. Так часто бывает, мозг додумывает… — вздыхает Арсений и отступает от двери, а потом достает из кармана ключ и протягивает Антону, давая тому возможность зайти первым. — После тебя. Всё-таки это твой дом. — Это наш дом, — поправляет Антон и, подойдя, берет ключ — его охватывает какое-то непонятное волнение. Это глупо, потому что он сам бывал здесь лишь в раннем детстве, но это ведь дом его родителей. Здесь они жили пусть недолгую, но счастливую, он надеется, совместную жизнь: принимали гостей, гуляли по окрестностям, читали книги из библиотеки, ужинали в столовой в тесном семейном кругу. Здесь они ждали его появления, обустраивали детскую, и мама, родная мама, произвела его на свет — и счастливая жизнь кончилась. Арсений ничего не говорит, лишь касается его плеча в утешающем жесте: ему подобное незнакомо, но он всё равно понимает. Антон бесконечно благодарен судьбе за то, что между ними есть это безусловное принятие всего, что чувствует и думает второй. Не всегда это согласие и разделение, мол, «у меня всё то же самое, ты как я, а я как ты, мы как две капельки воды», но принятие — всегда. Антон вставляет ключ в замочную скважину и с трудом проворачивает — даже по скрипу слышно, как внутри всё заржавело. Латунная ручка ледяная на ощупь, так что Антон отдергивает руку и толкает дверь плечом. Он ступает первым, Арсений — за ним. Воздух в доме пыльный, спертый и затхлый — Арсений закашливается и морщится, хотя последнее Антон лишь чувствует, но не видит: в холле темно, если не считать света из открытой двери. — Так, надо проветрить, — командует Арсений, видимо, себе, потому что сам подходит к ближайшему окну и сдергивает плотную черную ткань. Холл тут же наполняется светом: окна широкие, высокие, хотя и грязные настолько, что сквозь них почти не видно улицу. Арсений дергает створки, и те с хрустом отворяются — дышать сразу становится легче. Вместе они убирают ткань с остальных окон и открывают их, и становится ясно, что если всё здесь почистить и помыть, то будет очень светло, не в пример большинству старых домов, при входе в которые неизменно накрывает темнотой и мраком. Пыли в доме столько, что Арсений в ее клубах выглядит как ежик в тумане — Антон хочет «выгнать» ее в окна магией, но не помнит заклинание. Уборкой в их маленькой квартирке по-прежнему занимается хозяйка, так что он не удосужился выучить ничего полезного, а это всё-таки не за голубями убирать. Пожалуй, он только цветы может полить, потому что тут ума много не надо, но их поливает Арсений — из бутылки. Антон вспоминает Георгия, который пострадал от арсеньевских рук, вернее, лап, а также его собратьев, которых постигла похожая печальная участь, и радуется, что этот дом находится на природе, рядом с лесом. Здесь гулять в животной форме будет куда приятнее, чем в каменном городе, тем более что рядом с их квартиркой вырубили парк и теперь строят на том месте универмаг. — Здесь поставим диваны и кресла, — произносит тем временем Арсений, указывая на стену напротив входной двери. — Не хочу, чтобы было, как в обычных воспитательных домах, в которых на входе приходится стоять и ждать, пока к тебе кто-нибудь выйдет. — И чтобы можно было прийти с улицы и сразу отдохнуть, — добавляет Антон, потому что это буквально его мечта: сразу по приходе упасть в мягкое кресло, даже не разуваясь. — Поставим тебе подставку под трость, — фыркает Арсений. — Кстати, — он хмурится, — а где твоя трость? Ты не оставил ее, случаем, в карете? Антон молча указывает в окно, где на груде чемоданов лежит его трость, задорно поблескивая стеклянным набалдашником. — Я бы не оставлял ее на улице, — ворчит Арсений. — Мало ли что. — Мало ли что? Думаешь, ее украдет заяц? Или белка? Если так, то ты их догонишь. Арсений закатывает глаза. Снег, кстати, действительно повалил — неизвестно, как они будут выбираться. По плану они должны были послать голубя в деревенскую гостиницу, чтобы за ними послали повозку, но через сугробы повозка вряд ли доберется, особенно вечером, по темноте. Так что, возможно, на ночь придется остаться тут. Они проходят вглубь дома, и на каждом шагу Арсений рассказывает, что будет здесь, что они поставят там, какого цвета будут стены и потолок. Антон ощущает его восторг всем своим существом, и это умиляет — и еще умиляет то, что Арсений не ругается на местную мебель и не рвется сразу ее менять и чинить, хотя та, стоит признать, в весьма плачевном состоянии. — Если убрать паутину, — бодро начинает Арсений, размахивая руками, — вытереть пыль, отмыть люстру и почистить ковры и мебель, то всё очень даже чудно. Не дворец, конечно, но кто сказал, что нам нужен дворец? Может быть, для детей даже лучше этот деревенский… — его взгляд падает на голову оленя над камином, и Антон ощущает острый приступ отвращения, — уют. — Голову уберем. — Да, — с облегчением говорит Арсений, убирая челку со лба — кажется, за несколько минут в доме она покрылась пылью, — голову уберем. Но в целом… — он улыбается, и теперь от него исходит радостное предвкушение, — здесь замечательно. Я уже чувствую себя как дома. Антон смотрит на него, такого счастливого, и тоже чувствует себя как дома, но дело не в стенах вокруг и не в потолке над головами. Для него дом — это семья, и Арсений за два с лишним года стал для Антона семьей, которой у того никогда не было. Его родители погибли до того, как он успел ощутить семейное тепло, а принцесса, хоть и любила его, не была для него той матерью, о которой он мечтал. — Я люблю тебя, — признается Антон, хотя это, наверное, никакое не признание, раз он столько раз это говорил. А даже если бы и молчал, Арсений всё равно ведь чувствует его любовь — связь не обманешь. И сейчас Антон знает, что его тоже любят, ощущает эту взаимность согревающим теплом в груди — и видит ее в мягкой улыбке, в ласковом взгляде. — Да, — отвечает Арсений. — Да? — переспрашивает Антон, впрочем, без недовольства, потому что к немногословности Арсения в плане чувств давно привык. — Хвостик, я знаю, что слова нам не нужны, но мог бы хоть «я тоже» сказать. Скоро начнешь отвечать «угу»? — Да — это ответ на твой вопрос. — На мой вопрос? — удивляется Антон. — Но я не задавал никаких… — Он хмурится, сбитый с толку весельем Арсения. — Подожди… Да — в смысле да? — уточняет он неверяще, хотя губы сами собой растягиваются в улыбку. — Да — ты выйдешь за меня? — Да, — кивает Арсений, — я выйду за тебя. Ты так догадлив — сразу чувствуется, что следователь. — Но почему сейчас? — Очевидно, потому что я люблю тебя, — пожимает тот плечами и собирается присесть на подлокотник кресла, но в последний момент останавливается и просто проводит по нему ладонью, стряхивая пыль. Ему неловко, и Антон сомневается, что дело в кресле. Ирония связи в том, что чувства и эмоции другого известны, но не всегда ясно, чем именно они вызваны. — Ты любил меня и раньше, — напоминает Антон, — и год назад, когда я спрашивал, и полгода до этого, и полгода до того. Первый раз Антон сделал предложение в больнице, когда Арсений чуть не умер — это было глупо и необдуманно, он признаёт. Второй раз он сделал его через полгода, сразу после суда над Егором, когда того определили в психиатрическую лечебницу. Тогда казалось, что это стало бы красивой финальной точкой: все сложности закончились, впереди их ждет лишь светлое будущее. По этому случаю Антон забрал из банка кольцо, принадлежавшее матери, а до этого ее матери, а до этого ее матери, а до этого ее матери, и увеличил размер у ювелира, чтобы оно налезло Арсению хоть на какой-нибудь палец. Арсений отказал. Третий раз Антон сделал предложение почти полгода спустя, на годовщину их знакомства, которую они праздновали в одном из лучших ресторанов города — бронировать столик пришлось за месяц. Арсений отказал снова и заказал еще бокал вина. Антон не из тех, кто быстро сдается, поэтому через полгода попробовал снова. Он сделал это на крыше театра, где Арсений дает уроки мастерства сиротам, после одного из выступлений. На крыше был накрыт стол с едой и вином, всё красиво — Ира помогла организовать. Арсений понял, в чем дело, когда Антон только позвал его на лестницу, и сразу же сказал: «Нет». Это не было грубым «нет», это не было окончательным и бесповоротным «нет», это было просто «нет». В тот момент Антон решил, что больше не будет пытаться, пусть лучше Арсений сам сделает ему предложение, когда созреет. Через полгода, правда, он изменил свое решение, но решил подождать до Нового года — этого Нового года, — чтобы красиво достать кольцо под куранты или даже кинуть его в бокал с шампанским и протянуть Арсению ровно в полночь. И вот Арсений созрел. Сейчас, когда они голодные, уставшие, грязные и замерзшие, стоят посреди старого пыльного дома, и обстановку эту даже с натяжкой сложно назвать романтичной — разве что для книги ужаса. Он молчит, Антон его не торопит — пусть собирается с мыслями. — Помнишь, я как-то давно говорил, что как только ты что-то произносишь вслух, то оно обретает силу? — спрашивает он, и Антон кивает: конечно же, он помнит тот разговор. — И не то чтобы я не хотел за тебя замуж — хотел, конечно, и я знал, что рано или поздно мы заключим брак. Но… — Но не был уверен? — предполагает Антон. Если два года назад такие слова могли бы вызвать у него напряжение, то теперь у него не возникает и толики волнения. Он знает, что Арсений его любит, и знает, что Арсений хочет быть с ним — остальное неважно. — Твоя привычка перебивать, — цокает Арсений. — Да, я не был уверен, но не в том смысле. Знаешь, мне всё казалось, что-то пойдет не так. Что ты всё-таки поймешь, что я слишком навязчивый, или тебе станет со мной скучно, потому что я больше не бегаю с тобой по следам преступников. Или что ты решишь, что всё это не для тебя: фамильяры, дети, воспитательный дом. Я знаю, что это глупо, ты никогда не давал повода в себе усомниться, но это было «а вдруг». Такой иррациональный страх. — Понимаю. — Антон действительно понимает: порой его накрывает тревожной мыслью, что Арсений захочет свободы и просто сбежит. Мысль эта, правда, всегда отпускает спустя пару минут, когда он прислушивается к нутру и понимает: Арсений рядом, даже если не физически, то ментально. — Ты знаешь, что я люблю тебя и поддержу во всём. Я уже говорил, что не стоит от меня ждать, что я буду прям нянчиться с детьми, потому что это точно не мое, но в остальном — конечно, я во всём помогу. — Во всём? — уточняет Арсений насмешливо. — Во всём, кроме тех сценариев, где ты начинаешь убивать людей, тут как-нибудь без меня. — Я думал, это у нас пройденный этап. Обещаю, что больше никаких убийств. Это шутка, хотя в этой шутке лишь доля шутки, а всё остальное отдает горечью. Хотя, думает Антон, если бы не их прошлое, возможно, они никогда не сошлись бы. Сложно сказать, стоит ли это всего, что случилось с ними прежде, но сейчас они счастливы — и этого, пожалуй, достаточно. — Черт, — вспоминает Антон, — у меня же нет кольца. Я оставил его дома. Хотел сделать тебе предложение на Новый год, думал, что мы к тому времени уже вернемся. Арсений прищуривается, словно в голове у него возникла какая-то идея, а затем делает жест подождать и быстро выходит из гостиной — его шаги отдаются эхом по полупустому дому. Антон послушно ждет, пока Арсений не возвращается с какой-то коробочкой, которую и протягивает ему. — Это не кольцо, но тоже в некотором роде символ. У Антона нет и слабой догадки, что это может быть, так что он просто дергает бантик бечевки на коробке и открывает. Внутри лежит металлический хорек, который смотрит на него голубыми глазками-камешками, похожими на сапфиры. — Что? — Антон поднимает голову, не в силах поверить, что именно держит в руках. — Это та брошь? Я думал, ты так и не смог ее найти. — Это не та брошь, — вздыхает Арсений, — но это ее копия. Я всё-таки смог разыскать мастера, который ее делал, он переехал в Петербург, открыл свою лавку и больше не торгует на рынках. Он сделал новую, ориентируясь на свои и мои воспоминания. Может быть, брошь не идентична, но довольно похожа, как мне кажется. — Невероятно… — Антон проводит подушечкой пальца по шершавой металлической шерстке. — Это лучше кольца. Я теперь вообще ее не сниму. — Ну уж нет, — фыркает Арсений и шагает к нему, — я делал ее с расчетом, что всегда смогу брать у тебя поносить. Кажется, мы так договаривались? — Хорошо, будем носить по очереди. Что мое, то твое, и наоборот. — Кроме моих шелковых блузок. — Кроме твоих шелковых блузок, — со смешком соглашается Антон, пока Арсений достает брошь из коробочки и осторожно цепляет ему на грудь, там, где находится сердце. А потом Арсений приподнимается на носочки, обнимает его за плечи и целует в губы — и Антона наполняет уверенностью, что всё у них получится, абсолютно всё. Он не разбирает, чья именно эта уверенность, но это и не важно. Какие бы преграды ни встали на пути, они обязательно справятся, даже если их раскидает по разным сторонам земного шара. В конце концов, с таким компасом невозможно заблудиться, и этот компас — не связь, этот компас — любовь.