Компас

Голова трещит — в ней действительно как будто треск, и звон колоколов, и перетянутые струны, которые дергает ребенок. Антон открывает глаза, их режет от яркого света, но он не сразу понимает, что свет на самом деле не яркий — всего лишь пламя нескольких свечей. Во рту мерзкий вкус, от которого хочется блевать, Антон сплевывает слюну, но губы слишком вялые, поэтому она течет по подбородку. — Ты проснулся! — восклицает Егор рядом, и колокола в голове Антона звонят по очереди, хотя он не слышал их с раннего детства. — Ох, у тебя тут… Он вытирает ему подбородок, а Антон пытается понять, что происходит — вспомнить, что было до, как он здесь оказался. Воспоминания такие тугие, неповоротливые, они растягиваются и липнут, как смола, не хотят складываться в понятные формы. Наконец он вспоминает, как стоял под дождем и прокручивал в голове версии. Егор убийца. — Где Арсений? — озвучивает он первый вопрос, который появляется в сознании, но выходит неразборчиво — Егор хмурится, явно пытаясь разобрать. — Что, прости? — Где, — Антон делает паузу — вынужденно, чтобы вдохнуть, потому что дышать тяжело, — Арсений. — Я не знаю, где он, я же говорил тебе. Антон, ты же не думаешь, что я мог что-то с ним сделать? — хлопая глазами, спрашивает Егор так, словно оскорблен таким предположением. — Я бы никогда так не поступил, он ведь для тебя важен. Хотя… — он тяжело вздыхает, — не знаю, я уже склоняюсь к мысли, что ты сам не знаешь, что для тебя лучше. Возможно, мне и стоило бы предпринять меры. Знаешь, как родители порой предпринимают меры, потому что знают, как будет лучше для ребенка. Но у меня был другой план. — Какой? — Если расскажу, ты станешь меня осуждать, а мне бы этого не хотелось. Антона пробирает ужас. И даже не потому, что он заперт в каком-то — что это, подвал? — темном подвале с человеком, который убил девять, а то и больше, человек. И не потому, что он прикован к вроде бы стулу и из-за сдавливающих грудь цепей еле может вдохнуть, а рук из-за них же почти не чувствует. Нет, его пугает то, что Егор следует какой-то больной логике — он кажется вменяемым, но в то же время абсолютно безумен. — Егор, отпусти меня, — просит Антон, стараясь не сорваться на крики, хотя горло так саднит, что он вряд ли способен кричать. Пить хочется безумно, вот бы создать хотя бы стакан воды. Магия, у него ведь есть магия. — Я не могу тебя отпустить, — Егор тяжело вздыхает, — не сейчас. Сначала я должен тебе всё объяснить, чтобы ты понял, что я не какой-то сумасшедший, это правда не так. Антон сосредотачивается на магических потоках в своем теле: он ощущает их, магия бурлит внутри него, как вода на плите. Ее не так много, но она есть, и ее хватит на что-то простое и точное — что именно? Отбросить Егора в стену? Нет, он слишком большой и тяжелый, может не получиться. Антон судорожно ищет глазами хоть что-то и натыкается на половинку кирпича, лежащую на полу — то что надо. Он пытается поднять ее в воздух, чтобы как следует размахнуться, но запястья и грудь вдруг обжигает болью, из горла вырывается вскрик. — Тише, тише, — успокаивает Егор, присаживаясь на корточки и преданно заглядывая в глаза, кладет ладони ему на колени. От них по всему телу расползается расслабляющая прохлада, но Антон всё равно дергает ногами, чтобы уйти от прикосновения. — Не пытайся использовать магию, эти цепи антимагические, как наручники у вас в полиции. Я взял их в подвале дворца. Хотел бы обойтись без них, но это для твоей же безопасности, понимаешь? Если это цепи из дворца, то им лет пятьсот — зачаровывали тогда черными ритуалами с жертвоприношением. Такое зачарование держится вечно и с каждым годом только укрепляется, выкачивая магию из окружения, как руны. — Егор, — зовет Антон, и голос дрожит — не от страха, а от усталости, — развяжи меня. — Чуть позже — обязательно. Как ты себя чувствуешь? — заботливо интересуется он. — Тебя может подташнивать, если что, тут есть ведро. Хочешь есть? Или, может быть, в туалет? Я помогу. — Я твой хозяин, — пробует Антон иначе, хотя сил на манипуляции у него нет — так невыносимо хочется спать, а еще действительно тянет блевать. — И я приказываю тебе отпустить меня. — Сейчас я должен поступить как хороший родитель, который не разрешает ребенку прыгнуть с обрыва. И я отпущу тебя, как только мы поговорим и ты всё поймешь. Отлично, надо только делать вид, что Антон понимает и разделяет его план. Всего лишь немного притворства — и он будет свободен. — Хорошо, — соглашается он. — Но сначала скажи, Арсений уехал или ты что-то с ним сделал? Скажи правду, обещаю, я не буду тебя ругать. Он не будет его ругать — он его просто убьет, думает Антон, но сразу же отметает это даже в мыслях. Он не убийца. — Я ничего с ним не делал, он уехал, — устало объясняет Егор, поднимаясь. — И не буду говорить, что не обрадовался, когда он сообщил мне об этом, потому что без него тебе будет лучше. Ты можешь этого не понимать, но пройдет какое-то время, и ты удивишься, каким дураком был. Он кажется искренним, но он настолько болен, что мог оторвать Арсению голову и продолжать думать, что не сделал тому ничего плохого. — Расскажи, что случилось. Это ты убил фамильяров? Зачем? Егор вздыхает и садится на хлипкий стул неподалеку — достаточно близко, чтобы видеть, но слишком далеко, чтобы можно было пнуть. В комнате нет окон или они заклеены, но по затхлому пыльному запаху Антон делает вывод, что это всё-таки подвал, причем большой, потому что свет свечей не доходит до стен. — Хочу начать с того, что я правда жалею. Я не монстр, и мне тяжело было это делать. Убить человека — ты даже не представляешь, что это такое, мне по ночам снятся кошмары. — Он подтягивает к себе ногу и обнимает ее, кладет подбородок на колено. — Если бы у меня был выбор, я бы, конечно, не стал, но кто-то должен. — Почему? — Потому что кто-то должен, — повторяет он. — Я знаю, — он кисло улыбается, — что это прозвучит как бред, но послушай. Ты ведь знаешь, что обычно природа лечит себя сама? Если лес слишком большой, значит случаются пожары, если волков слишком много, то лишние умирают от голода. В мире во всем соблюдается баланс, всё должно быть так, как задумано. — Ты считаешь, что фамильяров слишком много? — осторожно уточняет Антон. Это совсем не так, всё наоборот: фамильяров в мире процентов десять от общего числа людей. Фамильяры — самые нежеланные дети, большинству так и не светит родиться, а у тех, кто всё-таки рождается, велик риск умереть еще в детстве из-за простого недосмотра. Воспитательных домов критически мало, но воспитателей не хватает даже на них. — Нет, дело не в том, что их много, а в том, что они неправильные. Смотри, — Егор садится ровно, глаза его загораются нездоровым интересом, — зайцы едят траву, кустарники, разные овощи. Лисы едят зайцев. Получается, в каком-то смысле трава создана для того, чтобы ее ели зайцы, а зайцы созданы, чтобы их ели лисы. Так? — Так, — соглашается Антон, хотя на самом деле не согласен: мир устроен не так просто, этому его учили еще лет в пять. Он ищет глазами, что может использовать для освобождения, но поблизости ничего нет. Стул деревянный, но крепкий, однако если Антон останется один, то наверняка сможет его разломать и скинуть цепи. — А фамильяры созданы, чтобы служить магам, — сообщает Егор радостно. — Мы даем им магию, заботимся, выполняем приказы, поддерживаем их, чтобы они могли управлять нами и всем миром, иначе всё сломается. И сейчас ломается. Фамильяры перестали выполнять свою задачу, Антон. Они перестали быть едой для лис, теперь они требуют от лис того, чего те не должны им давать. И в такие моменты появляется то, что сможет исправить эту ошибку — это я. Пойми, что это не мой выбор, я этого не хотел, но природа создала меня таким. Я — пожар, который сжигает лишние деревья. Ясно, он считает себя мессией. — Понятно. — Я по лицу твоему вижу, что ты пока не понимаешь, но это нормально, меня сначала тоже напугала эта мысль. Но потом я понял, что именно к этому готовил меня Бог. К этому всё вело: если я идеальный фамильяр, но не нужен хозяину, значит я предназначен для чего-то большего. Антона тошнит сильнее, он косит взглядом в сторону ведра, но потом сглатывает подступающую рвоту. Это из-за него Егор сошел с ума, зависть к другим фамильярам заставила его придумать себе великую миссию и поверить в нее. — Не думай, что я просто убивал фамильяров без разбора, — продолжает Егор. — Я проверял их, но они все оказались неправильными. — Как ты это делал? — Как проверял? Я… — Нет, — перебивает Антон и закашливается: во рту так сухо, что язык еле шевелится, — как ты убивал. И почему. Расскажи всё с самого начала. — Ладно, — Егор счастливо улыбается, видимо, приняв сухой допрос за интерес, — как скажешь, я рад, что тебе важно знать историю… Всё началось еще весной, когда я был во дворце. Я слышал, как Лукерья о чем-то спорит с принцессой, и меня это возмутило, я подумал: ты же фамильяр, как ты можешь перечить хозяйке? Я тогда читал книгу по эволюции, как раз про круговорот всего в природе — и картинка сложилась. Антон, это судьба, ведь не мог я просто так читать эту книгу именно в момент той ссоры. Совпадение. — Да, возможно. — А дальше я подумал, что я могу сделать, чтобы исправить ситуацию. Я не хотел никого убивать, клянусь, я правда верил, что больше фамильяров пройдет испытание. — Какое испытание? — Мы до этого дойдем, не забегай вперед, иначе не получится цельной истории. Так вот, я купил шприцы и нож — специально выбирал острый, чтобы, если что, то быстро и не больно. Но мне, к сожалению, пришлось ограбить аптеку, чтобы достать одно лекарство. Оно на самом деле абсолютно безопасно для фамильяров, я знаю, потому что его как-то использовали на Лёше… Из Антона едва не вырывается: «Ты же убил брата», но он вовремя спохватывается. — «Ф-клоназепам», — говорит он вместо этого. — Ты разбил витрину и выкачал препарат шприцом из пузырьков? — Ты знаешь? — удивляется Егор, но следом улыбается так, словно гордится Антоном. — Да, всё было именно так, но, — он перестает улыбаться, — мне было стыдно за воровство, конечно. Я даже думал оставить деньги, но это улика, так что пришлось отказаться от этой идеи. Как благородно. — Понимаю. — Можно было обойтись и без него, — добавляет Егор, — но я не хотел, чтобы кто-то страдал. И ты тоже… прости, что тебе пришлось, обещаю, я буду рядом, пока этот кошмар не закончится. Да из-за тебя вся эта хуйня и происходит. — Как ты их похищал? Так же, как меня, вкалывал транквилизатор, а потом тащил на себе, как пьяных? — получается слишком зло, и Антон старается улыбнуться для смягчения, но получается наверняка ухмылка. — Да, но у них была меньшая доза, они просто слабели и были немного дезориентированы. Я знал, что никто не заметит, как они уходят со мной — фамильяров ведь никто не замечает, так и должно быть. Антон злится — больше на себя, чем на Егора, потому что если бы он увидел невменяемого человека, неважно, фамильяра или мага, то тоже не обратил бы внимания. Принял бы за пьяного и решил, что тому и так помогают, он же не один, так чего волноваться. — Что дальше? Антон и не ожидал, что Егор расскажет весь план, как главный злодей из книжек, но это даже лучше: есть время прийти в себя и подумать, а в идеале — дождаться помощи. Хотя бы Эд должен его хватиться. Сколько он был в отключке, час, два, десять? Черт, как же ему хреново. — Дальше я ловил карету или дилижанс и отвозил их сюда. Не к зданию, разумеется, подальше. А ведь Антон и другие полицейские опрашивали извозчиков около мест похищения, и никто ничего не запомнил и не заподозрил. Когда каждый день возишь пьяных, они уже не откладываются в памяти, особенно если те где-то позади. Как же глупо и просто, почему ответ так очевиден. — Не вини себя, — утешает Егор, вероятно, прочтя всё по его лицу. — Ты отличный полицейский, я уверен, но многие работают спустя рукава. Хотя мне, разумеется, помогал Бог. Если бы он не хотел, чтобы я всё это делал, меня бы сразу поймали. — Что ты делал здесь? — спрашивает Антон, игнорируя упоминания Бога, потому что оправдывать убийства божьей волей кажется ему совсем жутким. — Что за испытание? — Для начала я хотел убедиться, что это плохие фамильяры. Не плохие люди, ты понимаешь, — произносит Егор с такой интонацией, будто Антон действительно понимает, — а плохие фамильяры. Неверные, непослушные. Они получили высший дар — хозяина, который выбрал их сам, и не ценят его, это неправильно. И в итоге все они были неправильные, говорили только о себе. — Что за испытание? — повторяет Антон. — Я поставил им условие: или они убивают себя, или я убью их хозяина. Антон фыркает — с трудом сдерживает себя, чтобы не засмеяться. Ему не смешно, смерть — это не весело, но в голове не укладывается весь этот абсурд. — Ты убил их за то, что они отказались убить себя? То есть они должны были умереть в любом случае? Это выбор без выбора? — Нет, конечно, за кого ты меня принимаешь? — Егор прикладывает руку к груди, слишком театрально, и Антон впервые задумывается, что вряд ли тот испытывает человеческие эмоции — скорее имитирует их. — Если бы они были готовы, я бы их остановил и отпустил, если бы хоть кто-то согласился, хоть один из них. Но никто не решился, представляешь? Каждый из них был готов пожертвовать жизнью хозяина, это немыслимо. Да уж, так немыслимо, что Егор, его фамильяр, держит своего хозяина прикованным к стулу — ради его блага, конечно же. — Что потом? Как доставлял их в город, как убивал? Снова вкалывал транквилизатор в то же место и так же тащил? — Нет, не совсем, — качает Егор головой, — я обещал им, что отпущу их, и делал новую инъекцию. Доза была маленькой, она просто успокаивала, а не лишала подвижности, как тебя — прости меня за это, пожалуйста. Сам, знаешь, мне пришлось… Так вот, я вкалывал им лекарство, говорил, что это чтобы они не сбежали и не выдали меня, обещал довести их до безопасного места. А дальше… Знаешь, они были такие спокойные, даже не сопротивлялись, как будто сами этого хотели. Думаю, что на самом деле так и было, они понимали, что так нужно, в глубине души. Понимали, что это правильно. Но это было тяжело, я этого, конечно же, не хотел. Антон не может вообразить состояние человека, который из-за транквилизатора настолько не в себе, что даже не понимает, что его сейчас убьют — или понимает, но чувства так притуплены, что это не вызывает у него желания бороться. Хотя так лучше, чем полное осознание и деревянное тело, как под большей дозой. — То есть если я прикажу убить себя, ты это сделаешь? — провоцирует Антон мрачно и тут же ругает себя: придурок, подыграй ему, не время показывать характер, что за арсеньевские привычки. — Это не то же самое, я же… Сердце пропускает удар — Антон давится воздухом, Егор моментально оказывается рядом, цепляет его за плечи. — Антон? Антон, что такое? В груди появляется странное, тянущее ощущение, но не болезненное, не тяжелое. Антон уверен, что если бы он был магнитом, то именно так чувствовал бы себя рядом с железом, и вместе с этим на него накатывает волнение, страх и яростное упорство. Арсений ищет его. — Я… — Антон закусывает губы, чтобы те не растянулись в глупую улыбку во весь рот. Арсений жив, цел, он в порядке, и он идет, бежит к нему. — Да, просто голова кружится. — Бедненький, — лепечет Егор, щупая прохладными пальцами его лицо, — но ничего, это пройдет, это всё из-за связи, но она истончается, надо чуть-чуть потерпеть. Давай же, Арсений, я здесь. Он не знает, как именно работает связь, можно ли узнать точное расположение, но просто надеется, что Арсений его найдет — что тому хватит времени его найти. Где он может быть? Времени прошло так много, он должен быть уже далеко за границей, как он почувствовал его на таком расстоянии? — Синдром любовника. — Что? — недоумевает Егор. — Ломка по фамильяру, — поясняет Антон, — она так называется. Синдром любовника. Егор морщится. — Я слышал это название, но мне оно не нравится. Любовник — неподходящее слово, оно же от слова «любовь», а это совсем не то чувство, которое маг должен испытывать к фамильяру. И фамильяр к магу — я бы не назвал это любовью, всё гораздо глубже. — Почему именно эти фамильяры? Как ты выбирал их? — В этом не было особенной логики, — охотно делится он. — Просто уводил тех, кого мог, чтобы они прошли испытание. Если бы у меня была возможность, я бы проверил всех… Ты точно в порядке? — Я в порядке. — Настолько, насколько вообще может быть с учетом всех обстоятельств. — А Алексей? Твой брат? Он же твой брат, как ты… — Антон запинается, поняв, что вышел из образа. — Почему? — Лёша… — Егор отводит взгляд, — мне очень жаль, но так было нужно. — Он раскрыл тебя? Начал подозревать, написал тебе об этом, вы спорили в письмах? — догадывается Антон. — Ты говорил, что последнее время вы не общались, но это же не так? — Я бы не сказал, что мы спорили. Правильнее было бы сказать, что у нас возникли некоторые разногласия. Я понял, что был несколько… несдержан в переписке с ним. Думал, что ему можно доверять, он ведь моя семья. — Поэтому свои письма ты уничтожил? По ним было понятно, что ты… — полный психопат, — что ты задумал? — Ты так хорошо понимаешь меня, — в голосе Егора слышна нежность. Свет падает на него снизу, вырисовывая черные тени на его лице и придавая ему вид иллюстрации из детских книжных страшилок. — Значит никакого любовника у Алексея не было? — Нет, не было. Но, — Егор оживляется, — он об этом думал, он этого хотел, а это даже хуже. Я имею в виду, ситуации могут быть разными, иногда хозяин сам может предложить своего фамильяра кому-то, это не грех. Но самому мечтать о ком-то, — он морщится, — хотеть вступить в интимную связь ради удовольствия… Это отвратительно. Отвратительно, что молодой парень хотел заняться сексом с кем-нибудь, кроме своей престарелой хозяйки, которая считает его кем-то вроде комнатной собачки? Антон бы задал этот вопрос Егору, но он и так знает его мнение. — К тому же, — продолжает Егор, — я не мог сделать исключение ради брата, он должен был пройти испытание наравне со всеми. И он его не прошел, к сожалению. Антон надеется, что Арсений умнее его и додумается вызвать помощь, не влетит сюда в одиночку с каким-нибудь дрыном наперевес. Различить его эмоции и состояние не получается, но Антона так мутит и крутит, что он и свое состояние едва умудряется отслеживать, об эмоциях и речи нет. Он смотрит на Егора, который продолжает вполголоса рассуждать о том, как греховно для фамильяра думать о сексе, и ощущает во рту кислый привкус. Антону кажется, что его сейчас стошнит, но ему кажется так с самого начала разговора. — А Юнусов? И Попов? Их убил ты? — спрашивает он, морщаясь от дергающих горло рвотных позывов. — Они же не фамильяры. — Не думай, что дело в ревности, — просит Егор так, что становится ясно: дело в ревности. — Фамильяры, правильные фамильяры, не испытывают это чувство. Дело совсем не в тебе, всё дело в справедливости. Арсений убил хозяина и должен был понести наказание. Когда ты пришел ко мне тогда, после смерти Лёши, и я после твоего ухода увидел шерсть на диване — всё сложилось. Это был знак, и я его понял. Теперь ясно, откуда на месте преступления шерсть хорька. Арсений там не был, он не принес его на своей одежде, Антон тоже ни при чем. И происхождение Арсения не имеет значения: его подставили не потому что он принц по крови, а потому что Антон имел неосторожность в него влюбиться. — А двадцать восемь ударов? Ты имитировал злость? — Я не… — Егор отводит взгляд. — Я не имитировал. Просто этот господин… Он говорил такие вещи, отвратительные вещи, такое мне предлагал… Ему даже не нужна была магия, я знаю, потому что он восполнял ее перед нашей встречей — от него пахло другим фамильяром. И ты можешь сказать, что фамильяр не должен убивать мага, и это правильно, но ведь он тоже был неправильный маг. Иметь сразу столько фамильяров — это нарушение баланса природы, верно? Фамильяров и так мало, неразумно их так использовать. Егор не хладнокровный убийца, его спокойствие держится на молитве — в лучшем случае. Антон, до этого не так уж опасающийся за жизнь, начинает переживать всерьез: одно неосторожное слово — и Егор может выйти из себя, пырнуть его ножом тридцать раз и остаться в уверенности, что этого хотел Бог. — Верно, — обреченно соглашается Антон. — Но если Арсений должен был понести наказание, то почему ты убил Попова? Арсений ведь убил всего одного хозяина? — Это процент, — объясняет Егор. — Арсений не понес наказание сразу, он несколько лет наслаждался жизнью, поэтому наказание должно быть в двойном объеме. «Наслаждался жизнью». — Поэтому ты приходил к нам? Не чтобы отдать мне портсигар, а чтобы взять еще шерсти? — Не только поэтому. Кем ты меня считаешь? — оскорбляется Егор. — В первую очередь я хотел увидеть тебя, убедиться, что с тобой всё в порядке и этот ненормальный ничего тебе не сделал. Ты не представляешь, на какие жертвы мне пришлось пойти: мне даже в одной комнате находиться с ним неприятно, а общаться, играть в какие-то игры — это ад наяву. Антон с внутренним смешком думает, что эти двое вряд ли подружатся. Егор смотрит на него с ожиданием: рассказ окончен, и теперь надо что-то сказать, но Антон не знает, что именно. В голове бьется одна единственная мысль: Арсений рядом. Непонятно, где именно «рядом», понятие пространства размывается, между ними могут быть моря и города, но это фантомное ощущение близости противоречит всем законам логики. Арсений рядом. — Я понимаю твою позицию, — произносит Антон медленно, не только потому что пытается подбирать слова, но и потому что чем дольше он будет тут распускать сопли, тем больше времени будет у Арсения на поиски. — Не буду врать, сначала мне всё это показалось жутким, но сейчас я думаю: полицейские ведь тоже убивают. Разница лишь в том, что это законно, но закон же регулируется людьми. — Вот именно! Если в результате задержания полицейский убивает преступника, его не наказывают, потому что это правосудие. Здесь то же самое, только цель важнее. Долго так Антон не выдержит. — А чего ты хочешь от меня? — Ничего, — отвечает Егор недоуменно. — Я просто хочу служить тебе, как и положено личному фамильяру. Мне бы хотелось продолжить проводить испытания, но, если ты захочешь, чтобы я посвятил всё свое время тебе, я это сделаю, конечно. Жаль, что он раньше об этом не спросил, где-нибудь перед первым убийством, Антон бы его сразу в психбольницу запрятал. — Не знаю, — врет Антон, чтобы это казалось хоть немного логичным. — Мне надо обдумать всё это. Я могу тебя понять, но убийства… Ты не думаешь, что неправильных фамильяров можно было бы исправить? Егор замирает с глупым удивлением, хлопает глазами — такой вариант даже не приходил ему в голову. Еще бы, он же искал оправдание для убийств, поглощенный завистью и ненавистью, а не стремился сделать мир лучше. — Я… — начинает он, но резко оборачивается — свет до той части комнаты не доходит, но, видимо, где-то там в темноте расположена дверь. У Антона сердце заходится в предвкушении, больше всего на свете он хочет увидеть Арсения и больше всего на свете он хочет, чтобы там оказался не он, а наряд полиции. Или, желательно, весь дивизион. Егор весь напрягается, явно что-то слыша, в отличие от Антона с его слабым человеческим слухом. Медленно, как готовящийся напасть на жертву хищник, он поднимается со своего стула и идет куда-то вглубь комнаты. — Ты куда? — уточняет Антон, надеясь, что волнения в голосе не слышно. Как он ни пытается выкрутить голову и увидеть Егора, цепи мешают развернуться, но он точно видит краем глаза блеск лезвия. — Кто-то пришел. Наверное, это какой-нибудь нищий, тогда я дам ему денег и отправлю домой. — И зачем тебе тогда нож? Только Антон успевает договорить, как слышит грохот, сначала далекий, но усиливающийся: кто-то бежит, и с каждым мгновением он всё ближе. Нет никаких сомнений, что это Арсений, его сердцебиение гулко и быстро отдает в груди, его страх чувствуется мурашками по коже, азарт разжигает пламя в венах. Это точно он — он вернулся, почувствовал, что Антону нужна помощь, и вернулся, вернулся его спасти. Дверь распахивается — не видно, но слышно, как она бьется о стену от удара. Затем, в тишине подвала, раздается тяжелое после бега дыхание, потом один шаг, второй — и Арсений выходит из тени. Запыхавшийся, в промокшей насквозь белой блузке и с яростным, убийственным взглядом, которым он впивается в Егора позади Антона. В одной руке у него огромный нож, тот самый тесак с кухни, в другой — кочерга. Черт возьми, он один. — Так и знал… что это ты, — выплевывает он с паузами на вдохи, — да у тебя же колпак свистит так… что слышно в Волгограде. Он кидает взгляд на Антона, и в глазах мелькает растерянность, облегчение и нежность одновременно — всю эту гамму эмоций видно даже с нескольких метров. Арсений открывает было рот, видимо, чтобы что-то ему сказать, но только бегло осматривает и возвращается к Егору. — Ты не знал, — спокойно отвечает тот. — Ты просто ревновал, такова твоя низкая натура. Пока Егор занят и не следит за ним, Антон аккуратно, стараясь не привлекать внимания и не сводя взгляда с Арсения, шевелит правой рукой — она затекла до покалываний, но вроде бы двигается. — Вся полиция скоро будет здесь, — сообщает Арсений, но связь не позволяет понять, правда это или нет. Собственное сердце колотится в груди вразрез с сердцебиением Арсения, и в сочетании с тошнотой, слабостью и головокружением это мешает разобрать чужие эмоции. — Почему ты вернулся? — Чтобы кишки тебе вскрыть, больной ты ублюдок. Вдруг его лицо меняется — на нем отражается ужас, лишь на секунду, но этого достаточно для понимания: опасность. Антон замирает и слышит, как Егор делает шаг к нему и по звуку размеренного дыхания понимает, что тот стоит прямо за спинкой стула. Арсений тоже делает шаг, и в этот момент Антон чувствует холодное лезвие у горла — прижатое плашмя, пока безопасно, но это вряд ли надолго. Он сглатывает, не смея пошевелиться, хотя если он с силой дернет рукой, то наверняка сможет ее освободить. — Ты не должен был возвращаться, — равнодушно рассуждает Егор над головой, а Антон старается дышать через раз, одно резкое движение — и лезвие войдет в кожу, — ты не его фамильяр. — Да, — отвечает Арсений уже не так воинственно, не переставая смотреть на нож. — Я не его фамильяр, я его парень. Тебе этого не понять. Да, конечно, Арсений, нарывайся, пока нож у моего горла, — думает Антон, и Арсений мажет по нему взглядом, словно услышал мысли, слабо улыбается ему. Какого хрена он приперся один, неужели не мог подождать подмоги. Они друг друга стоят, вот только бы не умереть в этом подвале вместе с их безрассудством, одним на двоих. — Это ты не понимаешь, как всё устроено, — вправляет Егор, и впервые за сегодня в его голосе слышна желчная злость. — Ты забыл о том, кем должен быть, ты эгоист, даже если тебе кажется, что это любовь. Любовь — это жертва. — Ты… Любовь — это не страдание, настоящая любовь не приносит боли, она не отбирает, а дает. Любовь — это готовность жертвовать, в крайних обстоятельствах, но точно не жертва. Его взгляд прикован к ножу — Арсений выглядит так, словно говорит первое, что приходит в голову, а на самом деле ищет выход. Антон тоже судорожно перебирает варианты, но идей нет. У него получится толкнуть Егора или отвлечь, чтобы Арсений кинул кочергу ему в башку, но это рискованно: Арсений может промахнуться, а Егор может от неожиданности дернуть той рукой, что держит нож. — И ты готов? — спрашивает тот ехидно — Антон жалеет, что не может посмотреть на него, но еще больше жалеет, что не может двинуть ему в челюсть. — Готов что? — Егор, — зовет Антон осторожно, еле шевеля губами, — убери нож, пожалуйста. Ты же не хочешь подвергать своего хозяина опасности? — Готов пожертвовать, — отвечает Егор так, словно не слышит Антона. — Если ты считаешь, что твои чувства к Антону настолько глубоки, то спаси его. — Нажим ножа усиливается, кожу прорезает легкая боль. — Убей себя, и тогда я его отпущу. — Что? — Арсений хмурится. — У тебя в руке нож. Если ты перережешь себе горло, я отпущу Антона. Если нет, то я убью его. Твоя жизнь в обмен на его жизнь, всё просто. — Не слушай его, — говорит Антон, прежде чем Арсений успевает ответить — тот на мгновение замирает с открытым ртом, но затем поджимает губы. — Это блеф, ты никогда его не тронешь. Антон ощущает, как капелька крови стекает по шее прямо под воротник рубашки. — Так надо, — утверждает Егор с вернувшимся к нему хладнокровием, и Антон чувствует страх — не свой, а арсеньевский, хотя по лицу того этот страх не прочесть. — Это не блеф, — он вжимает нож в кожу глубже, и боль становится острее, — я убью его. — Арсений, — бормочет Антон, стараясь выровнять дыхание: он никогда не умел переносить боль. У него и от пореза бумагой голова всегда кружится, а сейчас в глазах и вовсе мутнеет, — Арсений, даже не думай об этом, он меня не убьет. Арсений смотрит на нож в своей руке, и это очень плохо — он всерьез раздумывает, ломается. Антон бессильно сжимает неровное сиденье стула, загоняет занозы в пальцы, всё вокруг мелькает, как перед потерей сознания — ему не хватает воздуха, потому что он почти не дышит. Сердце бьется так, что его должен слышать весь район, как заклинание сирены. — Я режу, — угрожает Егор, и Антон зажмуривается, но нож не входит глубже. — Если ты думаешь, что я не причиню ему боли… Ладонь второй его руки ложится на шею Антона с другой стороны, лижет холодной липкой магией, а затем вдруг обжигает — резко, взрывчато больно, заставляя кожу пузыриться. У Антона под закрытыми веками всё белеет, он не может вдохнуть и так сжимает зубы, что болит челюсть. Кажется, он стонет или даже воет — не знает, про себя или вслух. — Подожди, хватит! — кричит Арсений совсем растерянно, а затем следует звон: на пол падает кочерга. — Ты… Ты разве ничего не хочешь мне сказать? Высказать всё то, что накопилось? За годы в воспитательном доме? — Ты думаешь, если заговоришь мне зубы, то дождешься полиции? — Егор хмыкает, поглаживая шею Антона, и от этого еще больнее: обожженное место пульсирует. — Я считаю до трех. Раз. Антон открывает глаза. Арсений медленно поднимает нож к горлу, держит его обеими руками, дрожащими. Свет на него едва попадает, но его холодную решимость Антон чувствует кожей, и от нее по всему телу расползается ледяная дрожь. — Два. — Арсений, нет! — кричит Антон, дергаясь — лезвие мажет шею сбоку, но Егор хватает его за волосы и возвращает нож на место. — Арсений, он блефует, — он наблюдает за тем, как Арсений останавливает руки на уровне горла, как смотрит прямо ему в глаза, — придурок, блядь, не делай этого, не смей… Руки Арсения трясутся, а в глазах всё та же решимость, которая обжигает больнее, чем магия Егора. Антон взглядом умоляет его не делать этого, посылает сигналы, моргал бы азбукой Морзе, но всё забыл, хотя сердце как будто ей и стучит: нет, нет, нет. Егор не говорит «три», и Арсений тоже не двигается, и руки его постепенно перестают дрожать — дрожит только всё внутри Антона: каждый орган, каждая мышца и жила. Пауза нарастает, она тягучая и тяжелая, как цистерна нуги, которая выливается сверху, склоняя к земле, застилая глаза, запечатывая нос и не давая возможности вдохнуть. — Ты не убьешь его, — наконец произносит Арсений, опуская нож. — А если хочешь убить меня, сделай это собственноручно. Не будь трусом. Он боится — Антон чувствует это и надеется, что тот чувствует в ответ посылаемое им «давай же, ты молодец, всё будет хорошо, ты поступаешь правильно», — потому что идет ва-банк, рискует всем. Время тянется, и в какой-то момент Антону кажется, что нож всё-таки войдет в его горло, но уже не холодное, нагретое теплом его кожи, лезвие исчезает, остается только острая дергающая боль от пореза. Егор порывается вперед резко, как вихрь, с ножом в руке влетает в Арсения — они с грохотом валятся на пол. Антон видит, как мелькает одно лезвие, другое, каменеет от ужаса, но быстро приходит в себя и начинает дергать руками в попытках освободиться от цепей. Затянуто крепко, старые звенья скрипят, он расшатывается на стуле, надеясь развалить его — падает под треск дерева. — Да ты поможешь мне или нет?! — орет Арсений, но теперь он вне поля зрения Антона — перед лицом пыльный пол и груда каких-то кирпичей. Антон дергается, как гусеница, но цепи будто душат его сильнее. — Я пытаюсь! — Пытайся лучше! Слышен скрежет металла, словно кто-то провел им по камню, но в следующий момент Арсений вскрикивает и ругается — значит его задело. Антон судорожно пытается сконцентрировать остатки магии, чтобы освободиться от цепей, но безуспешно, зато, ободрав кожу, ему всё-таки удается вывернуть руку. Опершись на нее, он меняет положение и видит Арсения: тот лежит на земле и голой рукой за лезвие держит нож Егора, который сидит на нем сверху и стремится воткнуть этот самый нож ему в глаз. Антон дергает цепи свободной рукой, но те тяжеленные, а мышцы во всем теле до сих пор одеревеневшие, конечности слушаются плохо. Арсений трансформируется — его кости выкручивает, тело сдувается, а нож Егора звонко стукает о каменный пол. Черный, еле заметный в темноте, хорек выбирается из-под одежды и устремляется было к Антону, но Егор хватает его за заднюю лапу и отшвыривает, слышится задушенный писк. — Антон, ты как? — взволнованно интересуется Егор, глядя на него сумасшедшими глазами. — Подожди немного, пожалуйста, я сейчас закончу и помогу тебе. Ага, блядь, спасибо. — Егор, — зовет он, еле дыша — у него одышка, — остановись, пока не поздно. Давай поговорим спокойно. Краем глаза он пытается понять, в порядке ли Арсений, хотя и так ощущает его быстро бьющееся хоречье сердечко, и замечает в углу два блестящих глаза: слава богу. У Егора на плече порез, кровью растекающийся по белой рубашке, но тот этого словно не замечает — смотрит на Антона тошнотворно влюбленно, продолжает сжимать нож. — Конечно, поговорим, — обещает он и медленно встает, щурится, оглядываясь в поисках Арсения. Антон знает, что тот ползет вдоль стены, за досками и кирпичами, к нему. — Где ты, Арсений? Ты ведь сам хотел, чтобы всё было по-честному. Антон, уже не опасаясь привлечь внимание Егора, снова дергается — ебаные зачарованные цепи. Будь у него больше магический ресурс и больше магии, он бы смог скинуть зачарование, но пока остается только барахтаться, какой же он беспомощный. Егор обходит комнату, высматривая Арсения, и это должно пугать, но Антону не страшно — все его чувства словно заблокированы, внимание занято цепями. Он бросает бессмысленные дерганья и берется за звено, кряхтя, старается раскрыть его вручную, но оно слишком толстое для одной руки, а вторая рука по-прежнему обездвижена. Арсений вылетает к нему из угла, едва ли не в прыжке превращается в человека, бьется коленями о пол — морщится, но хватается за цепь и тоже тянет со всех сил. — Хули ты возишься? — рявкает он, стреляет глазами в Егора, который срывается с места к нему. — Используй магию! — Я не могу… — Антон не договаривает, потому что Арсений впечатывается в его губы своими так резко, что они взрываются болью — и одновременно с этим в тело будто вдыхают магию. Антон машинально подается навстречу всем своим существом, но Арсений исчезает — Егор хватает его за плечо и притягивает к себе. Занесенный нож, готовый вонзиться в живот, сверкает желтым светом — Антона наполняет ужасом, он толкает из себя магию, она жжет изнутри, кипит, плавит кости и органы, разрывает мышцы. Всё вокруг пропадает, но он не чувствует боли, потому что он и есть боль, чистая концентрированная боль, всё его существо горит, что-то взрывается, слышится грохот — то ли снаружи, то ли у него в ушах. Когда Антон приходит в себя и открывает глаза, то не видит ничего — он словно ослеп. Кажется, на него что-то навалено сверху, что-то тяжелее цепей, а в носу и во рту будто ведро пыли. Он откашливается, ощущая тянущую боль в легких, и пробует перевернуться — с него что-то сыпется и, судя по скрипу, цепи еще на нем. Нащупав рукой почему-то скользкие и липкие звенья, он тянет их, и они как будто растекаются в ладони, как грязь. В ушах, не переставая, гудит. — Арсений? — на пробу зовет Антон и тут же закашливается. — Антон? — сипло откликается тот и тоже кашляет, где-то ворочаются камни. — Ты как? Антон пытается понять, как он. У него болит всё тело, но терпимо, вроде бы ничего не сломано. Шея по-прежнему пульсирует от пореза и ожога, а еще его всё так же тошнит, и он опять сглатывает подступающую рвоту, облизывает сухие пыльные губы. Он чувствует себя опустошенным — во всех смыслах, но особенно магически. — Нормально, — выдыхает он. — А ты? — Бывало хуже. — Когда? — Никогда, — хрипит Арсений. — Егор? — Судя по звукам, он куда-то ползет, расчищая себе путь от камней или досок. — Эй, ты живой? Антон напрягает глаза, чтобы хоть что-то увидеть, но здесь абсолютно темно — еще и глаза жжет пыль так, что даже держать их открытыми тяжело. Он на пробу пытается сдвинуться с места, и у него получается, только грязевые цепи рядом хлюпают, а ладони покалывает каменная крошка. Расставив руки в стороны для равновесия, он осторожно поднимается и делает шаг. — Без сознания, но дышит, и сердце бьется, — выносит Арсений вердикт. — Антон, ты идешь к стенке, поверни на девяносто градусов. — Ты видишь что-нибудь? — Всё вижу, у меня хорошее ночное зрение. Подожди, — снова шорохи и звук раскурочивания камней, — я нашел свечу, но не могу зажечь. К сожалению, я не настолько горяч. Антон прыскает — больше от нервов, чем потому что ему на самом деле смешно, и двигается в ту сторону, откуда раздавался голос Арсения. Несколько раз он запинается, один раз подворачивает ногу и чуть не падает, но в итоге Арсений сам ловит его и сует свечу под нос — от одних его прикосновений по телу разливается успокаивающая и согревающая магия. Его хватает на то, чтобы зажечь свечу — и тошнота, которую он сдерживал всё это время, дергает горло у самой челюсти. Антон в последний момент успевает повернуть голову, чтобы его вырвало не на Арсения, и его рвет горькой желчью, которой практически нет, но он всё равно не может остановиться, и спазмы идут очередью. Арсений поддерживает его одной рукой, другой гладит по плечу. Проблевавшись, он вяло осматривается. Арсений обнажен после превращения, тоже весь в пыли, вся кисть в крови от контакта с ножом — но он цел, это главное, и смотрит на него со спокойным и усталым пониманием. Подвал, в котором они находятся, весь завален обломками кирпичей — частично от обвала, частично из тех груд, что стояли у стен. Магический выброс оказался такой силы, что волна прошлась по всему помещению, сбивая всё, на что наткнулась. Егор валяется с дурацки приоткрытым ртом, но грудная клетка поднимается и опускается — дышит. Тонкий нож с испачканным кровью лезвием, которое чуть было не распороло Антону шею, лежит рядом с ним. Арсений ощупывает Антона, словно проверяет целостность костей, и морщится. — Что это за слизь? — Не знаю. — Это цепи? — Арсений сует испачканную слизью руку ему под нос, теперь морщится уже Антон — пахнет чем-то жженым и прогорклым. — Ты антимагическое скинул выбросом, они все оплавились и растеклись. — Не может быть. — Я, по-твоему, в магии не разбираюсь? — ворчит Арсений и вдруг начинает расстегивать ремень Антона, на охуевший взгляд фыркает. — Надо связать этого, пока не очнулся. — А. Он бы меня не убил, — зачем-то говорит Антон, хотя это неважно. — Не убил бы, — соглашается Арсений, глядя на Егора с отвращением, как на мусор. — Или убил бы, он же окончательно ебнулся. Он как будто бы хочет сказать что-то еще, но устало качает головой — сам выбился из сил и выглядит так, словно сейчас рухнет, совсем бледный. Антон встает на колени и помогает связать Егора своим ремнем. По подвалу расползается тишина, слышно дыхание: еле слышное размеренное Арсения, глубокое Егора и шумное пыхтение Антона, который никак не может отдышаться после магического выброса. Надо идти, но сил встать нет, нет сил даже думать, голова абсолютно пустая. После рвоты и, наверное, прикосновений Арсения ему стало легче — голова почти не кружится, но еще тошнит и хочется проспать часов восемьдесят, только покурить перед этим. — Я понял, что совершаю ошибку, когда ехал к границе, — негромко произносит Арсений, который тоже сидит на полу неподалеку. — То есть еще раньше, но тогда я осознал это отчетливо и ясно. Антону приходится сосредоточиться, чтобы понять, о чем тот говорит, но он всё равно не очень понимает. — М? — Когда я уже ехал на поезде, — Арсений рассматривает руку, которая продолжает кровоточить — Антону больно даже смотреть на нее, — я… подумал: «Что я творю?». И тогда я понял, что не должен был уезжать, что это было моим самым глупым решением в жизни. — Разве ты вернулся не потому, что почувствовал, что я в опасности? — Что? — удивляется Арсений. — Нет, это предчувствие появилось у меня на полпути назад. Но убедился я, когда вбежал в квартиру Егора, а там дверь открыта и на полу следы. Он бы никогда не оставил грязный пол, этот психопат в воспитательном доме сам убирался по три раза в день. Я перепугался — и именно в тот момент почувствовал, что ты в опасности и рядом. И тогда… — Подожди, — просит Антон устало, — Арс… Я выслушаю всё, что ты захочешь мне сказать, правда, но сначала давай выберемся отсюда. Я еле соображаю, у тебя рука кровит, и этот, — он кивает на Егора, — неизвестно в каком состоянии. Арсений кивает, но всё равно обиженно поджимает губы — и это настолько в его духе, что Антон расслабляется. Всё в порядке, это не галлюцинации от наркотиков, не предсмертный бред, не призрак, Арсений действительно жив, цел и почти здоров, вот он, куксится из-за какой-то ерунды. Он встает и подает неповрежденную руку, Антон хватается за нее и с трудом поднимается на ноги — дрожат. Арсений делает шаг к выходу, но Антон притягивает его к себе и обнимает — слабо, но насколько хватает сил. Он кладет подбородок ему на плечо и закрывает глаза, чтобы просто дать себе передышку, и мягкость и нежность перетекают в него с каждым ударом чужого сердца в собственную грудь. За эти часы он прожил несколько вечностей без Арсения, и теперь он не хочет жить без него ни минуты. Если бы ему нужно было сформулировать все свои чувства в слова, то он бы не смог, но Арсений ничего не просит, только обнимает в ответ. Невероятно, невозможно, немыслимо, что тот хотел уехать, что они могли никогда больше не увидеться, не обняться вот так, не почувствовать тепло друг друга. — Ты придурок, — выдает Антон первое, что видит в своей бестолковой голове, и тут же морщится в ожидании тирады, но Арсений неожиданно смеется — тихо и хрипло, своим похожим на кудахтанье смехом. Раздается лай — где-то вдалеке, над головой. — Полиция, — облегченно выдыхает Арсений, отстраняясь, — очень вовремя. — Ты вызвал полицию? — Естественно, я вызвал полицию. — Тогда почему ты не дождался ее, а понесся сюда один? — Потому что не хотел, чтобы ты умер, очевидно, — слабо огрызается Арсений под непрекращающийся собачий лай, приглушенный стенами и потолком. — Я же не знал, хочет ли он оставить тебя в живых или ты для него тоже помеха. — Он оставил бы, по крайней мере, какое-то время. Он не собирался убивать меня прямо сейчас. — А мне откуда это было знать? Уж извини, что я хотел спасти тебе жизнь, давай всё переиграем, развязывай его, а я примотаю тебя к стулу. — Я не говорю, что я не бла… Его прерывает собака, вбегающая в комнату, а следом за ней и Белый — запыхавшийся, с тростью на изготовку. Но, увидев их, он останавливается у входа в комнату и переводит взгляд с Арсения на Антона, потом обратно, осматривает подвал и только после замечает Егора. — Какого хрена тут произошло? — Он убийца, — рассказывает Антон, и язык от усталости немного заплетается, — где-то тут найдешь и шприцы, и транк, под завалами. Оружие, — он тыкает пальцем в лежащий на полу нож, — там, Позов наверняка подтвердит, что это оно. Пока он говорит, Бебур перевоплощается в человеческую форму — Антон отворачивается, потому что лицезреть его пенис — последнее, чего ему хочется. — Пиздец, блядь, что устроили. Вы как? — Белый подходит к ним, ощупывает взглядом каждого, как на досмотре, шмыгает носом. — Это кровь? — Это моя, — отмахивается Арсений. — Дай сюда, — рявкает Белый и, взяв его руку за запястье, притягивает к себе, бегло читает обеззараживающее — Арсений вздрагивает, а затем кривится. — Не корчись. — Больно, между прочим. — Так не резал бы руки — не было бы больно. — Я же не сам себе, блин, их порезал. Белый зачитывает легкое заживляющее, а Антон смотрит на них и с удивлением обнаруживает, что почти не ревнует. Он больше не тоскует по тому прошлому, которого у них с Арсением никогда не будет, потому что понимает: у них есть будущее. — Живой? — уточняет Бебур и, когда Антон кивает, успокаивающе похлопывает его по плечу. Становится даже как-то легче, укусивший за задницу ужас недавних событий постепенно отпускает — всё приходит в норму. Хотя он всё еще не в восторге, что его трогает голый мужик и этот мужик не Арсений. — Давайте наверх, — не столько предлагает, сколько приказывает Белый, — пока тут всё, нахуй, не рухнуло. Там уже должна быть карета скорой и наши. Быстро дадите показания — и пиздуйте домой, на ногах еле держитесь. Арсений прижимает к себе полузалеченную руку — на заживление такой раны нужно долгое медицинское заклинание, в полях можно разве что немного края запечь, чтобы кровь не текла. Он делает шаг к Антону, цепляет его пальцами другой руки за мизинец и идет в сторону предполагаемой двери — Антон молча следует за ним. *** Арсений в гостиной, как оживший герой какого-нибудь странного современного романа — голый, в пледе, который ему выдали врачи, с перевязанной рукой и с картиной с овцами под мышкой. Бардак, так и неубранный после обыска, только дополняет эту сцену, но Антон уже ничему не удивляется. Кроме того, конечно, почему в свой последний забег домой не уничтожил суп — судя по отдаленному запаху, в кастрюле начинает свой жизненный путь новая цивилизация. Надо будет обновить зачарование на кастрюле. — Зачем тебе эта картина? — устало спрашивает он, падая на диван, хотя не очень-то уверен, что хочет знать ответ. Арсений молча снял картину со стены в коридоре и на вопросительный взгляд Антона дал ровно ноль объяснений. — Мне она нравится. — Арсений осторожно кладет картину на журнальный столик, подальше от земельной кучи, которая осталась от Георгия. — Она символизирует свободу. Антон только теперь замечает, что на переднем плане овца одна, а все остальные — вдалеке, с пастухом. Это можно воспринять как то, что овца потерялась и пока этого не поняла, так и то, что она сбежала целенаправленно. Смысл в глазах смотрящего, но для Антона это в первую очередь просто поле с овцами. Он лишь надеется, что хозяйка не будет ругаться за то, что они оставили в коридоре пустой темный прямоугольник на выгоревших обоях. — Завтра сделаем новую отпускную, — обещает Антон. — Я не об этом. — Арсений скидывает плед и со стоном ложится на диван, головой Антону на колено — они оба такие грязные, по-любому потом придется чистить обивку. — Мне нравится сама свобода, а не ее документальное подтверждение. И с тобой я чувствую себя свободным. Антон хочет спросить, можно ли тогда подождать с отпускной, потому что в ближайшее время им точно будет не до этого. Но ему лень об этом даже думать, так что он просто откидывает голову на спинку дивана и вплетает пальцы Арсению в волосы. Тишина уютная и спокойная — можно наконец отдохнуть после дачи показаний. Пересказ их с Егором диалога вместе со всеми версиями и пояснениями был изматывающим и занял часа два, и всё это время им пришлось сидеть на уличной лавке. Антону выдали плед, кофе и какой-то сплюснутый бутерброд, но времяпрепровождение всё равно незавидное. Особенно когда Егора вывели из подвала в наручниках, и тот кричал, что никогда бы не причинил Антону зла и что Бог ему обязательно поможет. Антон не уверен, что Бог заглядывает в психбольницы. — Ты злишься? — тихо спрашивает Арсений, когда Антон уже начинает засыпать, вяло перебирая прядки под пальцами. — М? Он садится ровнее и смотрит на Арсения, на раскрытые в ожидании синие глаза, в предрассветном свете похожие на два ограненных черным серебром сапфира — у Антона в детстве был кулон с похожими. — Ты злишься на то, что я уехал? На щеке у него длинный бордовый мазок — видимо, Арсений тер щеку порезанной рукой. Антон проводит по нему пальцем, но тот не стирается, и тогда он слюнявит палец и вытирает заново — Арсений морщится, но не протестует. — Злился, когда проснулся и увидел, что тебя рядом нет. Но я не на тебя злился, а в целом на ситуацию. Арс, те слова Егора — это чушь полная. Ты просто не слышал весь наш разговор, если бы слышал… — Я всё слышал. — Арсений поднимает голову и отодвигается, усаживается на диван с ногами. — Дело не в том, что я как-то не так понял твои чувства, как раз наоборот. Ты защищал меня перед ним, так в меня верил, и это меня напугало. Я представил ситуацию, как я в заднице, а ты продолжаешь в меня так же верить, лезешь в эту задницу за мной, и я утягиваю тебя в нее всё дальше и дальше. — Это очень мило, хвостик, что ты хочешь оградить меня от бед, но давай я буду решать, в какую задницу мне лезть. Я взрослый мальчик и сам разберусь. — Как скажешь. Что угодно для моего младшего братишки. Антон бы пихнул Арсения ногой, но ему категорически лень шевелиться. — Еще одно слово о том, что ты мой брат, и я выгоню тебя из квартиры. — Выселять членов семьи — это бесчеловечно. Он смеется, когда Антон всё-таки пихает его рукой. Смотреть на него смеющегося, хоть и уставшего, приятно до согревающего тепла в груди, и даже не хочется ложиться спать — лишь бы посмотреть на него нескольких лишних минут. Не отрывая от него взгляда, Антон расстегивает пыльную, кажущуюся темно-серой от пыли, рубашку — у него под ней вся кожа чешется. Кроме того, хорошо бы не только помыться, но и сделать припарку от ожога на шею, которую порекомендовал врач. Благодаря заклинанию шея не болит, но скоро наверняка начнет. — Почему ты не сказал, что подозревал Егора давно? — интересуется он просто так, не испытывая особых эмоций по этому поводу — а смысл, если всё уже закончилось. — Ты же подозревал? — Да, но каждый раз, когда я думал об этом, то приходил к выводу, что он не мог убить брата — глупо. И я боялся, что ты назовешь меня двинутым ревнивцем и не воспримешь всерьез. Честно говоря, я и сам был уверен, что придумываю всё на пустом месте. Хотя на самом деле я не ревнивый человек. Антон, вытаскивающий последнюю пуговицу из петли, поднимает на него глаза. — Не ревнивый? — уточняет он со смешком, и Арсений поджимает губы. — Ладно, прости, что не видел убийцу у себя под носом. Никогда бы не подумал, что Егор… Он всегда выглядел таким невинным. — Скорее всего, когда-то он таким и был. Но весь его мир строился вокруг обретения хозяина, а когда он остался без него… — Арсений вздыхает и качает головой, Антон стаскивает рубашку, которая от каждого движения испускает чихательное облако пыли, от которого свербит в носу. — Знаешь, мне его жаль. То есть это ужасно, все эти люди не заслужили смерти, но то, что с ним произошло — это же не только его вина. Всё, что мы слышим в воспитательном доме с самого детства, весь этот бред, он ломает нас. — Я согласен. Раньше не задумывался о том, в каком аду вас держат, но теперь понимаю. И я хочу связаться с кем-нибудь из газетчиков, рассказать об этом, подать историю в нужном свете. — Правда? — удивляется Арсений, а потом улыбается так нежно, что в животе порхают бабочки, хотя Антон никогда не понимал, почему именно бабочки, почему там не могут жужжать жуки или летать воробьи. Его чувство к Арсению — точно что-то из этого, там еще на всех восьми щупальцах пляшут осьминоги и играет на дуде олень. — Да, ты прав, что эту систему надо менять. Но радикально не получится: ни маги к этому не готовы, ни сами фамильяры. Надо постепенно, шаг за шагом менять мировоззрение людей. Так победим. — Не слышал из твоих уст ничего сексуальнее. — Запомни этот момент, потому что я собираюсь встать и пойти выбросить суп, а это вряд ли тебя возбудит. — Но определенно произведет неизгладимое впечатление, — хмыкает Арсений и вдруг хмурится: — Знаешь, о чем я подумал… Ты помнишь хоть раз, когда Егор превращался в кролика? — Только в детстве, пару раз от силы. Ты считаешь… — Антон вспоминает давнишние слова Арсения. — Ты считаешь, что он из-за этого сошел с ума? Потому что не перевоплощался в животную форму? — Да, в том числе. Мне это казалось странным еще в доме, но тогда я думал, что он делает это скрытно, чтобы его не дразнили. А теперь думаю, что это тоже сыграло роль. Я начинаю лезть на стенку, когда день не превращаюсь, а он мог годами отрицать в себе животную сущность. — И всё потому что его дразнили другие дети? — Да, и тогда еще менее удивительно, что он был так зациклен на будущем хозяине. И так не любил фамильяров, что в итоге дошел до убийств. — Не все, кого дразнят в детстве, становятся убийцами, иначе бы каждый второй стал убийцей. Я не учился в школе и не рос среди других детей, но вряд ли там царит любовь и гармония. — Не думаю, что это причина, но это, как бы так сказать, добавляет грузики на чашу весов. Наверное, вся наша жизнь — это весы, и на одной стороне хорошее, а на другой плохое. И если плохая сторона перевешивает так сильно, что весы падают, то мы ломаемся. Антону в голову никогда не пришло бы такое сравнение, и он уверен, что мышление Арсения будет восхищать его и завтра, и через год, и через несколько десятков лет. От избытка чувств он тянется к нему и прижимается губами к щеке, где еще совсем недавно был след крови. — Ты… — шепчет он Арсению в кожу, но не знает, как закончить. — Ты тоже, — просто говорит Арсений и трется о него щекой, как котенок — то есть хорченок, конечно, в смысле щенок. — Не сбегай больше, хорошо? Если тебе вдруг покажется, что ты тянешь меня на дно и вообще злодейский злодей, скажи мне об этом. Ты сам говорил, что нужно разговаривать, если что-то волнует, так давай говорить. Хули ты не следуешь своим советам? — А хули ты принц, а разговариваешь так, как будто под забором родился? — ворчит Арсений. — Обещаю, что такого не повторится, просто я был на эмоциях. Сидел в ванне и думал о том, какое я чудовище. — А я ходил по комнате и махал руками, будто хочу взлететь. И когда ты вернулся, я не спал еще, тупо лежал и злился на тебя. Сейчас жалею — мог бы повернуться к тебе, поговорили бы. — Знаю, что ты не спал, понял по дыханию, — криво улыбается Арсений. — Я уже тогда решил уехать и просто ждал, когда ты уснешь. А когда это произошло, я встал и пошел к Егору, разбудил его. Попросил написать письмо твоей матери — так боялся, что ты проснешься. Понимал, что если увижу тебя, то не смогу уехать. Повезло, что принцесса получила письмо и карета прибыла через два часа, может быть, чуть больше. Так бы я мог полдня прождать, но всё сложилось удачно. — Неудачно, — бурчит Антон, — лучше бы я проснулся и дал тебе пиздюлей. Хотя хрен знает, как бы тогда сложилось. Может быть, тогда Егор подмешал бы нам яд в чай — и мы оба уже были бы мертвы. — Глупо пытаться просчитывать вероятности. Но я… Когда этот маг приехал и снял ошейник, я уже тогда подумал: «Черт, что же я делаю». Но времени подумать не было, он сразу повел меня к карете. — Он был кем-то вроде надзирателя? — Да, вроде того. Он из бывших военных или полицейских, такой бывалый волк, ему явно приказали не спускать с меня глаз и доставить за границу. И я был согласен на это, убеждал себя, что так надо. Но когда мы доехали до вокзала и сели на поезд… Знаешь, в какой-то момент я задремал, и мне приснился сон… — он замолкает и вдруг качает головой: Антон готов поклясться, что сон у них был один на двоих, — неважно. В тот момент я окончательно понял, что совершил глупость и уезжать не надо, но этот вояка от меня ни на шаг не отходил, буквально за руку держал. — И ты сбежал от него? — понимает Антон. — Сбежал во время побега, так похоже на тебя. — Я ждал удобного момента, но ждать пришлось долго. Но потом мы подъезжали к станции у какого-то села, и я дернул со всех ног по составу, а в последнем вагоне выбежал на перрон. Остановка была длинной, и ждать там было нельзя, он бы вышел и затащил меня назад. Так что я махнул с перрона и побежал дальше, мимо дежурных полицейских, через какие-то кусты. — И что дальше? — А дальше дошел до конюшни, взял в аренду фамильяра — вообще-то это мерзко, ездить на ком-то с сознанием, но на такие расстояния обычных лошадей не дают, ты знаешь. Я доехал до станции, до другой, которую уже проехал на поезде. А у меня же с собой ни документов, ни разрешения от хозяина, клейма тоже нет, даже денег на билет не хватает — чуть не загребли в участок, но за меня вступился один маг. Сказал дежурному, что знает меня и моего хозяина, доплатил за мой билет. — А он не… — Нет, — качает Арсений головой. — Я тоже сначала подумал, что он рассчитывает на благодарный секс, но оказалось, что он узнал меня — видел в газете. И что его фамильяр рассказывал ему, что рос со мной в одном воспитательном доме. Рассказывал, что я за ним присматривал, защищал от хулиганов, поэтому он не верит в мою виновность, мол, я добрый человек. И хозяин ему поверил, представляешь? — Представляю, — Антон и правда не удивляется, — если бы ты кого-то защищал, я бы тоже не верил, что он убийца. А ты помнишь этого фамильяра? — Да, он был из младших, его гоняли хищники, а я гонял их. То есть как гонял, — он морщит нос, — ввязывался в драки, мне давали по шапке, но их потом всё равно наказывали воспитатели. Так что они переставали буянить. — Это ужасная схема. — Это гениальная схема, потому что меня считали ненормальным и не трогали, я же мог устроить что угодно. — Как скажешь, — скептично соглашается Антон: наверное, если бы они всё-таки познакомились в то время, он бы и сам считал Арсения ненормальным. Впрочем, он и сейчас так считает, в каком-то смысле. — Так что, этот маг оплатил тебе билет и полиция не потребовала у него никаких подтверждений? — Антон, там был один дежурный, и пузо у него было размером с нашу кровать. Уверен, он бы и безбилетника ловить не стал, не то что вести меня в участок. Наверное, если бы он меня узнал, то всё сложилось бы иначе, но вряд ли он читает газеты. И вообще читает. Умеет читать. — Прекрати, я тоже полицейский. — Я же не говорю, что все полицейские такие, но некоторые — такие. — Если бы ты видел нашу зарплату, у тебя бы отпали все вопросы. Я знаю, что мы идем в полицию ради общего блага, но у большинства это рвение сохраняется только первые несколько лет. — Тогда стоит уходить из полиции, нет? — Арсений выгибает бровь. — Раз уж пропала мотивация и хочется больше денег. — И тогда в полиции никого не останется — отличный план. Нет, хвостик, полицейских и так мало, многие по две смены подряд работают, потому что людей тупо нет. И всё это за копейки, на чистом чувстве долга. Но на долг хлеба не купишь. Поэтому и взяточничество процветает. — Тебе всё-таки стоит задуматься о карьере политика, — произносит Арсений как будто бы с уважением. — Ты так убежденно рассказываешь, что мне хочется сесть тебе на лицо. Антон прыскает: им едва хватает сил сидеть на диване, ни о каком сексе и речи быть не может. К тому же Арсений только на словах такой красноречивый, а когда дойдет до дела, станет красным от смущения и начнет отворачиваться. — На самом деле, думаю, я уйду из полиции, — признается Антон. — Паша, ты помнишь его, наш комиссар, был прав: мне там не место. Я не поймал убийцу, который был у меня буквально под носом, о чем тут говорить. — Понимаю, — говорит Арсений спокойно, не начинает спорить, — и не буду убеждать тебя, что ты не проебался. Но напомню, что проебался не ты один и не ты один должен за это отвечать. К тому же, mon chéri, я бы на твоем месте воспринял это как урок и стал работать лучше. — Я не хочу, чтобы из-за меня еще кто-нибудь пострадал. — Если каждый будет так думать, то не останется никого, кто бы защищал людей. Не думаю, что уходить — верное решение, хотя если ты примешь его, то я тебя поддержу. Такая у меня, фамильяра, работа, знаешь ли. — Не пародируй Егора, это зло. И вообще, предлагаю отложить этот разговор до утра. Хотя… — Он смотрит в окно, и виднеющаяся в прорези оконной рамы улица уже не рассветно-розовая, а желтоватая — солнце встало. — Уже утро, но я имею в виду не это утро, — не сдержавшись, он зевает, — а наше утро. Но сначала дорасскажи, что было после поезда? Ты сразу пошел к Егору? — Не совсем. Я еще в поезде почувствовал, что ты в опасности. Не думаю, что это была связь, скорее какое-то предчувствие, наитие. Поэтому, когда я вышел на вокзале, то пошел на почту, она же там рядом. Только у меня денег не было, но знаешь что? Он спрашивает это таким тоном, который требует вовлеченности, так что при всей своей усталости Антон принимает вид той степени заинтересованности, на какую вообще способен. — Что? — Я начал шарить по карманам в поисках хоть чего-нибудь, и нашел брошь, которую ты мне купил на ярмарке. И я выменял ее у работницы почты на отправку письма. Вообще-то, — он цокает, — письмо стоило отправить в несколько раз дешевле, но мне не до торгов было. Я и так боялся, что меня узнают. Удивительно, как мелочь вроде покупки броши может повлиять на будущее, хотя Антон не сомневается, что Арсений в любом случае нашел бы способ отправить письмо. — Я тебе новую куплю, — обещает Антон и тут же исправляется: — То есть себе, конечно, но ты сможешь взять поносить, если захочешь. Арсений издает смешок, стреляет глазами так, что попадает в самое сердце, и продолжает: — Я отправил письмо Руслану, потому что знал, что он может мне поверить. У меня не было никакой внятной информации, кроме: «Иди к Егору Емельянову срочно, что-то не так», и та основана на предчувствии. Если честно, я даже не был уверен, что он придет. Несмотря на то, что Руслан пришел слишком поздно, Антон всё равно ему благодарен. Как минимум за то, что тот перебдел и вызвал подкрепление вместе с каретой скорой, где Арсению быстро подлечили руку, хотя в больницу завтра — сегодня — всё равно нужно будет прийти. И всё же Антон немного восхищается своим капитаном: у того был только адрес квартиры, но по следам, запахам и просто по опыту он понял, что искать надо в подвале заброшенной стройки. — Ты правильно сделал. Я надеялся, что Эд будет меня искать, но у него что-то стряслось. Он и не думал, что столько всего случилось, считал, что мы отлеживаемся дома. Об этом он узнал позже, когда Эд прибежал на «пепелище» к заброшке — до него дошли полицейские слухи. Оказывается, он еще днем написал письмо Антону на квартиру Егора, но Антон, разумеется, его не получил, потому что в этот момент уже сидел прикованный к стулу в подвале. — А еще мне пришлось пролезть на конюшню и уехать на лошади, так сказать, без оплаты, — чересчур радостно сообщает Арсений, что до Антона не сразу доходит смысл. — В смысле? — хмурится он. — Ты украл лошадь? Ты что, цыган? — Я не украл! Если бы украл, она бы сейчас стояла здесь, а ты видишь в нашей квартире лошадь? — Арсений взмахивает рукой, и невероятно, что у него еще есть на это силы. — Ее здесь нет. Я отпустил ее, как доехал, и рано или поздно она наткнется на какого-нибудь патрульного, который вернет ее на конюшню. Лошадей и так постоянно оставляют где попало. — Это не так работает, Арс. Антон работал патрульным, он знает. — Я это сделал не из праздного желания угнать лошадь, я волновался о тебе. Ты хотел, чтобы я шел пешком? В таком случае я бы уже выбирал, в каком наряде прийти на твои похороны. — Нет, потому что тебя бы поймали и посадили теперь уже точно, и еще мое убийство на тебя бы повесили. Ты бы не выбирал наряд, ты бы сидел в камере с каким-нибудь уродом. Выходит слишком серьезно — Антон по выражению лица Арсения понимает, что перегнул. Руслан пообещал уладить вопрос с побегом, тем более что настоящий убийца найден и под стражей, однако это не гарантирует хороший исход. Но в крайнем случае Антон обратится к матери или к Кате, в еще более крайнем — в газеты, вот кто будет в восторге от романтической истории. А под таким давлением народа никто, разумеется, не посадит фамильяра, который спас жизнь принцу. — Когда я вбежал в квартиру Егора и понял, что тебя там нет, — негромко делится Арсений, облизывая сухие губы, — я чуть чувств не лишился. Не знал, где тебя искать и жив ли ты, успел накрутить самое худшее… До этого мне казалось, что я знаю, что такое отчаянье, но только тогда я понял, что это на самом деле. — Понимаю. В какой-то момент, когда я уже был под транквилизатором и не мог пошевелиться, я подумал: а что если Егор убил тебя. И это пиздец, Арс. Арсений на ощупь находит его руку, слабо сжимает — Антон больше не чувствует его магию, потому что сроднился с ним, но ему легче не поэтому. Просто Арсений рядом, и этого самого по себе достаточно. — А потом, — продолжает тот, — всё изменилось. Это было не как раньше, нет, у меня в груди словно появился компас, только вместо севера — ты. — Я тоже ощущал тебя, было похоже на магнит, то есть я прямо четко знал, что ты меня ищешь, что ты идешь ко мне. — Антон поднимает руку, которую по-прежнему сжимает Арсений, и целует костяшки его пальцев — следы крови на них мало его волнуют. — Но когда я подумал, что ты убьешь себя… — Не надо, — просит Арсений, — давай закроем эту тему. Всё закончилось, это главное. Антон тоже не жаждет рассуждать о том, что Арсений мог умереть, что на долю секунды тот был готов убить себя — и что это не Арсению, а ему самому пришлось бы выбирать наряд на похороны. Хотя он бы не выбирал, он бы напился до беспамятства, чтобы не чувствовать всей этой боли. На столике, между кучей земли и картиной с овцами лежит портсигар — Антон вспоминает, как недавно хотел курить, и тянется к нему, достает сигарету. Кажется, что он не курил не несколько дней, а целую вечность, так что сигарета в пальцах ощущается странно, чужеродно. Он уже закрывает портсигар, как Арсений вытягивает тот из его рук. — Ты же не куришь, — недоумевает Антон. — В такие дни я курю. Антон вообще-то против того, чтобы Арсений перенимал от него вредные привычки, но сегодняшний день и правда лучше закурить и запить. Да и смотрится он, надо признать, удивительно органично с сигаретой, хотя он с чем угодно хорошо смотрится, даже с ночным горшком. — Только я пустой, магии нет. После подвала до сих пор чувствую себя выжатым, как тряпка половая. — Нет, — вздыхает Арсений, — Антон, ты даже не представляешь размер своего магического потенциала. То, что ты сделал с цепями, с подвалом… — он качает головой, словно не может поверить в произошедшее, — ты разбил зачарование такого уровня, который и вообразить тяжело, еще и без заклинаний. Я и не представлял, что подобное возможно, эти цепи впитывали в себя магию веками. — Брось, — фыркает Антон, — наоборот, скорее всего, они лежали в подвале, где магии не было, зачарование истончилось со временем. — У тебя какие оценки были за историю и специфику магии? — уточняет Арсений мрачно. — Это совершенно не так работает. Поверь, — он сует свою сигарету ему под нос, — на искру тебя еще как хватит. Антон не хочет с ним спорить, поэтому решает просто показать — представляет огонек на кончике пальца, уже готовится сказать заклинание, но огонек зажигается и без слов. Арсений прикуривает от его пальца и отстраняется с победным выражением на лице. — Кто был прав? — хмыкает он. Опомнившись, Антон тоже прикуривает свою сигарету от огня, который и не думает гаснуть, и задувает его. Он ощущает, что потратил какое-то количество магии, но при этом опустошенным себя не чувствует — усталым, конечно, да, но магия здесь ни при чем. Дым непривычно, неправильно горький, отдает чем-то кислым на языке — кажется, сигареты всё-таки испортились. Арсений рядом затягивается и тоже морщится, закашливается дымом, машет рукой у лица — даже запах какой-то мерзкий. — Ну и гадость, — не переставая кашлять, хрипит Арсений, и Антон уже хочет с ним согласиться, но кашель усиливается — и это всерьез пугает. Арсений роняет сигарету прямо на диван, хватается руками за горло, у него выступают слезы — а в следующее мгновение он куклой падает на пол. Его трясет, мотает по полу, глаза закатываются — первое мгновение Антон ничего не понимает, а затем бросается на пол, держит за плечи, зовет. У Арсения изо рта течет белая пена, он бледнеет прямо на глазах — Антон вскакивает на ноги и бежит, запинаясь о разбросанный после обыска хлам, в коридор, в подъезд, кулаками долбится в соседнюю квартиру. Никто не открывает, и он не знает: то ли кричать о помощи, то ли бежать на улицу, то ли вернуться к Арсению и смотреть, как тот умирает, а тот точно умирает. Ребра ладоней уже болят, дверь трясется, но Антон стучит опять, пока та наконец не распахивается и на пороге не возникает испуганный мужчина в халате, муж хозяйки. Его имя Антон забыл, помнит только, что тот врач. — Там мой фамильяр, ему плохо, его трясет, и у него пена изо рта, — тараторит Антон. Мужчина ничего не уточняет, он только кричит: «Галь, аптечку быстро!» и бежит в квартиру Антона быстрее, чем сам Антон. Арсений по-прежнему на полу, уже не двигается, синюшный, словно мертвый. Врач что-то говорит, но Антон его не слышит, не понимает, в ушах вата, и нет, это не может происходить, всё не может закончиться вот так. Арсений не может умереть, когда они уже победили — они же победили, всего два часа назад. Картинки сменяются перед глазами, как страницы в книге: вот врач ощупывает Арсения, вот в комнате неизвестно как появляется хозяйка, вот Арсению что-то вкалывают огромным шприцом прямо в грудь. Кто-то говорит ему быстрее призвать голубя и написать срочное письмо в больницу, но Антон просто стоит и не может двинуться с места. *** — Вот, держи, — говорит Ира, беря его руку и буквально вставляя горячую кружку ему в пальцы, заставляет обхватить ее. — Взяла в кафе внизу. Только не разбей, они и так еле разрешили мне ее вынести. — Спасибо, — бормочет Антон, хотя ни чай, ни кофе он сейчас не хочет. Судя по цвету, в кружке нечто среднее. — Братан, может, лучше не кофе, а поспать? — предлагает сидящий сбоку Эд. — Я договорюсь, чтобы тебе какую-нибудь койку выдали. — Не надо, я в порядке. Чтобы не обсуждать это, он подносит кружку ко рту и делает глоток — не похоже на чай или кофе, похоже на жидкую грязь. — Я сама уже с ног валюсь, наверное, спущусь и себе тоже возьму. — Не пей эту дрянь, — хрипит Эд, — вдруг она повредит ребенку? Кофечай идет через нос, Антон закашливается так, что едва не выплевывает легкие вместе с остатками жидкости. — Что? — сипло спрашивает он у Иры, вытирая лицо рукавом. — Ты беременна? — Вот зачем ты ему сказал? — вместо ответа обращается она к Эду. — Я не хотела пока никому говорить. — Да я ж не специально. — Нет, подожди… — Антон медленно, но верно осознает, что у них когда-то с Ирой был секс, а беременность, как правило, наступает именно от секса. — А ребенок… он… — Что? — Она смотрит на него, как идиота. — Шастун, если бы он был твой, у меня бы уже пузо в дверь не пролезало. Бегло осмотрев Иру, Антон с облегчением приходит к выводу, что та всё еще худая. Ему казалось, что с их недоотношений прошло не так много времени, но воспоминания подкидывают ему картинки: они ходили на свидание, когда снег впервые выпал сугробами, получается, в конце осени или начале зимы. Значит, это ребенок Эда. — Я… Я рад за вас. Эд улыбается во весь рот, Ира — еле заметно, но тоже как будто рада. Становится ясно, что там за срочные дела были у Эда — видимо, вот эти дела, они узнали только сегодня. Антон плохо представляет Эда отцом, но не сомневается, что у него получится. Всё это немного отвлекает от мрачных мыслей: чтение заклинаний закончилось больше часа назад и вроде как прошло хорошо, но чтобы убедиться в этом «хорошо», нужно ждать пробуждения Арсения. Если он очнется и будет в своем уме, то можно выдохнуть, а пока приходится сидеть на этаже и смотреть в стену. Антона даже к двери палаты не пускают, чтобы не мешался, да и тут разрешают сидеть только из-за статуса полицейского. Белый сидит через несколько стульев, весь какой-то помятый и похожий на бомжа — Антон боится представить, на что похож он сам. Эд заходил к нему домой и принес одежду, заставил переодеться едва ли не насильно, но помыться так и не уговорил, как не уговорил и уйти из больницы хотя бы на час. Антон рад, что сидит здесь, потому что лучше сидеть в больнице, чем в морге. Он не знает, сколько еще проходит времени: бурда в кружке заканчивается, Эд с Ирой о чем-то тихо спорят, Белый иногда тяжело вздыхает, а Бебур что-то напевает — и иногда тоже тяжело вздыхает. Антон в основном смотрит в стену и запрещает себе думать о плохом, а думать о хорошем не получается, поэтому он старается не думать ни о чем. Стена из желтой окрашивается в красно-оранжевую, затем — в серую, а потом на потолке загораются лампы. Эхом раздаются шаги — Антон поворачивается к концу коридора и краем глаза видит, что все собравшиеся сделали то же самое. Врач, не тот маг, который сказал ему про «хорошо», другой, идет к ним медленно, так, что белый халат почти не колышется. — Кто хозяин? — подойдя ближе, уточняет он. Антон встает так резво, что в глазах пляшут черные мушки, но это тут же проходит. — Как он? — Пойдемте. Не дожидаясь ответа, он разворачивается и идет обратно. Антон переглядывается с собравшимися, получает в ответ взгляды разной степени взволнованности и припускает за врачом, мучаясь вопросами: что, как, куда, его ведут навестить Арсения или просто в отдаленный кабинет, чтобы сказать, что Арсений мертв? Они останавливаются у белой двери без каких-либо опознавательных знаков, и это пугает. — В реанимационные палаты мы обычно не пускаем, — сообщает врач, если это вообще врач, а не медбрат, Антон понятия не имеет. — Но мы получили письмо от комиссара, — его глаз дергается на последнем слове, — поэтому вы можете войти. Но, прошу вас, без потрясений. Жизни ничего не угрожает, магические потоки стабильны, но нервировать лишний раз больного не стоит. У Антона слезы на глаза наворачиваются от облегчения: «жизни ничего не угрожает» — самое лучшее, что он слышал за последнее время, если не за всю жизнь. Да, пожалуй, за всю жизнь. — Я могу войти? — указывает он на дверь. Врач кивает и уходит с таким видом, словно Антон лично испортил ему существование — черт знает, что было в письме от Паши, но привилегии никого не радуют, кроме самих привилегированных. Антон в любом случае ему благодарен, сейчас он готов воспользоваться всеми привилегиями разом, включая дворянство и принадлежность к королевской семье. Он осторожно тянет на себя ручку, и дверь открывается с мерзким тонким скрипом, постепенно являя взору Арсения — тот лежит на больничной койке с закрытыми глазами, белее простыни и одеяла. Только темные волосы и ресницы выделяются на этом снежном фоне. — Арс? — зовет он тихо. Арсений открывает глаза — синие-синие, и жизни в них больше, чем во всей больнице разом. А потом он улыбается, и напряжение, которое сковывало Антона всё это время, исчезает. Только теперь он понимает, что все эти часы сидел, будто на иглах, которые впивались прямо в кости. — Привет, — совсем как дверь скрипит Арсений. — Как тебе шоковая терапия в лучших традициях запада? — Отвратительно, — Антон прикрывает за собой дверь и подходит к кровати, оглядывается в поисках стула и замечает тот в углу, — не уверен, что выдержу такие эксперименты еще раз. Он берет стул и переносит его к кровати, ставит так аккуратно, чтобы не издать ни стука, ни шороха, усаживается. Хочется взять Арсения за руку, но руки того под одеялом — видимо, поняв его желание без слов, тот выпрастывает их и кладет поверх. Обе ладони уже залечены, никаких следов пореза, но хорошему врачу такие раны залечить просто, потому что нанесены они не магическим предметом. Антон аккуратно берет ту кисть, что к нему ближе, и бережно поглаживает, хотя она совсем не кажется хрупкой. Арсений и сам далеко не тонкая и звонкая фея — и слава богу, потому что в таком случае не факт, что его организм выдержал бы такое испытание. — Как ты? — спрашивает Арсений, хотя спрашивать это должен не он. — Выглядишь ужасно, как будто тебя держали в клетке со страдающими недержанием волками. Антон смеется, хотя не уверен, потому что действительно смешно или это от нервов. Скорее первое — это же Арсений. — А ты выглядишь отлично, — врет он, потому что Арсений со своими бескровными губами похож скорее на привидение, и целует костяшки его пальцев одну за другой — кожа теплая. — Ты не ответил, как ты? — серьезнее, даже строже. — Я нормально, лучше скажи, ты как? Это не я два часа лежал на столе при смерти, пока надо мной читали заклинания. — Я был без сознания, так что ничего не помню, — он пожимает плечами и морщится от боли, — но ощущение, как будто меня пропустили через мясорубку, а потом собрали обратно. И мне… — он запинается, — жаль, что тебе пришлось смотреть на это. Мне не описали подробностей, но, как я понял, выглядело жутко. — Нет, — опять врет Антон и шестым чувством понимает, что Арсений это прекрасно осознает, — то есть немного да, ты упал, тебя трясло, изо рта шла пена, и ты был… Воспоминания накатывают с новой силой, Антон видит прошедшие сцены так ярко, словно они происходят прямо сейчас, вздрагивает, шмыгает носом — а потом всхлипывает. Он шумно втягивает носом воздух, чтобы позорно не разреветься, и крепко сжимает руку Арсения, упирается в нее лбом. — Эй, всё хорошо, — шепчет Арсений, притягивая его к себе — Антон, скрипя стулом, ползет ближе и утыкается ему в живот, ощущает ласковую руку в своих волосах. — Я жив… по крайней мере, пока. — Прекрати, — ворчит Антон в одеяло и выпрямляется, опять шмыгает носом — он чувствует горячие слезы у глаз, но рад, что они не текут по лицу. Хотя Арсений не стал бы его осуждать, и это не предположение: Антон знает точно. — Всё хорошо, — повторяет Арсений. — Кстати об этом, — говорит Антон, немного успокоившись, и лезет в карман брюк, вытаскивает черный камень, причудливо оплетенный тонкой веревкой, — тебе Эд кое-что сделал. Сказал, что это будет тебя оберегать. Так что даже если проклятье существует, оно на тебя больше не будет влиять. Магическая пульсация камня чувствуется даже сейчас. Арсений с болезненным стоном приподнимается на кровати, и Антон быстро надевает оберег ему на шею — невероятно, что даже такая уродливая с виду вещь ему идет. — Ты рассказал ему про мое происхождение? — Да, прости, честно говоря, я первый час себя плохо контролировал, — виновато признается Антон. — Толком не помню, что происходило. Мне потом уже рассказали, что я чуть не подрался с врачом скорой кареты, а у меня этого и близко в памяти нет, просто черное полотно. — Как не похоже на тебя. — Знаю, мне Михаил, муж хозяйки, который тебя с того света вытащил, потом рассказал, что это я так не хотел, чтобы тебя у меня забирали. — Антон костяшками пальцев вытирает слезы в уголках глаз. — Видимо, я в какой-то момент ебнулся, но меня привели в чувства заклинанием. Арсений испытывает к нему такое всепоглощающее сочувствие, что Антону становится стыдно, а потом еще стыднее за то, что Арсений этот его стыд тоже ощущает. — Что было в сигаретах? — спрашивает тот, явно чтобы перевести тему. — Какой-то яд, он сейчас на экспертизе, заключение потом прикрепят к делу Егора вместе с твоей больничной картой. Пока точно сказать нельзя, но по первой версии это комбинация выжимки гиацинта и тюльпана, специально вываренная с амулетом. — То есть зелье, — подчеркивает Арсений ехидно. — Зелий не бывает. То есть… — фактически, если определенный набор компонентов сварить особым образом, причем вместе с нужным артефактом, то получается зелье, — в каком-то смысле, ладно, но так никто не говорит. И дело не в магии, она лишь усиливает, а самое опасное — растения. — И опасны они только для фамильяров, — хмыкает Арсений. — Егор отравил сигареты, потому что знал, что я могу их взять, он несколько раз заставал меня курящим в воспитательном доме. — Не думаю, что это был его основной план. Скорее всего, он отравил их на всякий случай, не рассчитывая, что это сработает. А если бы ты отравился, это стало бы для него приятным сюрпризом. Он бы подумал, что такова воля Божья. — М-да, — вздыхает Арсений, — курение убивает. Больше не буду тянуть в рот всякое дерьмо. Антон только понимающе кивает: да уж, это определенно не самый легкий способ бросить курить, но явно один из самых действенных. То, что Арсений продолжает ждать от него какой-то реакции, он понимает даже не по выражению лица, а по какому-то внутреннему ощущению. — Что? — Ты должен был спросить: «А не всякое дерьмо?», — и так пошло ухмыляется, что Антон не знает, то ли смутиться, то ли закатить глаза. — Арсе-е-ений, — тянет он, всё-таки выбирая последнее. — Теперь я убежден, что ты в трезвом уме и твердой памяти. Хотя насчет первого я никогда не был уверен. — Приму как комплимент. — В твоем случае это он и есть… Ты хорошо держишься, Арс. Гораздо лучше меня. — Антон, у меня была минута ужаса, максимум. А потом я впал в счастливое беспамятство и проснулся уже в палате. Конечно, тебе пришлось тяжелее, тут даже рассуждать нет смысла. — О чем ты думал, когда… — Антон не знает, как выразиться правильнее, но это и не нужно. — О том нашем разговоре, — серьезно отвечает Арсений, — перед тем, как я порвал отпускную. Он пронесся перед глазами вихрем, и я понял, о чем жалею больше всего в жизни… Что ты мне так и не дал. Антон чуть не брякает уточняющее «отпускную?», но по еле сдерживаемой улыбке Арсения и благодаря связи знает, что тот придуривается, и чуть не пихает его в бок — вовремя вспоминает, что они в реанимационной, вообще-то, палате. — А ведь я повелся, — под хриплый смех Арсения ворчит он, не скрывая осуждения. — Прости, — всё еще посмеиваясь, отзывается Арсений, — обожаю твое лицо в такие моменты, оно просто… — он строит туповатую рожицу с открытым ртом, — такое. А если серьезно… Ни о чем не думал. Вернее сначала я подумал, что дышать тяжело, потом испугался, а потом осознал: «Я сейчас умру» и с этой мыслью и потерял сознание. И всё, мне не открылся смысл бытия, жизнь не пролетела перед глазами. — Ты умер на несколько минут, — зачем-то говорит Антон, имея в виду совсем не это, но Арсений и сейчас его понимает: — В смерти нет никакого таинства, — он касается кончиками пальцев амулета на своей груди, — это просто смерть. Ни тоннелей со светом, ни Рая или Ада, никакого путешествия сквозь миры. Ты просто перестаешь существовать. Но на самом деле… — он замолкает, задумчиво отведя взгляд, и Антон его не торопит. — На самом деле есть одна вещь, которую я хотел бы сказать тебе, если бы знал, что умру. Он опять останавливается, собирается с мыслями, крутит в пальцах амулет, который выглядит на нем так, словно Арсений носил его всегда. Антон, в общем-то, и так знает, какие слова будут произнесены, и это не вызывает никакого волнения: всё и так понятно. Это кажется таким же естественным, как голод или сонливость. — Я тебя… — Я тоже. — Спасибо, что перебил, — цокает Арсений, — конечно, давай, это же не важные слова, я каждый день это говорю. — Прости-и-и, — тянет Антон, вжимая голову в плечи, — извини, Арс, я подумал, что это романтично: я понимаю тебя без слов и сразу соглашаюсь. Но я же правда понял. — Что ты понял? — ворчит тот. — Может, я хотел сказать «я тебя убить планирую». — Я же знаю, что нет. — А теперь планирую. — Арсений кидает на него такой взгляд, что внутри Антона явно что-то умирает — но вполне возможно, что это зловонная жидкая грязь уничтожает его желудок и кишечник. — Я не знаю, то ли это самое, — делится Арсений уже без гневных ноток, — но это не описать фразами «с тобой здорово» или «ты мне нравишься». Если честно, я совсем не знаю, как это описать. Антон пожимает плечами: он и сам не знает. После всего, что произошло за последние сутки или двое, он вообще плохо соображает. Да и описывать свои чувства он не умеет — понимает лишь то, что прежде ничего подобного не испытывал и, наверное, вряд ли испытает. То есть испытает, конечно, но тоже с Арсением. — Никак не описывай. Арсений улыбается ему благодарно и устало, удобнее укладывается на кровати. Антон думает дать ему отдохнуть и привстает, но тот просто качает головой, так что он садится обратно. — Иди ко мне, — зовет Арсений, двигаясь к другому краю кровати. — Я же ходячая помойка, даже сам чувствую, как от меня воняет. — А уж я-то как чувствую, — фыркает Арсений, — но эту неприятность мы переживем. Залезай давай, ничто так не помогает восстановиться фамильяру, как контакт с хозяином. К тому же… я соскучился. Антон быстро разувается, с сожалением смотрит на белое постельное белье, которое после него лучше не стирать, а сразу сжечь, и забирается под одеяло к Арсению. Кровать узкая, тесная даже для одного, но Арсений тут же закидывает на него ноги и руки, прилипает всем телом — так и помещаются. Пушистая челка щекочет нос, Антон отфыркивается, а потом наклоняется и целует такую же пушистую макушку. От Арсения пахнет концентрированной больницей, по́том, всё еще кровью, но главное, что от него пахнет им самим, и этот запах успокаивает. Антон думает, что может пролежать так всю жизнь и что на самом деле ему никто не мешает это сделать. — Выходи за меня, — предлагает он легко, не задумываясь. — Что? — Арсений резко приподнимается, впивается в него взглядом. — Нет! — Нет? — удивляется Антон. — Но почему? — Да потому что мы знакомы без году неделя. Шастун, ты совсем сбрендил? — Ты же мне только что в любви признавался… — он вспоминает, что само признание так и не было произнесено, и добавляет: — косвенно, но смысл был такой. — Да, но это не значит, что мы теперь должны пойти в загс. Это… — Он закатывает глаза и как-то смягчается, перестает казаться таким возмущенным, словно ему предложили продать невинность за яблочный пирог. — Я люблю тебя, но не хочу за тебя выходить, — объясняет он, — не сейчас. Я всю жизнь был связан с кем-то договором: с государством, с одним хозяином, с другим. Я никогда не принадлежал самому себе и пока хочу насладиться отсутствием уз. — Ты же говорил, что со мной и так чувствуешь себя свободным. — Да, чувствую. И я хочу продлить это чувство. Не гони коней, давай не будем переводить наши отношения на новый уровень, пока мы не прошли старые. Между прочим, ты так и не сводил меня ни на одно свидание. — Уж извини, как-то не нашел времени между твоим заключением в участке и похищением меня больным психопатом. Очень плотное расписание, знаешь ли… Но я понимаю, прости, — бормочет он, испытывая даже не грусть, а скорее неловкость, как если бы наступил в лужу в чужих ботинках. — Сам не знаю, зачем это сказал, не к месту было, согласен. — Антон, ты сегодня дважды чуть не потерял меня. И я понимаю, что ты боишься потерять меня снова и торопишь события, но не надо. — Арсений наклоняется и мягко целует его в кончик носа. — Я никуда не собираюсь. Расстроенным Антон себя не чувствует, к тому же он всё равно почему-то уверен, что они распишутся через год, два или типа того. Он замечает у Арсения в челке седой волос и вспоминает о моменте из своего сна — думает рассказать, но почему-то решает: как-нибудь потом. Почему-то у него и сомнений нет, что этот сон был вещим и что Арсений в поезде видел такой же. — В каком-то смысле даже хорошо, что мы не брачуемся, потому что денег на свадьбу нет, — сообщает Антон с напускным весельем, хотя радоваться тут нечему. — Белый сказал, что залог нам не вернут. Саму ситуацию с твоим побегом замнут, но с деньгами можно попрощаться. — То есть мы нищие? — Нет, между прочим, у меня всё еще есть работа. — М-м-м, — Арсений снова укладывается головой ему на грудь, — кормилец семьи. Он возится, и во внутреннем кармане шуршит письмо — Антон вспоминает о нем лишь сейчас. Слегка отодвинув от себя Арсения, он лезет в карман и вытаскивает слегка помятый и влажный конверт. — Эд заходил к нам и просмотрел почту, — объясняет Антон, видя на лице Арсения красноречивое непонимание. — Сказал, что там весь ящик забит письмами от газетчиков, но все с обратным адресом, кроме этого. Оно адресовано тебе. Может быть, какой-то сумасшедший поклонник, но вдруг что важное. Арсений, явно удивленный, садится и рассматривает письмо: сначала пустую сторону с печатью, затем обратную с адресом их квартиры и своим именем — и вдруг хмурится, а затем в глазах его мелькает словно узнавание. Он одним движением вскрывает конверт, лезет внутрь и достает сложенный вдвое листок, разворачивает, бегает глазами по строчкам. С каждым мгновением глаза его блестят всё ярче, а вскоре на них и вовсе набегают слезы, губы растягивает улыбка — Антон ничего не понимает, думает даже, что это письмо от королевы или от отца Арсения, но не спрашивает и ждет. Арсений, безостановочно кусая губы, но не переставая улыбаться, читает письмо явно на несколько раз, а затем шмыгает носом и смаргивает слезы, машет у лица листком, чтобы они высохли. Он так безоблачно счастлив, что Антон вконец теряется, но, несмотря на это, всё равно рад. — Это от Серёжи, — рассказывает Арсений по-прежнему с улыбкой — Антону очень хочется поцеловать появившиеся ямочки на щеках, но он сделает это позже. — Помнишь, я рассказывал про парня, с которым мы должны были сбежать? — От него? Он жив? — Да, он жив, и у него всё хорошо — по крайней мере, он так сказал, в подробности он не вдавался. И он не сказал, где он, просто сказал, что далеко и в безопасности. — Но почему он написал сейчас? — Когда он сбежал, он не мог написать в воспитательный дом — письмо могли перехватить и начать искать его. А потом, спустя годы, он не знал, где я и что со мной. А сейчас увидел… — Арсений вытирает уголок глаза подушечками пальцев, — увидел в газетах обо мне и решился. Пишет, что не знает, дойдет ли до меня письмо, что напишет потом опять… Не могу поверить, — он шмыгает носом, — я же столько лет думал, что он мертв. — А ты уверен, что это он? — осторожно уточняет Антон. — Уверен — я его почерк с детства помню. Я… у меня такой камень с души свалился, — он снова шмыгает, в ярко-синих глазах до сих пор стоят слезы, и Антон хотел бы забрать их губами, — я столько времени винил себя… — Эй, — Антон притягивает его к себе, обнимает обеими руками, целует в висок, — всё хорошо. Правда, теперь всё хорошо, слышишь? — Слышу, слышу, my sweaty child, — бубнит Арсений куда-то ему в ключицу. — Хвостик, — прыскает Антон, — английский тебе стоит подтянуть. Потому что «милый» — это «sweety», — тянет он, — а «sweaty» — это «потный». — Поверь, я всё сказал правильно, Антон. В его голосе слышится улыбка, и Антон тоже не может не улыбнуться — что правда, то правда. Он обнимает Арсения покрепче и думает о том, что не знает, что будет дальше — даже не представляет, как они будут разбираться с его работой, с их общей, получается, семьей, с поместьем, с их будущим воспитательным домом. Но сейчас всё это кажется далеким и неважным, и разобраться с этим можно постепенно, шаг за шагом. Возможно, сон Антона сбудется, и он станет комиссаром, и у них с Арсением будет свой воспитательный дом с кучей детей. Может, Антон всё-таки пойдет в политику, а Арсений — взойдет на трон, или они бросят всё и уедут выращивать овец, или откроют кондитерскую, или сбегут с бродячим цирком, это неважно — важно, что они будут вместе.