— Полмиллиарда…
— Это настоящие деньги?
— Должны быть, иначе какой смысл нам здесь гнить.
— Утомительно, — фыркнул Кэйа. Спрятав потаённую корысть до денег, в которых нуждался не меньше прочих, отвернулся. — Это чёртово голосование оставит нас гнить здесь, помяните моё слово. И с ним никто не смел спорить. Это было ясно как день.— Разумеется, мы не откажем вам в проведении голосования, — сквозь гул по-прежнему доносились голоса тиранов.
— Просим вас построиться.
Ожидание истины длилось вечность. Но не таило оно в себе ничего, кроме неумолимого приближения поражения. Ладони игроков, нажимавших на зелёную кнопку, ласкали её с потаённой надеждой на подлую победу. Руки же, касавшиеся красной, заставляли игроков задерживать дыхание.За.
Против.
И по новой. Число проголосовавших размывалось усталостью и потрясением, мешавшими наблюдать, не моргая. Полчаса обратились чёртовыми десятилетиями. Вопреки всему отрадный момент ясности наконец настал. К чёртовому счастью, решающий голос отдавал неудачник, потерявший подругу — он уж точно желал всё это прекратить. Кэйа напряжённо сполз по кровати, пока Син Цю готовился стиснуть Чунь Юня в победном объятии, а Кадзуха позволил себе флегматичную улыбку. Но Дилюк и Сяо подозревали ужасное — сощурившись, они наблюдали до последнего. Рэйзор предпочёл вовсе не смотреть. И ладонь неудачника ударилась о зелёную кнопку. Этот глухой и скромный звук грохотнул громом, возвращая в душу пустоту и зубодробительную досаду.Почему?!
Какого чёрта, он…
— Сегодня мне впервые в жизни повезло, — прохрипел виновник сотни рухнувших надежд. — И я не способен отныне расстаться со своей удачей. — Я восхищаюсь твоим решением, — встрял Чайльд, пока обиженная толпа не бросилась линчевать бедолагу, и тотчас ухватил его в лживое объятие. — И отныне не дам тебя в обиду, а то ж ты глянь на этих собак… Шум и гам раскатами наполнили зал вновь, на корню убивая целительную тишину, которой так предательски не хватило. Желавшие сбежать отсюда игроки разразились кто рыданием, кто проклятой злобой, и адская суматоха принесла головную боль. Подлая вера подводила из раза в раз, так почему за неё ещё держались?— Дрянь! Мы не можем остаться!
— Перевес всего в один голос!
— Один голос — по-прежнему большинство, так что закрой свой рот.
— Мы… можем… убежать? — Рэйзор, сидевший в позе лотоса, обратил на себя задумчивые взгляды остальных. Он говорил тихо, чтобы чужие не прознали о коварном желании. А что ещё оставалось? Впрочем, пускай за эту идею отчаянно хотелось зацепиться, она виделась трудноисполнимой. — Они могли вживить в нас что угодно, — отрезал Сяо. — Чтобы знать, каким образом мы перемещаемся, и не дать улизнуть. — Как животных, — обиженно фыркнул Рэйзор. Поражённый внезапной эмпатией, его приобнял за плечо Кадзуха, чтобы согреть — может, хоть так перестанет трястись.— Игра продолжается по решению большинства.
— У вас есть время на отдых.
— Воспользуйтесь им с пользой.
Загрохотали двери, и слепящий свет приглушился. Полумрак хотя бы не резал по глазам. Впрочем, кого-то душил и он — на незнакомку, сидевшую неподалёку, напал приступ паники. Темнота отныне ассоциировалась с ледяной водой, пахнувшей металлом, и нежелание вновь с ней сталкиваться понимали все до единого. С прискорбием наблюдая за округой, Кадзуха сокрушённо мотнул головой и поднялся. Он верил — в миг, когда выход из ситуации не найти, остаётся изменить своё видение. Может, это — лишь жалкая попытка успокоиться… Но что оставалось? — В моменты, когда мне было сложно поверить, будто жизнь способна быть настолько скверной, — нежный голос Каэдэхары манил, цеплял внимание и погружал в невесомые объятия, — я прибегал к двойному воспоминанию. — Психологией нас сейчас напичкаешь? — усмехнулся Кэйа. — Не старайся, сейчас нужно думать, как поступать дальше. — А тебе не помешало бы, — осадил его Сяо. — Мы ничего не придумаем в таком состоянии. Пока Рэйзор, закутанный в несколько слоёв одеял, напоминал маленький и беззащитный кокон, а Син Цю активно растирал Чунь Юню продрогшие ноги, Кадзуха объяснялся: — Я сам придумал это… Сначала нужно воссоздать в памяти самое тёплое и доброе воспоминание, которое всегда дарило вам силы идти дальше. Вслед за ним — самое обидное и досадное. — Обиды и досады нам сполна хватает, — сипнув носом, Чунь Юнь вытянул свою пижаму и попытался ею стереть с подбородка Син Цю следы засохшей крови. — Суть в том, что печальное переживание о прошлом по сравнению с настоящим начинает казаться счастливым моментом, — воспрянул духом Кадзуха. — И тогда мы осознаём — всё пережитое ранее было не трагедией, а самым настоящим счастьем. Горьким и, возможно, очень тёмным, но всё-таки счастьем. А счастье в двойном объеме дарит ещё больше понимания, за что ты борешься. Давайте хотя бы попробуем. Никогда прежде Сяо не видел Кадзуху настолько разговорчивым. Как добрый дух, Каэдэхара бродил около кроватей и даже радовался тому, что их подслушивали. Если озвученный совет поможет большему количеству игроков, тем лучше… Не каждый бы согласился. — А мне нравится, — протянул Дилюк, с добрым снисхождением приобняв Кэйу за шею. — Куда больше путного мы придумаем в спокойствии. Что до счастливого воспоминания… Как насчёт супа-пюре? — Это не для чужих ушей, — цыкнул мгновенно младший брат, но старший только рукой махнул. — А какая разница? Все наши грешки здесь рано или поздно выползут наружу, поздно волноваться о чужом мнении.***
Просторную спальню заливали сливочно-жёлтые лучи рассветного солнца. Кэйа питал необъяснимую слабость к зелёному цвету, и потому каждый раз, заходя в его комнату, Дилюк ассоциировал её с цветочным полем. Изумрудная мебель, ковры, лампы, малахитовое покрывало на низкой постели у витражного окна… И сам Кэйа посреди всего этого — василёк, затерявшийся в зелени. — Плохо? — заботливо поинтересовался Дилюк, неловко проходя в помещение с подносом в руках. Суп-пюре нравился Кэйе, как ничто иное, и потому болеющий щеночек сразу дёрнул носом в сторону. Уловив аромат, оживился. — Отравился, всё утро провёл с унитазом в обнимку, — ломота в теле убивала. Альберих едва пошевелился, являя бледное лицо с адскими кругами под глазами брату, хотя не желал показываться ему таким. Отношения с родителями уже трещали по швам, и любая попытка Дилюка заботиться казалась подачкой голодающему. — Да перестань ты… паришься надо мной, только время зря терешь. — Ну тогда помри здесь в одиночестве? — опустив поднос на тумбу, Дилюк сел перед кроватью и сложил на краю руки. Он хмуро смотрел на Кэйу снизу вверх и скрывал коварный трепет. Знал, что даже подобная близость вводила никогда не умевшего прятать неравнодушие младшенького в ступор. Увлечение Дилюком читалось с самого появления Кэйи в семье и его ненормального желания повсюду быть вместе, а продолжалось излишними попытками скрыть влюблённость за поверхностным равнодушием. — Ну, братишка… Мне уйти? Дилюк наигранно поджал губы, и ошалевшему Кэйе осталось только наблюдать его, лохматого и приставучего, у своей постели. Ледяной панцирь растаял мгновенно, заставляя младшего брата вплести пальцы в волосы старшего и проскрести ими по вискам. Волнение распушилось в душе облаками и выступило куда ни шло здоровым румянцем на лице. — Нет… — эта просьба запомнилась им обоим первым честным признанием в желании быть вместе куда теснее обычного. — Никуда не уходи. И Дилюк не побоялся последовать просьбе беспрекословно: забрался под одеяло к Кэйе прямиком в одежде, а уже спустя миг вынырнул головой около его груди. Пушистые рыжие пряди показались из-под покрывала. Альберих хохотнул, почувствовав, как крепкое тело пригвоздило к простыням его, онемевшее. — Я не совсем это имел в виду, — лукаво сорвалось с губ Кэйи, которого давно хотелось заткнуть. Хватило с Дилюка хождений вокруг да около. На претензию он ответил молча — неуловимо затянувшимся поцелуем, хрипящим и голодным. Кэйа мог поклясться, Дилюк мечтал о нём не меньше. — Угм, — только хмыкнул старший, пока пальцы младшего искали приют на его плечах и исследовали шелковистую шею. — Дверь закрыл? — Угм. — Ты не проверял… — Да какая разница, — недовольно цыкнул Дилюк и задиристо лизнул губы брата. Комната и впрямь превратилась в малахитовый луг для них обоих, отдавшихся безмятежному единению, ещё полному веры в лучшее. — Родители со мной до сих пор не разговаривают, — рассмеявшись, когда ему под подбородок нагло юркнули, Кэйа попытался оттолкнуть подлеца. — Если узнают, что ты тут со мной лобзаешься, и тебе устроят веселье. — Удачи, пусть дерзают, — тогда ещё не верилось, что подобное способно случиться. И страстная возня под одеялом, полная кусачих поцелуев в шею, жадных объятий и влажных прикосновений губ по праву запомнилась лучшим лечением от отравления… Лучшим лечением от смертельной тоски в будущем, ведь Дилюк так и остался преданным псом Кэйи, его надеждой и убеждённостью в лучшем исходе.Его лекарством.
***
… но всякое лекарство имеет свойство переставать действовать — болезни достаточно начать прогрессировать и надломить обречённого. Жалкие два месяца минули с тех пор, как братья обрели взаимность под общим одеялом. Жалкие два. Дилюк нетерпеливо открыл дверь туалетной кабинки, наблюдая за тем, как по соседней стене на пол съехал затравленный и извозившийся в непонятном дерьме младший брат. Снова «в обнимку с унитазом»… Но уже совсем иначе. — А, это ты, братик? Не злись, пожалуйста… — промямлил Кэйа, подняв полные дурмана глаза на того, чью любовь возымел наглость безжалостно эксплуатировать с тех пор, как их обоих вышвырнули из дома, будто собак. — Не злись, мне так легче становится. — Легче? — процедил, едва сохраняя терпение, Дилюк. — Сейчас, когда у нас ничего не осталось, ты думаешь о том, как сделать себе легче? Отчаяние ещё не взорвалось в его взгляде тысячью маленьких фейерверков, ведь старший брат приготовился, как обычно, увидеть в стороне несколько погасших сигарет с травой или почти снюханных дорожек. Но оно взорвалось спустя момент — когда Кэйа скрючился и позволил заметить следы от свежих уколов на своих руках. Дилюк оцепенело застыл на месте. Он прилип к полу, потерявший дар речи. В тот миг хотелось молиться — молиться, чтобы лавина погребла их здесь вдвоём, обоих, в туалете ночного клуба, где Кэйа находил убежище с тех пор, как очутился на улице. И вместо того, чтобы сражаться с долгами, отдавал себя в добровольное рабство тяжёлых наркотиков. Колючая обида исказила лицо Дилюка, рухнувшего на колени. — Что ты наделал… — беспомощно хватая за руки брата, улыбавшегося столь забвенно, Рагнвиндр не знал, как удержать желание заскулить от страха. — Кэйа, что ты с собой наделал… — Я и дома принимал… — с подобием вины в голосе промычал Кэйа. Он смотрел на Дилюка сверху вниз, истощённый, изуродованный слабостью и, казалось, обречённый. — Захотелось больше… — А как же наша жизнь, щеночек? — страшнее всего было видеть на вечно уверенном лице младшего брата смиренное горе. Если бы Кэйа только мог больше чувствовать… Он дотянулся до лица Дилюка дрожащей рукой и неуклюже ухватился за его подбородок. Лучше бы не трогал вовсе. Слёзы ручьями обожгли кожу того, кто устал верным псом бежать за безнадёжным. — Как же наше желание выплатить долги? Вернуть заслуженное, уехать вместе? Мы столько мечтали об этом, малыш. Мы же договаривались… Мы же договаривались потерпеть совсем немного. Едва ли слова могли помочь. Кэйа виновато улыбнулся и опустил почти чёрные от усталости веки, налитые свинцом. — Прости… — одно-единственное слово, сломавшее Дилюка надвое. Оно убило его. Он мог поклясться, в тот миг не оставило ничего живого. — Прости, что не справился. Я ничего больше не хочу. Бессердечный озноб всколотил всё тело Дилюка крупной дрожью, и он оторопело молчал несколько секунд, рассматривая многочисленные уколы, которые за два месяца успел наставить себе Кэйа. Скрывал… Всё это время подло скрывал. «Насколько тебе было мучительно потерять свою семью… Неужто больше, чем мне? И насколько ты, чёрт побери, слаб, если вместо меня выбрал эту мерзостную дрянь?» Я больше ничего не хочу. Слова, звучащие, как предательство. Они и были предательством. Дилюку оставалось лишь развернуться и уйти — спасать себя, позабыв о потерявшемся. Но он не смог. — Вставай, — в злом нетерпении руки Рагнвиндра схватились за плечи Кэйи и встряхнули его. — Мы и так в дерьме, твоя глупость — не повод для отчаяния… Стирая слёзы, засыхавшие блестящими дорожками на лице, Дилюк потащил Кэйу за собой. Он сам не верил в случившееся. Он боялся сломаться, не успев вернуть любимому человеку былую тягу до жизни… Может, её вовсе не существовало? Может, за вечными шутками маскировались мучение, отчуждённая непринадлежность никому? Приёмный ребёнок, лишённый чуткой любви родителей и сгоревший в одиночестве, не заметил собачьей преданности брата. Вечный рок обделённых… Рано или поздно исцелять их становится бессмысленным. Они слепнут.Но у Дилюка получилось.
Получилось однажды вновь увидеть расцветающую любовь Кэйи Альбериха к жизни, его растущую волю бороться вопреки. Перед тем, как всё вновь рухнуло в чертоги чистилища, а долги, грозившие разорвать на части, расплодились, как насекомые, обречённого удалось вытащить из лап зависимости. По крайней мере, так казалось. Отныне ни единая душа не знала, маска ли — жизнерадостность игрока под номером «69»… или его честные попытки казаться сильным? Но Дилюк верил, что Кэйа заново ухватился за мечты об обетованной жизни вдвоём и рвал ради них. Даже в отчаянном положении… И пускай второе воспоминание совсем не казалось счастливым, Кадзуха оказался прав — оно подарило силы. Ведь ещё не убило их…Ещё не убило.
***
— А моё тёплое воспоминание — собака.
— Собака?
— Да. Лучшая собака во всём мире.
Весёлый, пусть и простуженный смех разливался песнью счастья по пустынному осеннему парку. И он переставал казаться пустынным — расцветал золотыми красками, которые восторженный художник положил на холст. Рэйзор нёсся вперёд, постоянно оглядываясь на огромную белую собаку, бежавшую следом. С языком наружу, она снова замызгалась, но, кажется, Сакуру это совсем не волновало. Палка в зубах увлекала куда больше. — Догони меня! Догони! — кричал Рэйзор, не обращая внимания на недовольные взгляды родителей с детьми, лишённых энтузиазма видеть поблизости ободранного бродягу и пса без намордника. — Сакура! Догоняй! Рэйзор запомнил это слово, впервые узнав название бесконечно красивого дерева, на которое засматривался часами. Он делал это так часто, что растрогавшийся старик, не меньше любивший прогуливаться по центральной аллее, однажды составил компанию и рассказал: ласковое дерево, лепестки которого цветом напоминают любимые бомбочки для ванны его жены, зовётся сакурой. — Бомбочки для ванны? Что это? — спросил Рэйзор. А старик, осёкшись, быстро понял свою ошибку. Он виновато улыбнулся и поспешил исправиться. — Робкий утренний рассвет! Лепестки сакуры похожи на робкий утренний рассвет. Камешки на набережной становятся розовыми, когда солнце целует их. Можно собрать целую горсть и кинуть в воду, как бомбочки. В то утро Рэйзор долго и счастливо улыбался. С ним редко заговаривали люди — обычно они предпочитали обходить стороной мерзкого нищего. Хотя Рэйзор очень старался оставаться чистоплотным и не допускать ни грязи на лице, ни неприятных запахов, это не помогало. А Сакура, оставленная хозяином на улице, полюбила бродягу ни за что. Пока он повсюду расклеивал листовки с объявлениями о её пропаже, преданно сторожила своего нового друга, хранила и сон его, сворачиваясь рядом — тепла от горящей бочки не хватало. Пушистое тело грело и принимало, а его обладательница радовалась, когда радовался Рэйзор, и горевала вместе с ним. Они покоряли берег бушующего моря, путались в лабиринтах парков, вместе искали, где можно дешевле перекусить, и даже листовки разносили бок о бок. Вернее, Рэйзор разносил, а Сакура поднимала настроение весёлым лаем. Большой белый пёс нравился детям… Но редко восхищал родителей. — Наденьте намордник на свою собаку! — рычащий, полный недовольства укор, который приходилось слышать так часто. Рэйзор остановился, отобрав у Сакуры ветвь, и потерянно обернулся к женщине с ребёнком. — Кто-нибудь отравит её, уже так не побегаете. — Отравит? — свой собственный глухо выброшенный вопрос ошеломлённый Рэйзор не услышал. Как же так? На последние деньги он купил Сакуре намордник и ещё долго с сожалением смотрел в её грустные глаза, когда они вдвоём устало лежали около очередной дешёвой забегаловки… В допитый стаканчик из-под кофе иногда прилетала милостыня. Рэйзор о ней не просил, просто так получалось. А собака всегда глядела на него, поджимая одно ухо, и можно было поклясться, умей говорить, сказала бы: «Мой хозяин уже никогда ко мне не вернётся. Но я нашла много больше — друга». Намордник не спас Сакуру — это раз и навсегда Рэйзор уяснил тогда, когда она пропала. Он искал сутками, лишённый сна, развешивая уже совсем другие объявления и не понимая, как подобное могло произойти…Вскоре подруга вернулась сама. В наморднике.
Изувеченная, забитая чем ни попадя, на последнем издыхании приползла к задремавшему от истощения Рэйзору в его убежище около моря. И вид изуверски искалеченной собаки навсегда отпечатался в памяти того, кто не успел её спасти. Пока, захлёбываясь удушливым горем, пешком тащил в ближайшую клинику, Сакура умерла на руках. Её кровь, пахнувшая сталью и морем, застыла на пальцах на чёртову вечность, как застыли в памяти добрый взгляд и вечно виляющий, но часто замызганный белый хвост. Намордник не спасает от жестокости людей… Это уяснил Рэйзор чётко. Но с тех пор, как умерла Сакура, он спас не один десяток собак, а с ними — кошек, птиц, даже мелких и глупых на первый взгляд грызунов от судьбы быть пойманным бессердечными подонками. Одна лишь мысль травила Восьмого отныне. Понимание, что все они сейчас на этой Игре — собаки в намордниках.***
— А я помню, как катал тебя в коляске зимой…
— Был гололёд, да. Наверное, после него нам с тобой всё нипочём.
Сбегать из больницы посреди ночи благодаря дружбе с сестрой по уходу было скверным решением, и Син Цю это знал. Но не более скверным, чем состояние Чунь Юня в последнее время — бедолаге запрещали даже во дворе больше получаса проводить, совершенно его изолировав от внешнего мира. И потому… И потому Син Цю счёл своим долгом исправить вопиющее недоразумение. Пока они с Чунь Юнем ползли по больнице, чуть весь персонал не перебудили попытками не хохотать сквозь шёпот, однако миссия по вызволению больного удалась. — Да ещё немного помолчи! Тихо… — воскликнул Син Цю, когда инвалидная коляска с грохотом рухнула на лёд заднего двора и пустила по нему трещины. А спустя секунду удалось опереться на неё и побежать вперёд, прямиком по незаметной дороге в лесной парк, где, может, в тусклом свете фонарей их обоих не поймают с поличным. — А вот теперь можешь хоть кричать! Я дарю тебе весь чёртов мир… И Чунь Юнь закричал. Пока тусклое свечение плыло по двум сторонам от тропы, а коляска дребезжала на льду, заставляя легко трястись, весь ночной мир обещал услышать потаённые страхи и заветные желания больного… Чунь Юнь радостно вопил во всю глотку — хрипло, надрываясь, выпуская каждого своего демона наружу. А Син Цю, облачённый в тёплое пальто, меховым капюшоном щекотавшее его шею, смеялся. Он держался за хрупкие плечи Чунь Юня и теплее наматывал на него тысячу слоёв зимних одежд, чтобы перепад температур не сыграл злую шутку. — Я свободен! Могу дышать! Ничто не держит меня! Быстрее, Син Цю, беги быстрее! — Быстрее, ох, бесстыжий ты наглец? — отзывчиво переспросил Син Цю, но подтолкнул коляску, покатившуюся по дороге с дикой скоростью — только успевай нестись в темноте обступивших деревьев. — Весь мир тебе в ноги брошу, мой принц! Они запомнили ту ночь мигом свободы. Они запомнили мир большим и полным, каким он обязан был являться вне душных стен проклятущей больницы. Они запомнили, как их сердца впервые неравнодушно ёкнули друг к другу. Когда Син Цю остановил коляску у почти неосвещённой детской площадки, совсем позаброшенной, Чунь Юнь неожиданно поймал его за руку. — Присядь, — попросил он, утягивая неравнодушного человека вниз и заставляя оказаться на корточках. Молчание затянулось, ведь не стоило говорить лишнего — всё твердили бесконечно влюблённые глаза самого Син Цю, в которых отражались снежинки с лица Чунь Юня. — Сейчас лучший момент, чтобы признаться тебе в самом главном. Слова оказалось подобрать слишком сложно. Но ладони Син Цю опустились на руки Чунь Юня, мирно лежавшие у него на коленях, и добрые морщинки выступили в уголках глаз первого. — Я тоже трепещу, когда нахожусь рядом с тобой, — первым признал Син Цю. Ресницы Чунь Юня тотчас трепетно задрожали, и он не удержал дёрнувшейся улыбки, оробелой совсем, юношеской. — Ты ведь в этом мне хотел признаться? — Я… нет, вернее… да, но иными словами, — помимо мороза, искусавшего щёки больного, теперь их поцарапало смущение. Сердце изумлённо забилось, даруя сладость взаимного интереса, и Чунь Юнь собрался с духом. — Когда о моей болезни наконец будет больше известно, и её смогут излечить… Я хочу разделить с тобой кругосветное путешествие. Улыбка, украсившая лицо Син Цю, расплылась доказательством его непоколебимого согласия. Тёплые пальцы переплелись с продрогшими, и одно любящее сердце нашло своё отражение в другом. Ничто не волновало — ни желание родителей подарить иную судьбу своему дающему надежду сыну, ни возможный трагичный исход лечения… — Я согласен, — подавшись ближе, Син Цю пропел это на одном дыхании. Морозная дымка, сорвавшаяся с губ Чунь Юня, пощекотала кончик его розового носа. — Д-да? А я даже не верил, — усмехнулся последний, поражённый очарованным выражением лица напротив. Они вдвоём всегда в первую очередь звали друг друга любимыми друзьями, часто насмехались над тем, как люди предпочитали менять дружбу на любовь… Возможно, подвох заключался в ином? — Как бы я хотел болеть чем-нибудь иным… чем-то, от чего давно есть лекарство. — Твоя судьба быть мальчиком-снежинкой, — прошептал Син Цю, дотянувшись до губ Чунь Юня. Он проглотил снежное облачко, сорвавшееся с них, и согрел влагой игривого языка, мазнувшего от уголка до уголка. Пряный поцелуй особенно порицался морозом, готовым отомстить за это обветрившейся кожей, но в танце пурги под тёмным небом… Син Цю не смел отказать себе во взаимности к единственному, кто был важен. — Мальчиком-снежинкой, благодаря которому это лекарство рано или поздно появится и поможет другим. И я обещаю тебе, мы отправимся в кругосветное путешествие. — Я люблю тебя, Син Цю, — осмелел Чунь Юнь. Не пожелав отпускать единственный свет своей жизни, вцепился в его рукав и задержал. — Ты мой самый лучший и единственный на свете друг… но я не способен отказаться от понимания, что увидел в тебе больше, чем друга. — Мы сохраним это в секрете, — очаровательно улыбнулся Син Цю и приложил палец к губам. Ветер продолжал ворошить мех его капюшона. — А теперь давай вернёмся, мой драгоценный друг, пока ты не простудился.Я тоже… очень тебя люблю.
***
«Я же… люблю тебя, Чунь Юнь?
Ты не можешь меня покинуть.
Ты обещал».
Тёмным воспоминанием в памяти Син Цю отпечаталась картина, какую он никогда не желал бы видеть в своей жизни. Чунь Юнь, увозимый на больничной кушетке в реанимацию — уязвимое тело не выдержало очередного перенапряжения, и виной тому послужила безобидная, казалось бы, прогулка. Бездыханный мальчик-снежинка даже не чувствовал, как тесно Син Цю обнимал его пальцы, пожираемый ненавистной виной, не слышал тысячи немых просьб о прощении, которые шептались бледными губами. — О чём ты думал? — когда двери захлопнулись прямиком перед носом, отбирая самое дорогое и ценное, пронзительный голос матери выдернул причину случившегося из размышлений. — Мы отдаём баснословные деньги человеку, который даже не является частью нашей семьи… И ты собственноручно всё портишь? Син Цю отрешённо обернулся к ней, скрывая дрожащие руки в длинных рукавах безразмерного свитера. Ненависть, всклокотавшая в груди, сдерживалась чудом, с каким сын богатых родителей, никогда не знавший нехватки желаемого, сейчас сражался с этой самой нехваткой. На руках были все средства, о каких мечтал всякий, и как они помогали Чунь Юню? Да никак. — Я дарю ему мир, который он заслуживает, — по слогам процедил Син Цю, оборачиваясь на мать со всей злобой, какой она, определённо, не заслуживала. — Дарю возможность хотя бы глоток свежего воздуха сделать. — Что ж, не приведи его глотать этот воздух на могиле, — безжалостно осадив словами, мать ушла. А Син Цю даже не подозревал, что секунды, в которые он лишился веры в лучшее, были ещё цветочками по сравнению с горьким будущим. Будущим, где родители откажутся вкладываться в того, от кого утомились, а он из трусости и неспособности оплатить лечение согласится с Чунь Юнем на безумие…Было ли сейчас страшнее, чем тогда, когда его увезли, бездушно захлопывая стеклянные двери? Нет…
Не было ничего страшнее того момента.
И даже умереть ради победы Чунь Юня не так страшно, как стоять отрезанным от него; того, кому признался в любви, и знать, что ты ничем не сможешь ему помочь.***
— Братик! В дверь стучатся! — легкомысленные возгласы младшей сестры давно не вызывали в Сяо тёплых чувств. В конце концов, когда крики превращаются в гул и жужжание от того, насколько они нескончаемы, перестаёшь различать в утомляющем любимое. Укачивая в одной руке измазавшегося в каше брата, а второй обходительно расталкивая скучковавшихся детей, Сяо протиснулся в прихожую. И кто там? Очередной социальный работник, подонок, готовый напомнить про долги семьи, или чёртов почтальон? Молясь, чтобы рука не отвалилась, Сяо еле открыл дверь. — Доброго дня, — он протянул сухо, уже заученно. Серые круги под глазами хорошо олицетворяли неспособность спать в последнее время, питаться и поддерживать жизнеспособность. Какая уж жизнеспособность, когда вокруг тебя носятся пятеро детей, и ты — единственный, кто способен о них позаботиться. — Ну? — Вы принесли листочки? — наивно поинтересовалась сестрица, взирая с порога на растерявшегося незнакомца. В метре стоял, облачённый в потасканную красную толстовку, разрисованную кленовыми листьями, заспанный белокурый паренёк. Он натянул на лицо улыбку от уха до уха и часто закивал. — Листочки? Да, почти… — и принялся перебирать листы в кипе, которую держал. — Меня зовут Кадзуха. Дело в том, что я — начинающий писатель, и я очень хотел бы поделиться с вами отрывками. Просто, чтобы это подарило вам хорошее настроение. Нахмурившийся Сяо, стоило признать, даже не рассматривал того, кого намного позже узнал на Игре… Лениво перехватив ноющей рукой листы, уставился в строки и несколько секунд молчал. На фоне дети уже громили диван и пугали бедного старого кота. — Ух ты, у вас полно ребятишек, — попытался разрядить обстановку юный писатель и ещё раз лучезарно улыбнулся. — Им понравится! Прочтёте на ночь. Сказки всегда успокаивают. — Если бы сказки на ночь их успокаивали, я давно… — не успел Сяо закончить, как позади прогрохотал кипящий чайник, валясь на пол. — Проклятье… Мне пора. — Нет, подождите! — в последний момент метнувшись к почти захлопнувшейся двери, Кадзуха просунул руку в щель и случайно пощекотал лицо Сяо очередной открыткой. На ней красовалась лишь одна робкая фраза, окружённая бережно нарисованными алыми листьями. Прямо как на толстовке. — Никогда не забывайте верить в лучшее! Пока мои кленовые листья с вами — моё объятие вас же и согреет! Сяо успел только фыркнуть в подобии благодарности, вырвать открытку и захлопнуть дверь перед носом безрассудного писателя. Он легкомысленно отнёсся к приветливому завету: «Позволь осени сорвать с тебя пожухлые печали и жди момента, когда они расцветут, чтобы снова взлететь». Но даже в самых страшных кошмарах Сяо представить себе не мог, когда ещё наткнётся на подарок от того, кого мысленно прозвал ангелом. Брошенная в карман куртки открытка встретилась с онемевшими пальцами в день похорон тех, кого унесла авария. Стоя под моросящим дождём в окружении малахитовой травы, пока люди в чёрном по обе стороны несли в руках гробы, Сяо съежился и спрятал руки в одежде. Подумать только, рассыпающиеся тела тех, кому совсем недавно везло читать сказки под нелепый хохот, вот-вот погрузятся в сырую землю… Смятый лист пощекотал пальцы, и, скрывая животное горе во взгляде, Сяо достал открытку ещё раз. Удивительное совпадение. — Позволь осени сорвать с себя пожухлые печали… И жди момента, когда они расцветут. Круги под глазами, бывшие серыми, полнились чернотой. Сяо весь съежился потерянно, оттряхнул чёрное пальто и остался стоять посреди кладбища. «Ничуть не воодушевляет, Кадзуха — подумал он. — Моими печалями были мои братья и сёстры… Они уже не расцветут». Единственным освобождением для Сяо отныне послужит лишь гибель. Может, когда его не станет, расцветут цветы.Может…
Лишь может.
***
Ядовитые слёзы кристальными ручьями катились по лицу Кадзухи, не нашедшего сил оправиться от предательства. Уймы открыток, разносимых им владельцам домов, которые повезло навестить, сгорали в ненавистном камине. Брошенные туда теми, кому всегда было всё равно. Когда мать позволила себе наглость схватить коробку с творениями своего сына, отец даже не рискнул ей помешать — а ведь он всегда прежде защищал. Всегда. Алые листья тлели в не менее алом пламени, трещали, как трещали его безжалостные язычки, поднимаясь дымом в трубу. — Найдёшь время своим развлечениям, когда мы вылезем из долгов, — процедила мать, заставляя Кадзуху строптиво замотать головой. — Неужто не понимаешь? — Это вы не понимаете, — в первый и единственный раз он позволил себе показать обиженную спесь, с какой защищал любимое. И не сложно было признаться — этим «любимым» оказались отнюдь не родители. — Легко обвинить в непонимании. А вы когда-либо понимали вовсе? — Кадзуха… — голос отца звучал тише, но его жалкие попытки успокоить едва ли волновали того, кто не отступался от заветной мечты вопреки. Кто впервые защищался одержимо и презрительно, как никогда не должен был защищаться вдохновлённый творец. Увы, когда творец лишается сказки, те, кто к этому причастны, умирают вместе с ней. — Мы все — одна семья, и сейчас нам необходимо помочь друг другу. А ты тратишь дни на… — На что? — выплюнул Каэдэхара, поддавшийся грязным эмоциям. Он схватил кипу других листов, с романом, почти дописанным до конца, и взмахнул рукой. — Неужто я просил вас дарить жизнь ребёнку, существование которого вы не способны потянуть, погрязшие в бедности? Неужто просил свалить на меня ношу, которую вам вдвоём вынести не по силам? Я ничем вам не должен. И никогда не был. А прежде, чем просить у кого-то понимания, задайте себе вопрос — вы сами-то на него способны? «Если бы вы хоть раз поинтересовались тем, что воистину важно мне, а не требовали, без устали требовали… Чувствуй я, что вы тянетесь ко мне и делите со мной мою страсть, я бы без зазрения совести знал, вы — моя семья, и я счастлив помочь вам, отдавшись каждой частицей своего сердца».«Но вы дарите мне кров и возможность питаться объедками, фантазируя о внуках, о мифическом успехе, о каком я никогда не грезил, словно это определяет для вас, кто я есть. Порождение вашей меркантильности, обязанное исполнять ваши далёкие мечты. А значит — гори оно всё огнем».
Кипа листов с треском рухнула в камин, присоединяясь к открыткам. Вытирая слёзы с лица, Кадзуха напоминал ослеплённого зверя. — Когда то, что действительно важно мне, наконец прогремит на весь мир… — может, он и не верил в это, но кто на эмоциях не допускает слишком сильных слов? — Наверное, я протяну и вам руку помощи. Надеюсь, ваши чёрствые сердца ещё будут способны всё переосмыслить и понять. Обиженный юноша, ушедший из дома, даже не знал — не знал, что в то же самое утро незнакомец, провожавший семью, которую воистину любил, в последний путь, ласкал пальцами его мятую открытку. И пусть Сяо трактовал смысл послания по-своему, тонкая нить между творцом и горюющим натянулась, обещая скорую встречу там, где вдвоём им предстоит бороться за истинный успех. Успех в выживании.И, может, у Сяо с Кадзухой было куда больше общего, чем казалось на первый взгляд… Ведь искусство — всё равно, что блаженная смерть.
Отдавая ему всего себя, ты обретаешь взамен вечность.
Ту, что жила до тебя, жила при тебе и будет жить много позже — после того, как тебя не станет.
***
— Ещё никогда молчание не говорило мне о столь многом, — на протяжении нескольких десятков минут Каэдэхара, закутавшийся в одеяло, наблюдал за тем, как все прочие молча, с прикрытыми глазами, выбирали свои самые светлые и самые тёмные воспоминания. Никто не расписывал их вслух, но красноречивая тишина успокоила даже незнакомцев на соседних «улочках» из кроватей. Каждый искал свой способ обрести гармонию, и пока не наступила следующая игра, придуманный Кадзухой сослужил прекрасную службу. — И о чём же сказало тебе наше молчание? — отмер Син Цю, поднявший голову с плеча Чунь Юня. — В первую очередь о том, что моя идея помогла, — улыбнулся Кадзуха. Он не заметил бесконечно признательного и даже нежного взгляда Сяо, направленного на себя. На Первого игрока снизошло сокрушительное осознание — парень, с которым он мельком встретился ещё до того, как случилась трагедия, солнечным утром во дворе своего дома, оказался рядом в отчаянный миг.Это ли не вопиющее совпадение, а иными словами — чудо?
Теперь, когда разум встал на место, вспомнились и голос, и нежная улыбка, и бесконечная любовь к творчеству. Каково же потрясение — вовремя обнаружить, к кому именно и почему ты неосознанно так тянулся. — Мы доверили друг другу свои секреты, даже не рассказав их целиком, что ж, — фыркнул Дилюк, бережно проводя пальцами по предплечью Кэйи, где под пижамой ещё растворялись на коже медленно заживавшие следы от многочисленных уколов. — Мы знаем имена наших секретов, но не знаем их самих, — выпрямился Чунь Юнь. Он вытянул указательный палец и заиграл им в воздухе, эфемерно утыкаясь то в одного игрока, то в другого. — Твой секрет — собака. Рэйзор кивнул. — Наш — катание на коляске. Син Цю спрятал многозначительную улыбку. — Ваш — целительное утро долгожданного воссоединения. Кэйа поиграл бровями. Дилюк закатил глаза. — Ну, а общее воспоминание вас двоих и вовсе поражает… — … неожиданная встреча, правда? — подыграл Сяо, в бесконечных грёзах о взаимности посмотревший на Кадзуху, и хмурость с его лица сошла мгновенно. Может, Первый этого даже не замечал. — А я всегда тебя помнил, — прошептал Каэдэхара. — Думал, ты сам не забыл. Нежно ударил в слабое место и задел непрочную уверенность в себе, нахалюга. Сяо промычал добродушно и прыснул сквозь зубы, а в глубине души расцвёл. Так странно — расцветать, как было напророчено о листьях, ещё при жизни, смерти не достигнув. — Вечером будет ещё одна игра, давайте хотя бы вздремнём, — промычал Кэйа. — А то здесь повсюду все так сладко спать укладываются. — Сначала, — уловив момент, Рэйзор позволил себе наивность, на какую мало кто осмеливался. Но, во всяком случае, он озвучил потаённое желание каждого, а наглость — второе счастье. — Давайте… не предавать… друг друга. Ладно? Страшно. Когда предают, страшно. — Он прав, — кивнул Син Цю. — Раз уж решили, что в финале откажемся сражаться друг с другом, нам нужно крепко держаться и не допускать дурацких оплошностей. — Вы же не собираетесь верить друг другу на слово? — ухмыльнулся Кэйа. Встрял Чунь Юнь: — У нас выбора нет. Хлипкая гарантия — уже гарантия. Суммы, которую озвучили, нам всем до конца жизни хватит… Не думаю, что кто-то из нас так самонадеян, что уже собрался выносить всё в одиночку. — Святая наивность, боги… — Прекращай нудеть, мы договорились, — фыркнул Дилюк, пиная Кэйу. Сяо с Кадзухой спрятали улыбки, посвящённые друг другу.Надежда…
Наконец-то эта сука не пахла так неубедительно.
И лишь один игрок в тайне от тех, с кем заключил союз, хмуро смотрел в сторону. Взгляд Кэйи треснул потаённой слабостью, стоило ему заприметить подлый секрет Одиннадцатого, лениво прошедшегося неподалёку.«Неужто?»
На худощавых руках Чайльда, обнажённых им случайно, наверняка из-за сонливости, поблёскивали тёмные пятнышки. Слишком знакомые пятнышки, чтобы сбросить увиденное на «показалось».«Совсем свежие, сукин ты сын».
Следы от уколов — улика против того, кого зависимость способна здесь сгубить. Но сердце Кэйи отчего-то сжалось до хруста и онемело.«Тебя ли способны погубить наркотики, Одиннадцатый?
Или меня, моя вечная нерушимая слабость…»