Петь не может то, что не болит

Лютик поднял голову с подушки. Голова отозвалась ноющей пульсацией. В последнее время все пробуждения Лютика были такими. Мозгу словно за ночь становилось тесно в черепной коробке и он давил-давил-давил на лоб и виски. Болезненная тяжесть распластала Лютика по застиранному хлопку. Он лежал на толстом одеяле, бережно устилающем жесткий и холодный глянец чьей-то ванны. Попытка восстановить в памяти момент, когда квартирник перерос во вписку или хотя бы как ему посчастливилось отхватить такое королевское ложе провалилась. Только похмельно-болезненный гул в ушах поднялся. В воспоминаниях исправно вспыхивали картинки отличающиеся особой дурацкостью: вот милая рыжуля открыла ему входную дверь и вместо приветствия спросила принес ли он с собой тапки (нет, не принес); вот он устраивается на весьма условной сцене (в носках) и отстраивает гитару, попутно считая зрителей (их семнадцать если считать хозяина квартиры и его рыжулю); вот в перерыве все уползают из гостиной, обставленной по моде сорокалетней давности, в чуть более современную кухню (там стоит целый таз пирожков, наготовленных рыжулиной мамой). В перерыве же произошли две равно ожидаемые вещи: к Лютику подошли с вопросом о Геральте и хозяева открыли настойки. И вот с этого момента события стали развиваться как-то особо лихо. Откровенно говоря, если он сподобился исполнить «Дом для чужих надежд», а потом еще заполировать это «Танцами у края» – пиши пропало. Ближе к полуночи он уже читал стихи (и это при том, что закончится квартирник должен был в десять), к часу соседи начали стучать по батарее, к половине второго они (соседи) сидели на кухне с пирожками и издалека слушали Лютиковы излияния (соседская жена утирала слезу краем пестрого халата). Мда… неплохо вышло, но слишком экстремально для его возраста. Из крана сорвалась ледяная капля, смачно разбившись о голую щиколотку. На улице по всей видимости уже буйствовал день, причем погожий, если судить по солнечному лучу, бьющему через приоткрытую дверь в бежевую плитку над импровизированным лютиковым ложем. В ярком свете плясала тонкая сияющая ворсинка. Ее завораживающий танец погрузил Лютика в созерцательную дрему. Спать в ванной ему действительно не приходилось давненько. Ноги поджатые всю ночь напомнили, что юность уже собрала чемоданы и сделав ручкой «пока-пока» свалила к кому-то другому. Целиком выпростав ноги из-под тонкого покрывала и закинув их на высокий бортик, музыкант вздохнул. Снова прикрыв глаза он окунулся в мирную тишину чужой квартиры. Обычно Лютик плохо запоминал сны, на утро в нем теплились только смутные чувства поднятые в душе ночными образами. Иногда случались сны-трипы - яркие красочные приключения - их он хорошо помнил, чаще всего они снились ему в подростковые годы. Меланхоличная и депрессивная абстракция снов после трагедии с Эспеном и Огастой тоже оставили в нем заметный след. Долгое время с ведьмаком он вовсе не видел снов, но после расставания Геральт ему определенно снился. Сны те были жаркими и болезненными одновременно. Просыпаясь, Лютик пережидал грызущую нутро тоску и обещал себе, что это в последний раз. Что дурацкое подсознание больше не будет растравливать пустоту, оставшуюся в том месте, где ютилось счастье. Видимо подсознание прислушалось. Потому что тон снов резко сменился. Кошмары, воспоминания, кошмарные воспоминания: Лютик мог выспаться только если падал без сил, вымотанный ночным выступлением, а лучше несколькими. Нахмурив брови, Лютик попытался вспомнить, что за видение его посетило этой ночью. Кажется снилась мать. В их старом доме, когда она еще жила с ними. Лютик хорошо помнил ту веранду, залитую солнечным светом. Пылинки точно также плясали в теплых лучах. Его мать обычно стояла у стола, собирая букеты для дома из полевых цветов, перебирая ароматные ягоды или занимаясь выпечкой. Сон казался реалистичным. Пахло летом. Раскрытые окна занавешивал тонкий ситец, мамино платье чуть шуршало на ветру. В жестяной раковине стояла залитая водой садовая земляника. Веранда была не новой, на деревянных балках, покрытых потрескавшейся и кое-где осыпавшейся краской, сушились пучки трав. В те годы Лютику было лет тринадцать. Во сне он видел на своих ногах с исцарапанными коленками шорты и потертые сандалии. Однажды он утопил такие в ручье. Видимо его память через сон очень дотошно воспроизводила детали. Если бы не чувство тревоги это могло бы стать очень славным сном. Но увы, Новиград словно морок навел. Эхо материнского крика и воя сирены медицинской кареты буквально вытолкнуло Лютика в реальность посреди солнечного мирного утра после квартирника. Даже воспоминания об этом заставляли сердце начать колотиться в горле, пока в районе солнечного сплетения сжимался болезненный узел. Приложив руку ко лбу, музыкант начал дышать. Вдох-пауза-выдох, вдох-пауза-выдох. И считай, не забывай считать, Лютик. Геральт научил его паре техник успокаивающего дыхания. На уши все еще давило, но стало легче. Лютик поерзал. Из недр квартиры понемногу нарастая раздавались негромкие неуловимо уютные звуки жильцов и им сочувствующих. Горло сдавило - мысли о матери и том последнем разе, когда он ее видел не желали уходить на дно. Хотелось ли ему, чтобы последние дни с ней были другими? Мама была особенной. Она пела очень красивые, но грустные колыбельные, но Лютик (тогда еще просто Юлиан) не был до конца уверен кому она пела. Ему, сыну, или своим демонам. Как-то пробравшись в ее комнату после запрета отца он увидел ее. Застывшую словно на парадном портрете в гостиной. Юлиан робко подошел к ней, взял за прохладную ладонь и спросил почему мама его не замечает. Ответа он так и не получил. Может быть в этой недосказанности крылась причина боли, которая не стихала годы спустя. Не знать, любила она или ненавидела его оказалось самым мучительным. Все злые слова брошенные в последний день, когда после срыва медики увезли ее до сих пор были с ним. И про несчастье, что он принесет всем, с кем сблизится и про проклятие внутри него. Отец никогда больше не пускал Лютика к ней и не давал возможности получить ответы. С тех пор солнечные дни на веранде больше никогда не были такими как раньше, а отношения с отцом окончательно свернули на наклонную плоскость, по которой медленно катились еще несколько лет. Стихи и музыка тогда стали для него способом вычерпать, выплеснуть из себя тот океан боли и тоски, что остался вместо родительской любви. Собирая себя из этих чувств, черпая первую смелость для занятий музыкой из злости и обиды, Юлиан получил Лютика. Даже как будто бы неплохо вышло. Повторять, конечно, не стоит, но: после всего он даже в своем уме, а когда поет даже почти счастлив. С жизнью вечного попутчика он уже почти стерпелся, а удовольствие от самого пути и пусть и кратковременной, но приятной компании получать умел всегда. Вчерашний вечер тому подтверждение. Набравшись сил, Лютик стал выбираться из ванны. Предстояло попрощаться с хозяевами и уйти, чтобы больше не приходить сюда снова. Слишком уютный дом, где не хочется быть только гостем плохая идея для того, кому лучше держаться подальше от привязанностей.