Одна беременность на двоих

Вечер тридцать первого декабря был безнадёжно испорчен, потому что очередной охранник в очередном клубе, извинившись, с улыбкой выпроводил нас вон. Мы тоже улыбнулись в ответ уже изрядно поднадоевшим обречённым оскалом, пятясь к лифту, на этот раз, в отеле «Хилтон». — Теперь не хватало только застрять, и тогда Новый год удастся на все сто! —подытожила я, ударяя кнопку, благодаря которой лифт должен был вернуть нас в фойе и выпроводить на уже почти ночную улицу новогоднего Сан-Франциско. Аманда что-то сказала, но я поняла, вернее расслышала лишь окончание фразы: «лэ сатана». Я непонимающе взглянула на неё, но не успела попросить повторить слова, которые не достигли моего раздосаданного мозга. Она сама объяснила: — Это на иврите, древняя поговорка: типа, не раскрывай рот дьяволу. Так что думай только о хорошем. — Ну как можно не нервничать, когда мы не можем нигде приткнуться! — А что ты хотела! Новогодние вечеринки бронируют в сентябре! Только в сентябре нам было не до встречи Нового года — мы вели неравный бой с токсикозом, да и вообще никто из нас не планировал встречать его вместе, во всяком случае мне так казалось. Аманда должна была быть в Рино, а я в Салинасе, и уж никак ни в гостиничном лифте, который ехал как-то подозрительно медленно, и мой такой же раздраженный, как и мозг, слух даже улавливал лёгкий скрежет. Мы были в лифте одни, потому как все пришли на вечеринки и собирались покинуть отель уже только в следующем году. Ах, как же мне в тот момент хотелось, чтобы лифт остановился на каком-нибудь этаже, чтобы принять в свои объятья любого представителя человеческой расы, на которого я могла бы пялиться, не краснея. Сейчас же мне ничего не оставалось, как смотреть на закрытые двери, в которых, словно в зеркале, отражалось раскрасневшееся лицо Аманды. Мы оделись достаточно тепло, потому что понимали, что в новогоднюю ночь найти в Сан -Франциско парковку будет нереально сложно, и длительной пешей прогулки нам не избежать. Обе были в брюках, сапогах, шапках и даже при шарфах, правда, на калифорнийский манер накрученных больше для вида. Если в первых трёх клубах мы ещё снимали шапки и разматывали шеи, то теперь нам надоело нахлобучивать всё это обратно, и мы решили париться, проклиная охладительно-отопительные системы, превращающие общественные места летом в холодильник, а зимой — в сауну. — Лучше бы мы никуда не ехали, — бурчала я, чтобы выдать своё наглое разглядывание отражения Аманды за элемент, поддерживающий беседу. Мы вернулись накануне из Салинаса. На обратной дороге Аманде приплохело настолько, что мне даже позволили вести машину. Последние дни она не пускала меня за руль из-за того, что я, по её словам, так дёргаю машину на «лежачем полицейском», что у неё малыш в животе подпрыгивает. Ну да, трясёт немного, но я все делаю, как написано — переезжаю его на минимальной скорости. Правда, сама Аманда жала на тормоз прямо на горке, но я, если честно, совсем не ощущала разницы. Может, она меньше чувствовала тряску из-за того, что держалась за руль? Но в общем-то не оторвётся у неё там ребёнок. Уверена, что в экипаже трясло похуже, но не сидели же дамы в прошлых веках все девять месяцев дома! Однако же, пусть сама водит машину, если ей так уж хочется, хотя интересно, как она будет помещаться за рулём перед самыми родами? Как раз об этом я думала по дороге домой, а совсем не слушала всякие дурацкие радиопередачи. Не понимаю, какого черта Аманда вдруг стала слушать общественное радио. Уж лучше бы продолжала наслаждаться музыкой Моцарта, ведь сама же говорила, что та всё равно полезна для малыша, несмотря на результаты экспериментов. Да чтобы там ни было, но скрипка с флейтой намного лучше тех помоев, которые выливают на нас журналисты. Тем более те, кто работают не на дядю, то есть частную компанию, и выражают мнение хозяина, а за деньги, которые платят сами потребители информации. Они свято верят, что надо выметать со всех углов сор и выносить на всеобщее обозрение. Посему я научилась отключаться и не слышать голосов радиожурналистов. Я просто фокусировала внимание на впереди идущей машине. — Ты только послушай, какие свиньи! Аманда выпалила это настолько неожиданно и громко, что в первый момент я даже не сообразила, что она говорила про радиопередачу. Я думала, что Аманда, как и я тогда, костерила серую «Хонду », которая постоянно виляла из одного ряда в другой. Пришлось вслушаться в голос ведущего, чтобы понять, что так нервирует подругу. Гостем студии оказался семнадцатилетний парень, который участвовал в скаутском движении с семи лет и сейчас достиг наивысшего разряда — орла. Официально в организации бой-скаутов членство заканчивается в восемнадцать лет, и тогда юноши решают — покинуть её полностью или стать наставниками подрастающего поколения. Герой передачи бы с удовольствием обучал детей, только не имеет на это права, согласно уставу. А всё потому, что в четырнадцать лет официально объявил о своей нетрадиционной ориентации, не веря, что за это его могут выгнать из организации. По уставу ему действительно могли спокойно помахать ручкой. Однако мальчишки в отряде и наставники закрыли на это глаза. Однако, как бы те не желали, они не могут пойти против общенационального устава и принять в ряды наставников гея, поэтому мальчик через несколько месяцев, после своего восемнадцатилетия, официально завершит деятельность в организации. Его наставники собрали кучу рекомендаций, в которых называют его высокоморальной личностью, чтобы несчастный подал в суд на организацию за дискриминацию. Только мальчик спохватился слишком поздно и отпразднует свой день рождения раньше решения суда. Ведущий пожелал гостю удачи, а я нарушила пятиминутную тишину фразой, которой думала пресечь неприятный разговор с Амандой. — Но его же обязаны восстановить по решению суда. Ни один судья сегодня не признает устав скаутов верным. Чего вообще было вытаскивать это в эфир! — Думаешь? Знаешь, если бы то были права афроамериканцев или латиносов, то я бы тоже не сомневалась в исходе суда, а вот геи да ещё рядом с детьми… Ты сама подумай, кому-то ведь пришло в голову подобное прописать в уставе! — Может, были случаи… — робко вставила я, понимая, что Аманда начинает распаляться. — Какие случаи! Что, взрослые мужики школьниц не насилуют! Давайте напишем, что мужчины в школах работать не могут! Но этого ведь не пишут, так? Судили ведь учительницу, которая с учеником спала, но ведь никто не написал, что в старшей школе нельзя работать женщинам младше пятидесяти! Есть преступление, будет наказание — а так, какая разница, с кем он спит вне работы. Это же какой идиотизм семнадцатилетнему парню собирать рекомендации, что он высокоморальная личность! Да что вообще это выражение значит? Я вот ни черта плохого не совершаю, но это что, делает меня автоматически хорошей? А то, что он спит с парнем делает его в глазах скаутов автоматически плохим? — Да он дурак, что признался! Что, обязательно надо было всем рассказывать? Да и что за утверждения в четырнадцать лет, что я гей? Ну, может, попробовать захотел… Ну все мы марихуану пробовали, мы что в четырнадцать наркоманами себя называли? Мы наоборот скрывали… — Ну так в этом вся ты, — вновь грубо перебила меня Аманда. — Всё скрывать, ничего не говорить… Вот ты к врачу так и не записалась! — Да не нужен мне врач, всё у меня нормально! — выпалила я и отвернулась к окну. Прошло уже столько дней, а она помнила о нашем разговоре в гараже у Стива. Ну что за идиотизм, ну как я могу пойти к врачу и сказать… А что сказать? Что мне секса не хочется или что мне со Стивом было плохо? Чёрт побери, а как мне с ним должно было быть! Со мной всё нормально, со мной всё нормально, пыталась я убедить себя, читая, как давно в детстве, номера машин. — Меня тошнит… — еле расслышала я голос Аманды. — Да меня тоже тошнит от подобных разговоров! — выпалила я тут же, не отрывая глаз от бескрайнего горизонта сельскохозяйственных полей, растянувшихся вдоль дорожного полотна. Но тут же я ударилась плечом о дверцу, так резко Аманда крутанула руль, чтобы через две полосы съехать на обочину дороги. Вид из лобового стекла застлало облако поднятой колёсами пыли, и таким же серым было в тот момент лицо Аманды. Правда, я его не особо видела, так как оно было скрыто за растопыренными пальцами. Звякнул расстёгнутый замок ремня безопасности, хлопнула дверца, и Аманда сбежала с обочины ближе к кромке поля: там кое-где сквозь чернозём пробивалась новая травка. Я схватила банку с водой, на которой был нарисован разноцветный пацифистский знак, и откинула крышку, чтобы отнести воду Аманде, но вместо этого сама отпила глоток прохладной воды, почувствовав во рту неприятный привкус желчи. Но меня-то чего тошнит! Что за цепная реакция! Я не закрыла дверцу и пошла к Аманде, которая стояла ко мне спиной, уперев руки в бока и подавшись немного вперёд. Я слышала её медленное шумное дыхание, а она, небось, услышала шелест камешков под подошвами моих кроссовок и сказала, не оборачиваясь: — Отпустило, но всё равно немного шумит в висках. Я протянула банку, и она принялась жадно пить. — Я боюсь вести машину. — Я поведу, теперь-то у меня сумка с собой, — решила улыбнуться я, но лицо Аманды оставалось серьёзным, но уже не серым, а розовым от прихлынувшей к голове крови. — Неужели ты не считаешь, что все, кто отмечают гомосексуалистов как прокажённых, идиоты? Что, все мы до сих пор дети Маккарти? Пора бункеры в огороде рыть, а то вдруг те бесноватые силы ада на землю призовут! — У нас во дворе со времён холодной войны с Советским Союзом остался, — усмехнулась я. — Родители с ним уже дом купили и так и не зарыли, руки не дошли. Я тебе в следующий раз покажу. — А мне неинтересно, — сказала Аманда и быстрее пошла к нашей «тойоте», подле которой остановилось уже две машины. Пришлось объяснять, что у нас всё хорошо — машина не сломалась, и мы сами не умираем. Я села за руль и тяжело вздохнула, потому что у слюны остался неприятный кисловато-железный привкус. Аманда смотрела прямо перед собой, продолжая пить воду мелкими глотками, и поглаживала живот. — Я думаю, что буду не в состоянии завтра шататься по Фриско. Вдруг мне вновь приплохеет… — Да мы ж ничего не заказали всё равно. Дождёмся завтрашнего вечера и решим… — А если мне будет плохо, то что тебе сидеть дома-то! Глянь на Фэйсбуке, кто из наших университетских ребят остался в Долине, присоединишься к ним… — Ага, и тебя одну оставлю. — Да всё равно дурацкий Новый год получится, шампанского не выпить… — Да и мне нельзя, я ж антибиотики пью, ты забыла? Нет, Аманда никогда ничего не забывала, и вот сейчас в лифте она загадочно смотрела на меня. Так странно, что у меня зачесалась спина, будто на мне была синтетическая кофта. — Это же классно встретить Новый год на улице, на свободе, без ограниченного четырьмя стенами пространства. Ты ведь говорила, что всегда хотела пойти ночью на Голден Гэйт. Это даже символично, ведь мост соединяет два берега, а сейчас как бы соединяются два года. И вообще мост — это… Ты никогда не думала, почему люди прыгают именно с моста? Мы уже вышли на улицу и под звуки джазовой музыки, вырывавшейся из распахнутых настежь дверей набитых до отказа кабачков, зашагали в сторону крепости. Становилось холодно, и я даже увидела пар, вырывавшийся изо рта Аманды, когда та заговорила, и ещё сильнее натянула на лоб шапку и подняла шарф к подбородку. А Аманда будто не замечала ночной прохлады полуостровного города и только оттягивала шапку назад, обнажая высокий лоб, на котором остался отпечаток от вязаной резинки. — Говорят, в Праге есть мост, с которого спрыгнули триста человек. Интересно, там такой же красивый вид, как с Голден Гейта? Люди смотрят на безразличную природу и думают, а пошло всё к черту, надоело в дерьме ползать, а так хоть секунду, но полетаю как птица… — Как камень, — буркнула я, которой только разговоров о самоубийствах для поднятия новогоднего настроения не хватало. — А всё потому, что люди молчат и варятся в своём дерьме, хотя кто-то мог бы им сказать: «Придурок, да у тебя вообще проблем нет…» Это как в этом идиотском фильме «Бунтовщик без причины » про подростков пятидесятых, ну тот, где один идиот из падающей машины не успел выпрыгнуть, а другой из пистолета решил пострелять, и все там такие несчастные — родители их не понимают, весь мир их не понимает, делать им нечего… Эти придурки-критики ещё говорят, что фильм — классика, и подростки остались такими же придурошными. А я вот не помню, чтобы у меня хоть когда-то возникала мысль спрыгнуть с моста. А эти дурни приходят и прыгают. Видела, там телефон даже установили для связи с группой поддержки, чтобы эти идиоты позвонили и выговорились. Аманда говорила всё это с таким пафосом, то и дело награждая меня презрительным взглядом, будто это я стояла сейчас на мосту и не решалась взять трубку телефона. Или она ждёт, чтобы я ей что-то рассказала, но что? Мне-то рассказывать нечего, это она всё молчит и врёт, вновь ведь наплела моему отцу, что жених её вернулся на восточное побережье… Зачем врать, если правда вылезет наружу очень скоро, через три месяца! — Я, конечно, не верю во все эти плачущие мосты… Ой, она уже начала говорить о чём-то другом, а я за грохотом диско не расслышала. Мы вклинились в толпу бравых ребят в сомбреро и даже прибавили шаг в такт музыке, и мне вдруг до ужаса захотелось зайти в клуб и потанцевать под мексиканские мелодии. Но взгляд мой скользнул по топорщащейся куртке Аманды, и я вдруг задумалась, а как та вообще собралась танцевать, если бы нас всё же пустили на какую-нибудь вечеринку? Может, она рассчитывала отсидеться за столиком и согласилась на Фриско ради меня, чтобы мне в новогоднюю ночь было не скучно. Неужели? — Ну если в Мериленде легенда связана со сбрасыванием с моста детей рабов в девятнадцатом веке, то в нашей соседней Юте говорят, что с моста сорвалась на машине мать с двумя детьми. И теперь если прогудеть три раза, можно услышать плач детей, а некоторые говорят, что слышат фразу «Мама, не надо!» Мы лет в тринадцать со Стивом мечтали поехать в этот городок и послушать сами. — Ты же не веришь… — Ну тогда-то я глупая была… Хотя мы часто пытаемся сказать, что так не бывает, потому как боимся в это поверить… — Аманда, Новый год, и у тебя истории все такие праздничные! Она замолчала и уставилась в спины впереди идущих людей, а я даже не заметила, как мы влились в толпу, которая куда-то целенаправленно двигалась… Но Аманда вдруг остановилась и схватила меня за руку. — У меня снова нерв в ноге, — простонала она. — Двинуться не могу. Я молча схватила её за локоть, чтобы прикрыть собой её живот, потому что народ уже был навеселе, и некоторые, встречая знакомых-незнакомых людей, лезли с поцелуями и объятиями. — Можешь сделать шаг? — уставилась я на приоткрытые губы Аманды. — Нас здесь затопчут. Мне показалось, что я кричу, потому что визги праздничной толпы были способны заглушить не то, что мой слабый голос, но и шум большого города. Было непонятно, услышала меня Аманда или нет, потому как даже не кивнула, полностью сконцентрировавшись на своём дыхании, от силы которого, казалось, тряслись мои барабанные перепонки, или я просто стояла слишком близко к Аманде, касаясь своим животом её огромного шарика. Мне вдруг перестало быть холодно и даже захотелось развязать шарф, но обе мои руки лежали на локтях беременной подруги, и я боялась отпустить её, потому что в памяти ярко встала сцена на кухне, когда у неё отнялась нога в первый раз. — Теперь могу идти, — прошептала она и отпрянула от меня, и я уже хотела разочарованно вздохнуть, как почувствовала, что она взяла меня под руку. Мы отошли к закрытой лавке, на которой не светилось даже надписи «закрыто». Лицо Аманды было напряжено, а левая рука нырнула под куртку, и я поняла, что помимо ноги на неё накатили ещё и Брекстоны. Да, как тут не вспомнишь фразу медсестры — наслаждайтесь беременностью! Интересно, у неё самой есть дети, или она вообще не в курсе, что такое быть беременной? Или же это такой изощрённый врачебный садистский юмор… Лицо Аманды оставалось раскрасневшимся от холодного воздуха, но по поджатой губе я поняла, что ей всё ещё плохо, поэтому решилась озвучить предложение начать возвращаться. — Действительно я до моста не дойду, — прошептала она, сильнее сжимая пальцы на моем локте. Я скосила глаза и увидела, как дёргается тонкий шарф от её длинных выдохов. — Я могу идти, меня просто подташнивать стало. Ребёнок подвинулся как-то не так, наверное, — отозвалась Аманда, поймав мой взгляд. — Только ты знаешь, куда идти? Я не имела никакого понятия, где мы находимся. Я никогда не совершала таких длительных пеших прогулок по городу и всегда полагалась на навигационную систему. Когда мы бросили машину на одной уличной парковке, то запомнили название пересечения с одной из центральных улиц. Я вытащила телефон, но, как всегда бывает в таких случаях, батарейка села, а свой Аманда оставила в машине. К счастью, в сквере с зажжёнными ёлками скучали двое полицейских, мирный покой которых нарушался только ритмичным вздрагиванием собственных тел под тонкой тканью кожзаменителя форменных курток. Один из них сразу встрепенулся и с горящим взглядом «а вот как я сейчас разберусь с вашими обидчиками» уставился в наши лица и к своему явному неудовольствию узнал, что нам просто интересно узнать, как найти нашу машину. Ответ на наш вопрос вызвал долгое совещание, после которого нам было выдано два что ни на есть кратчайших путей, потому как к общему знаменателю полицейские так и не пришли. Обменявшись пожеланиями счастливого Нового года, мы двинулись в путь, чтобы успешно потеряться через две улицы. — Ну и что теперь? — бросила я свой вопрос в темноту, но Аманда решила на него ответить. — Забей. Давай просто пойдём куда-нибудь поедим, у меня живот теперь не от Брекстонов сводит… И в ресторане обязательно найдём того, кто нам поможет. А вообще интересно, новый год уже наступил или ещё нет… Она улыбнулась, и мне пришлось ответить такой же улыбкой, потому что ситуация была действительно идиотской. Мы тут же свернули на какую-то малюсенькую улочку, и она, о чудо, оказалась озарена вывеской ресторанчика, название которого мы даже не стали читать, когда узрели пустой зал, но всё же мы взглянули на доску меню — выбора не было, зато предлагался испанский ужин, цена за который, несмотря на новогоднюю ночь, не была заоблачной. Аманда продолжала держать меня под руку, когда мы зашли в ресторан. К нам тут же подлетел официант — единственный на весь ресторан — и усадил за столик. Покрутив карту вин в руках, он даже не стал спрашивать у нас документы, а просто отложил её на соседний столик, предложив нам газированный яблочный сок, на который мы, конечно, тут же согласились. — Интересно, на сколько мы выглядим? — спросила я, вешая куртку на спинку стула. — На сколько выглядит мой живот, — Аманда демонстративно выгнулась на стуле, чтобы живот ещё больше выступил под футболкой, и я вновь не сумела скрыть улыбку при виде отпечатка расплющенного пупка. — Хотя думаю, что в Испании у них пьют вино даже беременные. — В Испании? — А ты что, его акцент не слышишь? У мексиканцев он совершенно другой. К тому же, он слишком высок, а те все приземистые в основном… Да и в меню ведь было написано — испанская кухня, а не мексиканская… Я его с красной тряпкой и быком так хорошо себе представляю, вот бы нарисовать его… — Слушай, а ты можешь на мужчину посмотреть не глазами художника? — Не могу… Я и на женщину так же смотрю, оцениваю, чем лучше написать её портрет. Вот ты прямо создана для акварели… Как раз в стиле Ван Гога, я бы прорисовала ещё каждый кирпичик той стены… Я тут же повернула голову к окну: через улочку была облезлая кирпичная стена дома со страшными граффити и ржавыми пожарными лестницами — вот оно, нутро Сан-Франциско, а эта сказочная чугунная сковорода с морскими вкусностями лишь зыбкая завеса реальности, новогодняя сказка… И тут же к праздничной действительности меня вернул звон бокалов, возвещая о том, что сейчас пробьёт двенадцать и надо будет целоваться… Что делать? Я смотрела в глаза Аманды и не могла понять причину их лихорадочного блеска. Возможно, они увлажнились из-за пережитой недавно боли или оттого, что она, похоже, мысленно прорисовывала мой портрет, или же оттого, что она подумала о том же, о чём и я… Несостоявшийся тореадор обежал немногочисленных посетителей с бокалом и под звонкий «дзинь» пожелал счастливого Нового года. И вот — один, два, три, и наступил Новый год. Я едва пригубила сок, видя перед собой через стекло своего и Амандиного бокала лишь расплывчатый силуэт её носа, который вдруг начал расти, и у меня взяло долгое мгновение понять, что Аманда поднялась со своего стула и перегнулась ко мне через стол. Я чувствовала себя железным гвоздём, который отрывают от земли с помощью магнита. Я вдруг перестала чувствовать ноги, но как-то всё-таки поднялась и ощутила на губах яблочный сок, только был он не из моего бокала. Я быстро подалась назад и плюхнулась обратно на свой стул, глядя, как Аманда медленно опускается на свой. — А ты утром много галочек поставила? — вдруг спросила она совершенно будничным тоном. Что я могла ответить? В прошлом году я составила совершенно дурацкий список дел на следующий год: найти подработку по специализации, я её нашла; продать хоть один свой шарфик, и я продала все; нарисовать картину, чтобы её приняли на выставку — я даже не попыталась её нарисовать; посмотреть представление цирка дю Солей, о котором благополучно забыла, а когда спохватилась, то оставались слишком дорогие билеты; сходить в поход, пункт который я добавила, чтобы хоть что-то написать, да я сходила летом с братом в поход, и… Я почувствовала, как у меня стали пылать уши то ли от пристального взгляда Аманды, то ли от собственных мыслей. Да, я написала последним пунктом — найти себе наконец парня. Для чего я его написала, я не знала. Просто отец тогда спросил меня, почему я одна… Могла ли я поставить подле этого пункта галочку? Могла, но не захотела… — Нет, — ответила я. — Я так и не нарисовала картину. Аманда отвела взгляд и уткнулась в свою тарелку. — Ты написала это в список на этот год? — Нет, я его не составила… Я не люблю эти списки, они надуманные, и галочек в них очень мало. Кажется, что год — это целая вечность, а… Ты всё сделала? — У меня год незапланированный получился, а следующий уж точно будет с сюрпризами, — улыбнулась Аманда и впилась губами в край своего бокала. — Я тоже думаю, что они глупы, потому что мы портим себе праздник отсутствием галочек и объяснениями внутреннему я, почему мы что-то не сделали. А проблема не в том, что не хватило времени, а в том, что мы весь год про этот список не думаем, а вспоминаем о нём осенью… Я решила больше не писать. Я вообще не могу представить себе, что за жизнь будет у меня через три месяца. — Хорошая, — отозвалась я, с силой сжав деревянную ручку ножа, которым пыталась отрезать клешню крабу. — Попробуй этот нож. Испанец подошёл так бесшумно, что я даже вздрогнула и еле сообразила, что надо поблагодарить. — Видишь, помощь всегда приходит неожиданно, когда её даже не зовёшь. Я разделила краба и положила половину на тарелку Аманды. — Я больше ничего не буду, — сказала она резко, засыпая всю тарелку рисом. — Мне много морепродуктов сейчас нельзя. — Я тоже не буду устрицы… — А ты их пробовала? — Нет, но в детстве, мои родители любили жарить мидий. Воспоминания не из приятных. — А вдруг тебе сейчас понравится? Я уставилась на раковины, красивым кругом выложенные по ободку чугунной сковородки, и почувствовала приступ тошноты. — А ты закрой глаза, — сказала Аманда, словно читала по лицу моё внутренне состояние. — Только вкус важен. Закрывай глаза, а я достану моллюска и положу тебе в рот. Я подумала, что со стороны буду выглядеть полной идиоткой с раскрытым ртом, будто у младенца, но всё же покорилась желанию Аманды и не просто прикрыла глаза, а сильно-сильно зажмурилась, почувствовав даже, как натянулась на висках кожа. Железный вкус вилки не захлестнул непонятное ощущение от склизкого хрустящего тела, которое пытались прокусить мои зубы. — Почему креветки вкусные, а это… — А потому что ты видишь их на блюде в более привлекательной форме, — сказала Аманда, подцепляя ножом следующую раковину. — Ты же, как художник, должна понимать, что сначала мозг фиксирует форму, а уж потом — содержание… — Я не стану больше есть, — запротестовала я и плотно сжала губы, но вилка с бледным тельцем устрицы неумолимо приближалась к моему рту. — С одного раза не разберёшь, — продолжала гипнотизировать меня Аманда, и я покорно открыла рот. — Новый год — это всегда что-то новое… Во всяком случае так должно быть, и только люди сами себя приклеивают к старому и не дают себе почувствовать новизну, а потом говорят, что им скучно… — Ещё бы, ведь будни не просто так называют серыми… — Давай доедай быстрее и поедем, а то с пьяными на дорогах не хочу встречаться. — С какими пьяными… Они же говорят, что на этот день удвоили штрафы. — А кого это остановит? Только тех, кто всё равно бы не пил… Таких, как ты… Пойдём, а то у меня глаза слипаться начинают. — Так я же поведу машину! Мы расплатились и стали спрашивать испанца, как отыскать нашу стоянку. Оказалось, что искомая улица параллельна той, где находится ресторан. — Обалдеть! — выдохнула я. — Да, даже когда не знаешь куда идти, надо просто идти и придёшь, — философски изрекла Аманда, и я ещё долго думала над её фразой, потому что мне было до жути скучно на обратном пути, ведь Аманда уснула, когда мы ещё даже не выехали за черту города. У меня тоже начали опускаться веки, и я до боли сжимала на руле пальцы, чтобы не задремать. Впервые я поняла, как случаются аварии с заснувшими за рулём водителями. Никогда ещё я с такой радостью не вынимала ключ из зажигания. Но Аманда спала, уперев подошвы сапог в коробку передач. Губы её были приоткрыты, и выглядела она сейчас лет на тринадцать, не старше, из-за округлившихся щёк и появившихся вдруг на них ямочек. Я не включила обогрев, боясь совсем размякнуть в тепле, и теперь было холодно, хотя в долине всегда теплее, чем на полуострове. Что делать? Будить Аманду не хотелось, а спать хотелось и очень, поэтому я откинула спинку водительского кресла, застегнула куртку, поправила шарф с перчатками и закрыла глаза. Быть может, всё же надо поставить галочку против пункта про парня, немного подправив его, ведь я не встречала этот Новый год с отцом, я не была одна.