Одна беременность на двоих

Утром первого января мне суждено было понять, что существуют наваждения, заставляющие усомниться в собственном здравомыслие, странным образом зависнув на неопределённое время где-то между сном и реальностью. Проснулась я совершенно разбитой не потому, что спала в машине в ужасно неудобной позе, а потому что мне снился настолько реальный сон, что в первые секунды бодрствования я даже не смогла понять, что проснулась и пыталась вернуть себе утерянную картинку гостиной совершенно незнакомого мне дома, не понимая, почему я вижу этот странный руль. Я судорожно моргала, непроизвольно облизывая неестественно сухие губы потому, как продолжала ощущать на них привкус яблочного сока, который по всем законам естественных наук должен был бесследно исчезнуть ещё несколько часов назад. Но я чувствовала его каждой порой языка; яблочную шипучку, которой мы встречали Новый год невозможно было спутать ни с чем, как и списать жуткое томление во всем теле на обычное утреннее желание посетить туалет. Я боялась повернуть голову в сторону Аманды, мне было страшно увидеть её огромные глаза и прочесть в них осуждение, потому как выражение моих глаз должно было быть в тот момент безумным. Несмотря на куртку, шапку и перчатки, я дико замёрзла, хоть и чувствовала, как пылают уши под слоем переплетённых акриловых нитей. Я еле сумела согнуть пальцы, чтобы не глядя достать из углубления подстаканника телефон, который я как-то догадалась зарядить во время обратной дороги. Пальцы не слушались, и я с трудом смогла снять с экрана блокировку и узнать время — вернее мне было достаточно увидеть тёмно-синий экран вокруг циферблата, чтобы понять, что на дворе всё ещё ночь. Хотя достаточно было просто взглянуть в лобовое стекло. Сквозь кусты роз, которыми были засажены решётки подземного гаража, не пробивался ещё утренний свет, а через заднее стекло было видно, как по-ночному одиноко желтеют прикреплённые к бетонным балкам фонари. Этот неестественно желто-зеленый свет заставил меня похолодеть ещё больше, словно я погрузилась в трёхмерный вариант какого-то фильма ужасов: оставалось только услышать скрежет качающегося фонаря и чьи-то гулкие шаги. В этот предрассветный час гараж был пуст, да и весь наш жилой комплекс спал беспробудным сном, как и Аманда, чьё сопящее дыхание болью отдавалось в моем правом ухе. Наверное, она простыла, у неё теперь заложен нос, но проверять свою теорию я не хотела, да не могла, потому что тело моё закостенело от какой-то мёртвой тишины бетонного подвала, в которой мне бы так хотелось услышать утреннее щебетание птиц, хотя я совсем не была уверена, что те поют в середине зимы… Я продолжала смотреть через зеркало заднего вида на отражение бамперов припаркованных напротив машин и чувствовала, как сердце начинает замирать в нехорошем предчувствии, словно я сейчас должна была увидеть какого-то монстра. Только руки мои отяжелели настолько, что даже если бы я хотела завести машину и уехать отсюда в освещённые разноцветными огнями уже пробудившиеся от крепкого сна центральные улицы, я бы не смогла двинуться с места. Сердце уже стучало в висках, хотя, возможно, оно поднялось туда ещё во сне, и таинственный монстр, которого я ожидала увидеть позади машины, на самом деле сидел внутри меня и неудержимо рвался из сна в реальную жизнь. До рассвета оставался час, который, по всей видимости, Аманда решила безмятежно проспать. Сон её, в отличие от моего, должен был быть действительно невинным. Мы с ней недавно вычитали, что маленькие дети живут по солнцу, то есть просыпаются с его первыми лучами, во сколько бы не легли спать, поэтому зимой они дают родителям выспаться, а летом в лучшем случае позволяют проспать до шести утра. Вернее было бы сказать, что вычитала это Аманда, а я в который раз выступила благодарным слушателем её очередных изысканий на детские и беременные темы. И вот сейчас перспектива ожидания рассвета в холоде, темноте и с пылающими ушами рисовалась мне в совершенно не радужной палитре, но разбудить Аманду я смогу лишь тогда, когда окончательно проснусь и стану прежней бесчувственной Кейти. Я боялась не сдержать порождённого сном монстра: выдать себя с головой, выказав это самое безудержное потаённое желание, которое, как учил нас Зигмунд Фрейд, расцветает во сне буйным цветом. Мне было страшно признаться, что я мечтала повторить недавний поцелуй с яблочным вкусом, о котором совершенно не думала наяву, но который стал причиной моего ненормального сна. Прошло каких-то часа четыре, а мне казалось, что это происходило в другой жизни и даже не со мной. В той другой жизни, где я страшилась возможного новогоднего поцелуя, а в этой, предрассветной, я боялась его попросить… Я боялась попросить его у самой себя. Невероятно! На меня вдруг нахлынули, подобно цунами, воспоминания хэллоуинской ночи, когда Аманда впервые поцеловала меня; воспоминания, которые, казалось, за прошедшие два месяца начисто стёрлись за тем шквалом эмоций, в котором я чуть не захлебнулась в эти чертовы рождественские каникулы. Только сейчас всё возвращалось с пугающей силой. Мои пальцы проникли под шапку, но, вместо того, чтобы натянуть её глубже на лоб, я сорвала её и скомкала, готовая вцепиться в нитки зубами на манер разъярённого щенка. Мне страшно было повернуть голову в сторону Аманды. Минуту назад, когда я сунула телефон обратно в подстаканник, мне с трудом удалось удержать свой взгляд на её сцепленных на животе руках, ведь если бы я увидела лицо Аманды, то не отпустившее меня наваждение могло обрести реальные черты и толкнуть меня на то, о чём я потом буду долго сожалеть — поцеловать её спящую. Сон, мой безумный сон оставил по пробуждении физическое ощущение реальности эфемерных событий. Сердце продолжало учащенно биться, кровь стучала в висках, и всё моё разумное существо противилось желанию перенести сон из царства Морфея в салон машины — но пробудившийся внутри меня чувственный монстр требовал иного: я понимала, что мне безумно хочется поцеловать Аманду, сделать то, что снилось мне в машине на протяжение этого короткого забытья. Я бросила шапку под ноги и принялась неистово тереть ладонью лоб, словно могла стереть в прах мои жуткие мысли и развеять их по ветру, чтобы они никогда больше не вторглись в моё подсознание. Как, каким образом история, рассказанная Амандой, вдруг стала настолько мне близкой, что во сне мне захотелось очутиться на месте её подруги, той, с которой они пытались отшить Майка? Я пыталась вспомнить его образ, потому что во сне я точно была уверена, что это он. Только сейчас, даже достань я блокнот и карандаш, не могла бы набросать и смутный его портрет. Вот Стив во сне был до ужаса реальным и именно его взгляд заставил меня проснуться. Меня передёрнуло от холода, и я вновь глянула в зеркало: отсвет фонарей уже перестал быть зеленовато-желтым, растворившись в сереющем воздухе, а моё оцепенение всё не желало спадать, и даже мысли о Стиве и снеге не заменяли мне холодный душ, потому что перед моим взором вдруг явственно прорисовалась добеременная хрупкая фигура Аманды, которая покоилась в объятьях Майка. Мой мысленный рисунок был исполнен тушью, которая вдруг потекла и смешала тени со светом, но, вместо того, чтобы утереть слезы, я со всей дури ударила кулаком по клаксону, сама чуть не подскочив от эха, громовым раскатом прошедшегося по подземному гаражу. — Кейти, ты чего? — Я?! Вжавшись в сиденье, я подтянула руки к груди, словно нашкодивший ребёнок. Аманда приподнялась с откинутого кресла и уставилась мне в лицо. Даже в сером воздухе машины должны были быть видны чёрные разводы под моими глазами, которые нельзя было списать на простой ночной отпечаток от туши. — Мама приснилась, — выдала я едва слышно пришедшую на ум спасительную ложь. Аманда было протянула руку, чтобы убрать с моего лица волосы, но я ещё больше вжалась в кресло и, если бы не руль, то подтянула б к груди коленки. — Извини, — сказала тихо Аманда и, отвернувшись к окну, расстегнула молнию куртки. Заметив боковым зрением, что Аманда больше не смотрит на меня, я повернула голову и уставилась на её пальцы, которыми она чесала под кофтой рёбра, сразу перестав ощущать на языке яблочный вкус, словно рот за секунду высушило солнце Долины Смерти. — Давай вылезать, — простонала Аманда, продолжая пересчитывать себе ребра. — Как больно, словно он мне туда ногу засунул. Надо было уснуть в машине! Что ты меня не разбудила Вопрос не требовал ответа, потому что Аманда не обернулась ко мне. Она толкнула рукой дверцу и перекинула наружу ноги. Затем, изогнувшись по-старушечьи, вылезла наружу и уставилась на противный жёлтый глаз фонаря, продолжая держать руку под грудью и почёсывать ребра. Я выдохнула, обрадовавшись окончанию автомобильного плена, схватила шапку и закрыла машину. Мы стали медленно подниматься по лестнице. Я шла за Амандой, а та будто решила пересчитать все эти нескончаемые десять ступенек. Я поначалу рванула за ней и теперь чуть ли не упиралась носом ей в спину, отмечая про себя, что сейчас и дутая куртка уже не скрывала беременную полноту. Воздух был по утреннему холоден и влажен, и я шмыгнула носом. Аманда тут же обернулась, и я увидела, как тонкая морщинка беспокойства прорезала её лоб. — Ты что, плачешь? Я неистово затрясла головой, и в тот же миг в глазах защипало от появившихся из ниоткуда слёз. Я передёрнула плечами и почувствовала, как у меня свело виски. Я боялась смотреть на Аманду, словно она могла прочесть мои мысли, хотя мыслей уже и не было, осталось лишь странное послевкусие сна, словно после горького шоколада. Я даже провела языком по зубами, словно на тех остались тёмно-коричневые крошки. — Кейти… Вместо ответа я поспешила вперёд по тропинке, задевая плечом аккуратно постриженные кусты живой изгороди. Дверь в наш жилой корпус вдруг стала такой тяжёлой, что пришлось ухватиться двумя руками, чтобы открыть. В лифте я смотрела в пол и жмурилась, чтобы не позволить предательским слезам выкатиться из глаз. Со мной происходило что-то странное, что я не могла объяснить себе. Не могла же я на самом деле приревновать Аманду к мёртвому Майку, да не просто мёртвому, а рождённому моей больной фантазией? Может, я действительно заболела… Я даже коснулась своего холодного лба, сделав вид, что убираю с лица волосы, потому что чувствовала, что Аманда не спускает с меня глаз. Господи боже ж ты мой, да как такое возможно! Я просто перенервничала в эти каникулы, но начинающийся послезавтра интенсивный курс расставит всё по местам. Но как пережить эти два дня, как объяснить Аманде, отчего я не могу смотреть ей в глаза? Как объяснить самой себе такую странную ночную фантазию? — Кейти, поставь чайник. Я — в туалет. Я вздрогнула, словно вновь проснулась ото сна. Заснула я в лифте и даже не заметила, как мы прошли коридор, открыли дверь и разделись. Почти… Куртка у меня уже была расстёгнута и болталась на рукавах, а я всё пыталась выудить руку, намертво застрявшую в резинке. Наконец с чертыханием я бросила куртку на пол и пошла на кухню. Чайник мы оставили полным, и мне надо было лишь нажать кнопку. Обычного какао в шкафчике не нашлось, оставалась лишь банка со вкусом мятного шоколада. Я размешала порошок в кипятке и еле поборола желание вылить полную чашку в раковину, чтобы не вдыхать традиционный аромат самого поганого Рождества в моей жизни. Как там Аманда пела, что хоть у нас в Сан-Франциско нет снега, но наши сердца полны рождественского духа… Вот моё сердце, да и вся душа, были отравлены этим духом, снегом, кофе, виски и этой жуткой аварией… Я поражалась спокойствию Аманды и даже немного злилась на её чёрствость, хотя одновременно сама мечтала убедить себя в том, что мне плевать… Желала поверить, что можно забыть случившееся, как дурной сон. Только как забыть после того, как оно всё вылилось в мой ночной кошмар… Мятно-шоколадный аромат бил в нос, а в голову била мысль, что я до зуда в руках хочу увидеть фотографию Майка и узнать, насколько правильно нарисовало мне его моё больное воображение. Я перестала размешивать какао и, бросив ложку в раковину, сама вздрогнула от резкого звука. Аманда неожиданно возникла за барной стойкой, и мне пришлось замереть на половине пути к своей куртке, в кармане которой был телефон. — Какой запах! — промурлыкала Аманда, опершись руками о стойку, и выгнала спину на кошачий манер. — Жаль, у нас нет взбитых сливок… И консервированной вишни… Чёрт, похоже, меня вновь начинает клинить, благо, что не на мучном… — Ну… — бессвязно промычала я, нагибаясь к брошенной куртке. Я достала телефон и сунула в задний карман джинсов. Аманда уже проплыла мимо и взяла свою кружку. Я заставила себя взглянуть в её довольное лицо, но быстро перевела взгляд с полузакрытых век на коричневые усы, подумав невзначай, что сливочно-белыми они выглядели бы сексуальнее. Опять эти мысли! Наваждение, явно, не прошло бесследно… Повесив куртку в шкаф, я быстро схватила свою кружку и протопала с ней к столу, на котором стоял открытый ноутбук. — Только семь утра, — зевая, произнесла Аманда, и тут же я услышала, как побежала из крана вода и ударилась о керамику кружка. — А я думаю, что так спать хочется… Прикрывая зевающий рот ладонью, она направилась к расстеленному дивану и медленно опустилась на него, откинулась назад на руки и принялась ногами стаскивать носки. — Допивай уже, что сидишь? Я молча смотрела на чёрный экран ноутбука и холодела от одной только мысли, что мне придётся сейчас лечь рядом с Амандой и почувствовать спиной её спину. Живот предательски скрутило, и я пожалела, что всё ещё не дошла до туалета. — Я спать не буду, — отрезала я, не разворачивая кресло к дивану. — Почему? — Аманда продолжала шуршать одеждой. — Мы всего четыре часа спали. Будешь разбитой весь день, а я думала куда-нибудь сходить погулять. — Я не усну, я лучше поверстаю флайеры, а то народ скоро отойдёт от рождественских каникул и станет вновь искать дома на покупку. — Потом вместе будем делать, а сейчас спать… — Не могу… Сказала я правду, и пусть Аманда никогда не узнает её причину. Я попытаюсь поработать, чтобы забить голову шрифтами, межстрочными расстояниями, колонками, фотографиями и заоблачными суммами, которые кто-то выкладывает за калифорнийские лачуги. Как Аманда будет тут жить с ребёнком, как? Она просто обязана вернуться в Неваду в дом матери, ведь она не согласится жить у нас с отцом. Да и согласится ли папа, когда узнает, что Аманда врала ему про отца ребёнка. Да и пожелает ли отец вообще видеть постороннюю девушку у себя дома, пусть он и назвал нас сёстрами. Но назвал-то в шутку. За спиной стало тихо, и если Аманда ещё и не спала, то должна была уже быть под одеялом, следовательно я могла пройти в туалет без опаски быть пригвожденной к ней взглядом. В ванной комнате я взглянула на своё отражение и ужаснулась чёрным подтёкам под глазами и покрасневшему верхнему веку. Я схватила влажную салфетку и принялась протирать следы от туши. Лицу стало холодно, но это меня ничуть не взбодрило. В груди бешено стучало сердце, и я даже сделала пару глубоких вздохов, но даже они не вернули мне потерянного спокойствия. Аманда уснула быстро, и я осторожно, чтобы не скрипнули пружины, опустилась в кресло и быстро включила ноутбук, запустила браузер и уже готова была загрузить сайт Фэйсбука, как ужаснулась пришедшей в голову мысли, что Аманда может догадаться, что я ищу фотографию Майка, если вдруг решит просмотреть историю в браузере, ведь иногда мы пользовались ноутбуками друг друга. Я тут же схватила телефон и, вызвав приложение Фэйсбука, чуть не взвизгнула в голос, когда высветилось сообщение от Стива. В нем было всего два слова: как дела? Но их было достаточно, чтобы вызвать во мне тошнотворный приступ дежавю и вновь почувствовать нестерпимое желание вернуться в туалет. Стиснув ноги, я всё же осталась в кресле и написала в ответ тоже два слова «Всё отлично », только без приписки взаимного вопроса в надежде, что Стив будет сообразительным и не пришлёт мне в ответ новое, уже, быть может, более многословное сообщение. Только его интереса мне не хватало. Вспомнила о нём, и вот те на… И всё же моя цель была фотография Майка, и я щёлкнула на фотографию улыбающегося Стива, чтобы перейти к нему на страницу, где висел прежний статус из трёх букв, только в фотографиях была новая с подписью — мы тебя не забудем. Боже мой, какой же Майк был на самом деле красивый, совсем не такой, каким нарисовало его моё сонное воображение. Скорее всего это была выпускная школьная фотография — слишком ухоженным и отшлифованным он здесь выглядел — таким, что хоть надевай на него тогу и отправляй в Римский Сенат. Как он мог не нравиться Аманде, как? Они даже были чем-то похожи внешне, хоть я отправила бы Аманду в афинский Керамик… Да, действительно в ней было что-то загадочное, притягательное и отталкивающее, что обязано было быть в гетерах, ведь на серых мышей мужчины не западают… О, чёрт! «Знаешь, забыл тебе сказать, что Невада не Калифорния, и у нас можно возить в салоне открытые бутылки с алкоголем» — высветилось сообщение от Стива с противным смайликом в конце. Что, ждёшь, что я тебе отвечу? Жди дальше, я уже всё увидела, а тебя даже в кошмарах больше не хочу видеть! Я вовремя остановила свою руку, чтобы не разбить телефон о стол. Никогда я не забуду всего этого ужаса! Никогда! Меня аж передёрнуло, будто я долго торчала в супермаркете перед открытым холодильником. Работать! Работать! Работать! И прекратить думать о Майке, Стиве и Аманде! О всех! Только шрифты и пиксели! Шрифты и пиксели! Шрифты… — Знаешь, жаль, что отцом моего ребёнка был не Зевс! Я широко открыла глаза и уставилась в увеличенный кусок текста, выравниванием которого, мне казалось, я занималась. — Он бы превратил меня в волка, как делал со своими любовницами, и беременность была бы у меня всего двенадцать дней. Я резко крутанула кресло и уставилась на Аманду, которая сидела на диване, спустив на ковролин босые ноги, и тянула руки назад. — Ты чего не спишь? — сухо спросила я. — Не сплю? — руки Аманды замерли в полете ласточки. — Десять часов уже. Заработалась ты, видать! Это ж надо было настолько потерять нить времени! Я скосила глаза на балконную дверь: через незакрытые жалюзи пробивался свет. — Слушай, греки ведь так пеклись о своём здоровье, и явно беременность у гречанок протекала легче, но ведь доставала не меньше, раз они в мифы такие обыденные женские желания запихнули… Я всё так же немигающе смотрела на её заспанное, с отпечатком подушки, лицо, на потёкшую тушь, спутанные на висках волосы… Ну и гетеры не красавицами вставали с ложа любви… Хотя, быть может, они не красились так сильно, как египтянки, ведь у большинства явно были от природы густые чёрные ресницы. — Всё болит… И рожать страшно и эти десять недель невыносимы… — Двенадцать, — поправила я. — Не, надеюсь я все сорок ходить не буду, хотя, говорят, мальчики ленивы и сидят дольше… Боже, как подумаю… Знаешь, может мне взять себе учеников из младших классов, ну английский с ними подтянуть, книжки там почитать… Надо объявления почитать, здесь же лафа — столько эмигрантов… Мать права, не представляю, как выгребу… Аманда закусила губу, и я была уверена, что она сейчас заплачет, только Аманда поднялась с дивана раньше, чем я опустила ногу с кресла, и прошла на кухню. — Что-то и гулять не хочется, всё тело ноет… Давай опять Лесси начнём выгуливать, чтобы отмазок не было, а сегодня… Мне сон приснился… Не знаю, сделала ли Аманда паузу в своей речи, но я вся напряглась и даже почувствовала, какими тёплыми стали уши. — Что я пытаюсь на ребёнка комбинезон надеть, а он не лезет, — спокойным тоном, даже со смешком продолжила Аманда. — Скоро тридцать недель, а мы так ничего и не купили… Пошли по магазинам, там хоть посидеть можно… Я кивнула. Да хоть куда, только бы не смотреть в глаза и не пытаться говорить на отвлечённые темы, пока я окончательно не проснусь.