Одна беременность на двоих

Это было самое страшное утро в моей жизни. Я открыла глаза, но вместо белых шкафчиков кухни увидела мерцающих светлячков и, приподнявшись на локтях, тут же почувствовала неудержимый приступ тошноты. Словно лунатик, я сползла с дивана и зигзагом, от стенки к стенке, зажав рукой рот, сумела добежать до туалета. Из последних сил я включила в кране воду, чтобы Аманда, если вдруг проснулась, ничего не заподозрила. Желудок с вечера был пуст, потому по воде унитаза нарисовался очень живописный жёлтый круг. Горло саднило от несплюнутой желчи, но сколько бы я не пыталась выдавить из себя всё то, что стояло в горле, ничего не получалось. Рот сводило от разлившейся по языку кислоты, и под звук спускающей воды, я принялась вымывать горечь ментоловым ополаскивателем. Из зеркала на меня смотрела совершенно белая физиономия с лопнувшим в правом глазу сосудиком. Я тяжело дышала на манер Аманды, стараясь унять тошноту, но мутить меня не переставало, хотя низ живота, к счастью, тянуло уже не так сильно, как ещё минуту назад. Хотя упоминать слово «счастье» в сложившейся ситуации было глупо. Я опустилась, как была, в одних трусах, на ледяную плитку и пару раз ударила затылком по стене, словно это могло помочь собрать воедино разрозненные мысли, чтобы здраво оценить моё незавидное положение. Меня часто мутило в первые дни цикла, но сегодняшнее моё состояние наводило на совсем иные мысли, которые заставляли меня холодеть и чувствовать, как по внутренней стороне рук текут две тонкие струйки холодного пота. Как такое возможно, как?! Я с трудом соскребла себя с пола и заставила пройти на кухню, где в вазе лежали зелёные яблоки. Я мужественно вгрызлась в одно из них на манер зайца, передними зубами, и тут же с несказанным облегчением ощутила горьким языком кисловатый яблочный сок. На барной стойке лежал телефон, и я принялась судорожно искать описание первых признаков беременности. Пальцы тряслись, путая буквы, и если бы не всплывшие в поисковой строке подсказки, мне никогда бы было не набрать эту эшафотную фразу. С прочтением каждой новой подсвеченной выдержки, экран всё больше мутнел от навернувшихся слёз. До сегодняшнего утра я не знала, когда происходит овуляция, бывает ли та поздней и как «резинки» дают осечку. С просторов всемирной сети на меня поднимался цунами безысходности, под напором которого я выронила телефон и привалилась к стойке, почувствовав, как у меня вновь зарябило в глазах. За что это мне, за что?! Я старалась не заплакать, я просто не могла позволить себе слёз перед Амандой. Она ни в коем случае не должна догадаться о моём положении и о том, какое решение я приняла. Я сделаю это молча, и никто и никогда не узнает про аборт, кроме, конечно, отца, который увидит счёт от врача, но я уверена, что он точно поймёт и поддержит меня. В горле стоял ком то ли желчи, то ли слёз, то ли ужаса от сознания того, какой несправедливо жестокой я была по отношению к Аманде полгода назад. Как, как я могла сейчас позвонить Стиву и сообщить о ребёнке, когда даже в страшном сне не могла представить его в своей жизни! Только я… Я не могла представить и ребёнка… Аманда как раз послезавтра идёт на осмотр, и я пойду с ней, чтобы всё обсудить с врачом. И это закончится, закончится совсем скоро, а сейчас надо попытаться взять себя в руки, чтобы Аманда не догадалась… Уж она и минуты не станет мешкать, чтобы позвонить своему дружку… Я принялась медленно двигаться вдоль барной стойки, чувствуя неимоверную тяжесть в ногах. — Кейти, тебе плохо? Я замерла, как вкопанная, и обернулась к дивану. Аманда сидела на нем, выгнувшись назад, чтобы растянуть затёкшую спину. — У меня просто начались месячные, всё пройдёт, — солгала я, не задумавшись и на секунду, и продолжила двигаться в ванную комнату, где тут же вынула из шкафчика коробочку с тампонами и, вернувшись в комнату, демонстративно сунула её в рюкзак, почувствовав, что сердце забилось почти в самом горле, а глаза защипало от подступивших слёз. — Может, не поедем тогда на пленер? — Нет, наоборот! — как-то слишком резко выкрикнула я, и тут же почувствовала, что на лбу и спине выступила испарина. — Мне на воздухе станет лучше… Нет, только бы не оставаться с Амандой в замкнутом пространстве, которое сейчас превратилось в электрическое поле, где каждый вздох подруги заставлял меня вздрагивать, а то и подскакивать на месте. Мне казалось, что та слишком внимательно смотрит на меня и уж точно примечает прекрасно известные ей симптомы. Я отвернулась и, выпрямившись, гордо прошествовала к холодильнику, но лишь в нём вспыхнул свет, меня тут же накрыло новой волной тошноты, и я с силой шарахнула дверцей. — У меня так болит голова, что есть совершенно не хочется, — через силу громко проговорила я, хватаясь за кусаное яблоко. Ужас, как же обнажены были в тот момент мои нервы. Со вчерашнего дня я утратила способность говорить с Амандой, а она, вместо разговора, сейчас почему-то совершенно по-дурацки мне улыбалась, что бы я ни сказала… Я пыталась говорить про завтрашнее начало семестра и копаться на столе, потому что не могла смотреть на то, как Аманда ест. А потом был какой-то идиотский разговор в машине о том, что родители Эдгара Дега с обеих сторон имели американские корни, так как родились в Новом Орлеане, так что мы по праву можем считать мастера пастели американским художником… Аманда говорила всё это с таким умным видом, что я была уверена, что она специально надела маску отчуждённости, потому что изучает моё поведение. Я смотрела на себя в боковое зеркало и понимала, что никогда не выглядела настолько бледной и настолько странно вспотевшей. Погода пусть и была для января слишком тёплой, но не настолько, чтобы раздеваться до футболок. Я попыталась раскрыть рот, но вдруг поняла, какими фальшивыми всё это время были все наши разговоры про общие интересы, планы на учёбу и прочий абсурд, о котором просто невозможно думать, когда в тебе растёт другой человек. Как, как Аманда могла продолжать рассуждать о каком-то рисовальщике балерин, когда мир вокруг неё в одночасье стал скучным, сухим и бесцветным. Я смотрела вперёд, бессмысленно считывая номера обгонявших нас машин, а потом мне показалось, что наша машина стала ехать слишком медленно, потому что я достаточно долго следила за странными отметинами на асфальте, пытаясь сообразить, как тормозные пути могли быть плавными зигзагообразными полосами, ведь машина физически не может так тормозить, а потом я вдруг рассмеялась вслух, поняв, что за ночь жутко отупела. — Ты чего? Я, похоже, напугала Аманду, но не могла остановить свой приступ безудержного смеха, потому что до меня с неимоверным опозданием дошло, что я приняла за след от шин отбрасываемую на асфальт тень от провисающих слишком сильно электрических проводов. Я рассказала про это Аманде, но та даже не улыбнулась, ещё раз поинтересовавшись, как я себя чувствую. Я предпочла молчать до самого парка, моля чтобы на небольшом серпантине мне вновь не стало дурно. Первым делом Аманда потащила меня в небольшую картинную галерею, расположенную в европейского типа вилле, в прошлом веке принадлежавшей мэру Сан-Франциско. Дежурная тётечка оторвалась от книги и приветливо нам улыбнулась. Её короткое приветствие стало единственным, что нарушило тишину крохотной комнаты за всё наше посещение. Смотреть было нечего: я впервые не восхитилась современным искусством, которое состояло из каких-то неоновых проводков, используемых в вывесках. Да и если бы в зале были выставлены работы Рубенса, в нынешнем состоянии я осталась бы к ним абсолютно равнодушна. Я стояла и тупо в сотый раз перечитывала табличку: «Дорога любви»… Ну да, главное же красиво обозвать своё… — Что умного ты нашла в этой… — я пыталась подобрать нейтральное слово, но даже «композиция» казалась слишком высокопарной для обозначения этой погнутой светящейся проволоки. Однако лицо Аманды в тот момент выглядело поистине одухотворенным, словно она вдруг очутилась, например, в Лувре на пару со своим Дега! — Да ты что, Кейти, это же офигенная мысль! Ты когда-нибудь считала, сколько шагов проходишь в день? — Мне по барабану, если честно, — выдала я безразличным тоном, начиная вновь ощущать утреннюю слабость и желание прислониться к стене. — Знаешь, как в древности расстояния мерили? Вместе с армией на марше были атлеты — они шли и считали шаги. Если пересчитать длину этой полоски в предложенном масштабе, мы узнаем, сколько этот человек был счастлив. — При чём тут счастье? Ты что думаешь, что каждый любящий счастлив? А как же тогда несчастная любовь? — Счастлив, потому что душа его живёт, и потому ему не скучно. Потом, глянь на эти пики чувств, это как кардиограмма или же горы… Точно горы, — Аманда даже подняла палец к потолку, словно готовилась выкрикнуть «Эврика». — Идти ведь в гору тяжело, и шаг замедляется, и с полпути тебе уже хочется повернуть назад, потому что кажется, что вершина недостижима. Но когда ты наконец обессиленный вползаешь наверх, ты хмелеешь от высоты и понимаешь, какой был дурак, что хотел отказаться от любви, потому что было тяжело добиться взаимности, и потому ты утратил веру в свои силы. А потом бежишь вниз, потому что от любви вырастают крылья, и время летит незаметно. А потом равнина и спокойствие, даже немного бытовой скуки, а потом может возникнуть проблема, которую ты будешь решать, карабкаясь в гору или проваливаясь в ущелье безысходности, из которого почти по отвесной стене выбраться намного труднее… Ты вообще слушаешь? Слушала ли я? Я слышала лишь, как звенело в моих ушах. — Аманда, а ты действительно успела испытать это чувство? Но к кому? Я не была уверена, что озвучила вопрос, потому что Аманда осталась стоять ко мне спиной. Впрочем, сил настаивать на ответе у меня не было. Свободной от работ стены в галерее не оказалось, и я шагнула к стенду, на котором были налеплены магниты со словами. Между ними мелом были выведены каракули, но мне было плевать на испачканную руку, потому что голова снова пошла кругом, и я с трудом фокусировала зрение на фразах, которые кто-то умудрился составить на доске. — Три лягушки любят яйца, — прочла я, но не сумела улыбнуться. Некоторые слова на магнитиках были соединены дописанными от руки. — Мы счастливы, пока мы маленькие дети, — прочитала я уже с меньшим напряжением. А дальше шла просто фраза, написанная мелом: — Любовь — это не любовь… — Это ведь не детский почерк, — сказала подошедшая Аманда. — У кого-то совсем скудная фантазия. А давай придумаем что-то со словом «младенец»… Она что, так проверяет меня? Перед глазами вновь поплыло, и я с трудом различила её руку, коснувшуюся магнита. Поняв, что не в состоянии больше находиться в помещении, я бросила на ходу: — Мне надо тампон сменить… Я вылетела на улицу и действительно побежала к туалету, но у самых дверей меня вдруг отпустило, и я просто прижалась к стене, чтобы перевести дух и унять сердцебиение. Был ли то физический приступ, или же больше психологический, словно защитная реакция на это жуткое слово «младенец»… Как же в таком состоянии возможно что-то нарисовать, но я должна взять себя в руки и протянуть два дня до визита к врачу… Аманда же тем временем вернулась к машине и достала из багажника доски и пеналы с углем и пастелью. Я увидела её с лестницы, потому направилась прямо к парковке. — Тебе лучше? — спросила она, внимательно глядя в моё белое лицо. — Да, просто много крови… Аманда перекинула за спину рюкзак с едой и уже хотела взять мою доску, как я перехватила её руку. — Я сама справлюсь. Кто из нас беременный-то… Зачем я это сказала? У меня чуть не затряслась нижняя губа, и я быстро шагнула вперёд, чтобы неразоблаченной прошествовать вдоль сочного зелёного газона к ботаническому саду. — Давай вазы рисовать, — бросила я, не оборачиваясь, ещё больше прибавляя шаг, чтобы быстрее усесться на каменную скамейку. Здесь было солнечно, и Аманда даже скинула кофту, но я побоялась снять свитер, словно Аманда могла увидеть мой, конечно же, плоский живот, и обо всём догадаться… Я никогда не могла научиться рисовать на коленях, несмотря на наши постоянные пленеры в университете: доска постоянно давила в живот, особенно, когда я приподнимала её, чтобы работать в верхней части листа. Но сегодня мне было настолько больно ощущать кожей край доски, что я даже поморщилась и уставилась на свой спрятанный под свитером живот. Я умудрилась запачкать его пастельной стружкой аж в двух местах. Да и ваза моя выходила какой-то вытянутой и недостаточно пузатой. В душе бессознательно начала подниматься гремучая смесь злости и обиды за бесцельно потраченный час. В руке в тот момент я держала шкурку для затирки и с ожесточением кинула её на середину листа, чтобы, прижав ладонью, размашистым движением смазать слои, превратив набросок в коричневатое месиво. Меня больше не мутило. Свежий воздух сделал своё дело, но настроение стало ещё паршивее. С поджатой губой я взглянула на Аманду, которая из-за выдающегося вперёд живота, работала на вытянутых руках. Поставленная почти вертикально доска касалась её коленок, а голова клонилась на правое плечо — как можно было вообще держать тело в подобной позе! Аманда то и дело вскидывала глаза на вазу и водила по листу пастельным карандашом. Я смотрела на её сосредоточенное лицо, и сейчас в профиль, с перетянутой шеей едва заметный второй подбородок прорисовался достаточно чётко. Так странно было видеть её припухшее лицо над относительно худыми плечами, видимых даже в свободной спортивной кофте. Спина её, вечно ровная, словно у балерины, сейчас свернулась колесом, и складки толстой ткани на груди легли прямо на гармошку живота, превратив кофту в бесформенный шарик, который не до конца накачали воздухом. В моей руке всё ещё была ткань для затирки, я скатала трубочкой её кончик и принялась в чистом углу листа выводить драпировку кофты Аманды, надеясь успокоиться, но в итоге швырнула тряпку в сторону и машинально приложила руку к собственному животу, оставив на свитере ещё одно жуткое пятно. Только вдруг мне показалось, что живот надулся, хотя как это было возможно на таком маленьком сроке… — Ты почему испортила вазу? Я чуть не подскочила со скамьи, так бесшумно подошла ко мне Аманда. Её доска осталась лежать на противоположной скамейке, и даже отсюда я видела чёткий классический рисунок. — Она не получилась. Я не лгала, у меня действительно не получилось, только я совсем не была уверена, что причиной неудачи послужил мой токсикоз, а не отсутствие таланта. — Может статуи порисуем? Ну хотя бы быстрые наброски… Разве я могла отказать Аманде, зная её любовь к обнажённому телу, да и совершенно не хотелось возвращаться домой, где мне могло стать намного хуже. Только Аманда решила сначала перекусить, выбрав скамейку напротив статуи, запечатлевшей объятия обнажённой парочки. Я тупо смотрела на белый запылённый мрамор и глотала одну за одной пластины сушёных водорослей, наслаждаясь их солёным вкусом. — Ты обратила внимание на то, что парень совершенно не смотрит на девушку, а она вся извернулась, чтобы заглянуть ему в глаза? — вдруг спросила Аманда, отхлёбывая из банки немного воды; я кивнула, не в состоянии ответить что-то членораздельное из-за набитого рта. — Ему на неё плевать…. Мне даже кажется, он готов соскочить с пьедестала и удрать. У него совершенно отрешённое выражение лица, а она похожа на влюблённую дуру, пытающуюся удержать того, кто ей не принадлежит… Вообще странно, что в том мужском мире, где женщина должна была лишь рожать детей, создали миф о Дионисе, влюблённом в Ариадну и ещё сохраняющим ей верность. — Что странного-то? Хоть один нормальный мужик должен был там быть, не всем же быть Зевсом, имевшим двух официальных жён и кучу любовниц… — Это Дионис нормальный? Ну-ну… Нормальный как раз Зевс, который характеризовал собой мужчину: ему нужна была покорность Леты и неистовство и необузданная ревность Геры. Вообще заметила, что мужчинам нужно в женщине что-то совершенно несовместимое, и потому они всегда чем-то в женщине не довольны, потому что в голове у них царит идеал, которого в жизни не существует. Но ты меня сбила с мысли. Я ведь про Диониса говорила, который в греческой культуре как раз был воплощением бисексуальности. Его называли богом деревьев, а дерево в природе олицетворяет единение мужского и женского начал, потому что оно способно самостоятельно плодоносить. Я продолжала мирно хрустеть второй коробкой водорослей, пытаясь сообразить, как остановить излияния Аманды. — А я слышала только о Пане, — я думала этой фразой завершить разговор, обещающий стать неприятным. — Он как раз не брезговал ни нимфами, ни пастушками, когда ему уж очень хотелось, а судя по скульптурам и фрескам, где его член всегда стоит, хотелось ему всегда. — Причём тут секс? — вдруг зло выкрикнула Аманда, и я даже не смогла проглотить очередную солёную пластинку. — Дионис внутренне сочетал в себе мужское и женское поведение. Его ведь вырастили нимфы, наряжая в женское платье, чтобы спрятать от гнева Геры, поэтому особой мужественности в нём и не могло развиться, ведь он мужиков-то вообще не видел. Зевс хотел девочку, чтобы разделить с ней власть: типа, он будет богом мужчин, а Дионис — богом женщин… А ты знаешь, что папочка его родил сам, будто мать, потому что ревнивая Гера сделала так, чтобы беременная смертная узрела Зевса в полном его обличье и сгорела, не выдержав божественного сияния? Тогда он проглотил сердце нерождённого малыша, чтобы ребёнок рос в его животе. Вот почему маленькие дети думают, что мама глотает папиного головастика… Это Зевс виноват… — А как он рожал? — спросила я, чтобы от разговора о бисексуальности перейти к родам. — Ну через анус, конечно, хотя об этом ничего не сказано ни в одном мифе, везде написано, что Дионис родился из тела отца, — рассмеялась Аманда, засовывая в рот дольку яблока. — Понятно, что нормальным Дионис родиться не мог. — Аманда, ты откуда это берёшь? — Я читала книжку психолога из Нью-Йорка. Вообще Дионис очень крутой персонаж. Послушай, у них на Олимпе считалось, что бессмертным может быть только сын двух бессмертных, а Дионис как бы непонятно кто… С одной стороны мать у него смертная, но выносил его отец… Короче, он всю свою жизнь был изгоем, и ему приходилось доказывать, что он тоже может быть бессмертным. Ничего тебе не напоминает, а? — Угу, — буркнула я. — Борьбу геев за свои права. Аманда, ты как всегда всё к этому сведёшь… Я скомкала шуршащую упаковку и бросила в урну в конце скамейки. — Да-к это ж не я придумала… Вообще-то Дионис считается основоположником феминизма. Всё же началось с того, что небо поглотило землю, то есть мужское начало победило женское. А Дионис очень чётко мстил Гере за свою мать. Она ведь покровительница семьи, а он решил сделать так, чтобы больше не было семейных женщин, которые сидят дома, прядут, ткут и детям сопли вытирают. Его менады как раз отказались от дома, детей, мужей. Он, как и желал Зевс, стал богом женщин. Считается ведь, что мужчинам приходится доказывать свою мужественность, а женщина природой своей уже доказала свою женственность, потому что даёт жизнь. И вот менады как раз приносят в жертву своё материнство ради бога, ради мужественности. Ну чем не феминистки? Но Дионис-то сволочь был на самом деле. Думаешь, он женщин любил, нет, он всё своё бессмертие доказывал, потому уничтожал все свои смертные связи. Он сжёг могилу матери, как бы повторяя действия отца, но прикрываясь тем, что желал освободить мать, разрушив могилу, словно оковы прежнего её мира, в котором она была падшей женщиной, соблазнённой Зевсом. А вот геем был его братик — Аполлон. Аманда выдержала паузу. Я уже ничего не ела, потому смогла высказать своё удивление: — А он-то каким местом? — Ну… Ох, и что за улыбка была в тот момент у Аманды. Я точно вспыхнула под её взглядом. Во всяком случае я чувствовала, что свитер стал мокрым. — Он слишком восхищался собой, потому искал похожих на себя мужчин, но при этом спал с женщинами, потому что пытался доказать самому себе свою мужскую сущность через подчинение себе женщины. Так как он был слабаком и не мог вступать в противоборство с мужчинами, Аполлон брал женщин силой. У него с сестричкой вообще было полное психическое расстройство. Аполлон страдал от того, что был создан мужчиной, тогда как мечтал только играть на лире, а Артемида завидовала мужскому телу брата, потому пыталась доказать, что не хуже его, и бегала по лесам с луком и стрелами. — Ты ничего не путаешь? Она же типа покровительница беременных. — Так не по своей воле. Она просто родилась первой и помогала матери разродиться Аполлоном. Ну ей и сказали, как хорошо у тебя получилось, вот и будешь повитухой у женщин и даже птиц. А она всех женщин ненавидела и старалась доказать, что она не она, потому и сохраняла девственность, типа никогда не позволит мужчине быть сверху. Хотя у них вся семейка олимпийская такая шизнутая. Афина-то вообще победительница женственности, потому что её женщина изначально не вынашивала, да и у неё самой не было матки, она детей вынашивала в корзинке. Вот этот шизик ей завидовал и говорил Зевсу, что тоже хотел бы, чтобы тот был ему и отцом, и матерью. Он и свою мать Лету ненавидел, потому что она в купе с Герой и другими бабами лишила его отцовской любви, потому как у того не оставалось на сына времени. Но при этом Аполлон очень хотел сына, но не мог и мысли допустить, что его ребёнка будет вынашивать женщина. Он сделал ребёнка, но убить мать не смог — кишка тонка оказалась. Он послал сестрёнку, а Артемиде только в кайф в женщину стрелу пустить, хоть так себя мужиком почувствовать. Когда тело женщины сжигали, Аполлон достал своего сына Асклепия из её живота и отдал на воспитание кентавру Хирону. Вообще он ещё оправдывал свою ненависть к женщинам тем, что он был олицетворением света, а те — тёмных сил земли. Вообще учёные утверждают, что во время беременности и после родов женщина как никогда близка к своему животному состоянию: она готова на всё, чтобы защитить детёныша. Никакие общественные рамки не способны её остановить, а мужчина приходит к принятию отцовства рационально. Ну некоторые по статистике так и не приходят… После такого упоенного монолога, Аманда слишком быстро замолчала и принялась доедать оставшиеся ломтики яблока. — Ты зачем мне всё это рассказала? — спросила я, ощущая внизу живота неприятные покалывания. — Тебе что, не интересно? Греки ещё тысячи лет до нас доказали, что существуют шизики, бисексуалы, геи, феминистки… А мы тут в двадцать первом веке пытаемся доказать, что их нет, это все выдуманные извращения… Ладно, давай рисовать… У них хоть тела красивые были, можно было в себя влюбиться… — А ты чувствуешь в себе какие-то изменения? — Я не только чувствую, но и вижу…. — расхохоталась Аманда. — Я не про то… Я про твоего отца… Может, ты, как Аполлон, защищаешься так от того, что ты не получила в детстве… — Тогда б я женщин должна была ненавидеть… Или… А может я себя слишком люблю и ищу себе подобную… Ведь взгляни на этого парня, как бы не был он красив, но девка-то лучше… Знаешь, Пракситель первый позволил себе раздеть модель и изобразить Афродиту голой, чтобы люди могли наконец открыто восхищаться женским телом. До того обнажали только мужское и им и восхищались. Даже на могилах мужчин изображали обнажёнными, а женщин только в хитоне да ещё и пеплосе. Ты рисовать будешь? Я рисовала, только ничего у меня не выходило. Я краем глаза смотрела на Аманду, подмечая все нынешние изъяны её тела, и всё равно она продолжала меня восхищать. Почему же мне нравится её тело? Потому ли, что у меня нет такого, ведь не люблю же я себя, как Аполлон, чтобы искать себе подобных… Или это что-то другое? Голова была пустой, как и желудок, и я надеялась, что мы быстро доберёмся до дома. Но Аманда вместо машины вдруг направилась к кассе театра, находившегося в том же бывшем здании виллы, и принялась изучать афишу. — Давай на «Питера Пена» сходим? — Чего? — я была уверена, что она просматривает джазовые концерты. — Это же для детей. — Ну и что? Я в детстве очень любила историю про семейку Дарлингов и мечтала о такой собаке… И вообще любой детский спектакль рассчитан и на взрослых, ведь половина зала — родители. В итоге она купила билеты, и отговаривать её не имело смысла. Лучше бы, конечно, мы сходили в «Цирк дю Солей», но что с беременной взять… Живот вновь скрутило, и я с радостью ощутила под собой пассажирское сиденье. Аманда надела солнцезащитные очки, которые оказались в бардачке, и я была рада, что не вижу её глаз и не понимаю, смотрит ли она на меня. Я в свою очередь тоже надела очки и старалась не смотреть на неё, но и дорогу я не могла изучать, потому что меня начинало мутить от созерцания бегущей асфальтной ленты. Сидя с закрытыми глазами и не привлекая внимания Аманды, я думала о том, зачем она прочла мне подобную лекцию, после которой я задала ей прямой вопрос, но она легко ушла от ответа. Действительно ли её привлекают лишь женщины и как она объясняет себе эту странность? Вряд ли ещё раз возникнет подобный повод задать этот щекотливый вопрос, не вызывая подозрений. Я бы до дома изводила себя странными мыслями о древнегреческих шизиках, если бы низ живота вновь предательски не скрутило. — Знаешь, я пойду с тобой к врачу, — сказала я. — Ты права, мне надо провериться… — Тебе Стив, что ли, написал? — вдруг как-то сухо спросила Аманда, даже не выказав удивления по поводу моего молчания. — Он приедет в конце месяца на собеседование в Гугл. При упоминании ненавистного имени я почувствовала, как из желудка стали подниматься поглощённые мной в неимоверном количестве сушёные водоросли, и я изо всех сил сжала зубы. — Нет, — еле выдохнула я. — У меня просто очень болезненные месячные последнее время. Наверное, Аманда не поверила мне, потому что вдруг со злости нажала на педаль тормоза. Даже покрышки завизжали, и ремень безопасности впился мне в шею, как удавка. — Чёрт! Чуть не задавила… Я едва успела заметить серый пушистый хвост белки, перебежавшей дорогу прямо перед нашими колёсами. Хорошо, что позади не оказалось машины, и наш бампер остался цел. — А у неё ведь могут быть бельчата… Аманда сказала это так серьёзно, что я даже не нашлась, что ответить… Да и говорить я не могла, мне было слишком плохо.