Песнь без слов в нестареющем свете

Искры костра разлетались высоко и ярко, будто стремясь к самым звездам, но слишком быстро затухали. И все равно завораживали. Дилюк поправил на голове венок, что нахлобучил на него Кэйа где-то между делом, пока вилял меж пляшущих людей, и сглотнул. Он не боялся огня, огонь — его все. Он тек по венам, послушно танцевал по ладони, вырывался яростными волнами, стоило только захотеть. Но, смотря на бушующие в костре языки пламени, Дилюк не мог сдержать волнительного чувства и дрожи. Крики толпы доносились, словно через водную толщу: «Прыгай, прыгай!» За огнем, с другой стороны виднелось родное лицо, щурящее лукаво единственный глаз, и улыбкой уверяло, что ему нипочем не только костер, но и моря с горами. Не поверить было невозможно. И тогда Дилюк разбежался и прыгнул. Пламя чуть не лизнуло за босые пятки, и венок пришлось придержать, но сердце стучало как бешеное, разгоняло огонь внутри, и он не думая прыгнул еще дважды под громкое людское ликование. Толпа взревела, объявила городского щегла теперь «своим», а Дилюк, не сумев остановиться, влетел прямо в раскрытые специально для него руки, смеясь до хрипа и одури, и отдавался своему первому Беллетэйну всецело душой и телом. Хотя Беллетэйн праздновался в поселениях на границе Мондштадта и Снежной ежегодно, и каждый год для гуляний вино закупалось целыми бочками, это был первый раз, когда Крепус позволил им сопроводить груз и даже остаться на само празднество. Дилюк не выпил и капли вина, но Беллетэйн пьянил сам по себе громкими песнями, круговоротом счастливых лиц, абсурдными игрищами и кружил голову чувством почти безграничной свободы. Кэйа утянул его куда-то мимо бродячих артистов, разыгрывающих сказание о воине, спустившемся в подземный мир, и чуть не потерял в очередном хороводе, который затягивал в себя людей, как водоворот. Он отвел Дилюка к опушке, недалеко, но в тень зарослей, а потом порывисто и даже отчаянно прижался на короткое мгновение к его губам. — Это Беллетэйн. Никто не заметит, — Кэйа был встрепанный, а его взгляд — ошалелый, в нем черти плясали, но в шепот все равно проскальзывали скрываемые волнения и надежды. Он пьянил не меньше. Дилюк прижимал к себе худого и угловатого Кэйю, смеясь ему в плечо, чувствовал, как взбалмошно билось его сердце, и еще не был никогда счастливее.

***

Искры костра разлетались высоко и ярко, будто стремясь к самым звездам, но слишком быстро затухали. Дилюк безучастно провожал их глазами, стоя в стороне от общего шума и гама, от толпы, которая подбадривала юнцов, прыгающих через костер. Пламя почти лизало им босые пятки, но оставалось бессильным перед силой азарта и дурной юности. Мимо пронеслась галдящая толпа полупьяных селян, они кружили в подвижном танце, а сразу за ними шествовали выкрикивающий некое подобие частушек бард с парой барабанщиков. Дилюк чуть не упустил момент, когда его попыталась утянуть в толпу празднующих группка румяных и растрепанных парней и девушек — едва ли многим старше или младше него, некоторые лица даже показались знакомыми, — но вовремя увернулся, чуть пожал плечами, дежурно улыбнувшись в качестве извинений. Молодежь не растерялась и с веселыми криками понеслась дальше, мгновенно про него забыв, а Дилюку пришлось искать более укромное место. Он шел в сторону майских деревьев: одно уже было установлено до его приезда, а второе украли из соседней деревни и шумно, под свист и крики, прикатили ночью на большой телеге прямо на его глазах. На украшения в этом году не поскупились, и ветер трепал множество разноцветных лент, превращал их в неразборчивое пятно прямо под стать хороводам под деревьями. Люди двигались шумно и быстро, пестря красками украшенных одежд, смазывались в яркие кляксы под светом костров. Взгляд Дилюка даже в таких условиях все равно зацепился за знакомую макушку в самой гуще хоровода. Кэйа кружился вместе со всеми, зацепившись за людей обеими руками, и, кажется, не видел ничего вокруг. Погрузился в омут хоровода и достигнул его самого дна. Продлилось это недолго, хоровод вдруг оборвался, наконец остановился и разделился на группы громко смеющихся людей. Хотя в общем гомоне невозможно было разобрать отдельных голосов, Дилюку все равно казалось, что он отчетливо слышал выделяющийся смех с хрипотцой. Кэйа переговаривался о чем-то с окружившими его людьми, галантно им улыбался и будто даже не запыхался ничуть. Он избавился на эту ночь от своих накидок, сменил вычурные одежды на простую рубаху, видимо, для удобства, но все равно притягивал к себе внимание, никак не стараясь. Влага блестела на коже, виднеющейся в вырезе — в этом он себе не изменил, — лоб тоже покрылся испариной от долгих танцев, и весь его вид в целом вытаскивал наружу воспоминания давно, казалось, захороненные, зарытые глубоко-глубоко, чтоб не откопал никто и никогда. Дилюк пользовался возможностью хорошенько Кэйю рассмотреть, беспомощно ощущал, как его нагоняют против воли чувства былой майской ночи, отгремевшей когда-то давно, и не сразу заметил, как его рассматривали в ответ внимательным взглядом. Он вздрогнул, но глаза отводить не стал. Кэйа улыбнулся, и глаз его сощурился все так же лукаво, как и годы тому назад. Он коротко проговорил что-то своим спутникам, напыщенно поклонился, чем вызвал взрыв восторженного хохота и двинулся Дилюку навстречу, прихватив по пути кружку с вином, которое разливали из стоящих тут и там бочек. Приблизился, отхлебнул из кружки, потупился как-то неловко на пару секунд, непохоже на самого себя. Дилюк чувствовал и едва не видел воочию, как от напряжения подрагивали невидимые в воздухе нити, натянутые донельзя, и как они чуть расслабились, стоило Кэйе заговорить: — Не ожидал встретить тебя здесь, — голос его чуть осип, но Дилюк все равно различал в нем искренне теплые нотки и уверял себя, что ему померещилось. Так было проще. — На дорогах сейчас неспокойно, решил проконтролировать все лично. — И остался? — И остался, — прозвучало как-то глупо и отрывисто, и Кэйа наверняка рассчитывал на подробности, но у Дилюка их не было. Он мог оправдаться слухами о бродящих в округе порождениях Бездны, опасностями для жителей, с которыми никто не справляется, но не видел в этом смысла. Орден Бездны уже долгое время действовал открыто по всему материку, не хватало не только рыцарей, но и самого Дилюка. Этот Беллетэйн — не иначе, чем пир во время чумы, и ему, может быть, как и всем, хотелось ненадолго забыться, пусть и не участвуя в гулянии напрямую. — А ты, значит, прохлаждаешься? — Ну-ну, как грубо, — смех Кэйи рассыпался, как короткий сноп искр, — был на границе по служебному долгу и решил немного задержаться в этих краях на обратном пути. Беллетэйн ведь раз в году, глупо упускать возможность. Дилюк был наслышан о том, как опасно стало в последние месяцы на окраинах по разным причинам и все из-за того же Ордена Бездны в частности. Должно быть, забыться хотелось не ему одному. Он не стал потому расспрашивать конкретнее, только неопределенно хмыкнул, отвернулся, и в повисшем молчании вновь натянулись и затрепетали тонкие нити. Ощущал, как Кэйа продолжил аккуратно и ненавязчиво его осматривать: Дилюк в этот раз не прятал руки в перчатках, сменил привычный сюртук на более легкий и свободный дорожный плащ, неброский сам по себе, но бросающийся в глаза чернотой на фоне светлых оттенков всеобщего веселья. Кэйа медленно цедил вино, Дилюк — мысли и непрошеные воспоминания. Заговорить вновь ни один из них не решался, не зная, как себя друг с другом сегодня вести, а недосказанность не позволяла разойтись в разные стороны. Обычные колкости казались как никогда неуместными, искренность осталась там же, где и дым догоревших костров первого Беллетэйна. Неожиданно их чуть не снесла с ног налетевшая толпа, формировавшая собой новую круговерть. — Давайте с нами, капитан Кэйа! — прокричал кто-то прямо на ходу, и ему вторили еще несколько настойчивых голосов. — Может быть, позже! — манерно отсалютовал тот кружкой и не сдвинулся с места. Искрящаяся уверенность на лице, изогнутые в легкой ухмылке губы — все проявилось меньше, чем за пару секунд, и так же быстро исчезло, стоило кутерьме отдалиться. Он был нарасхват, и ничуть не стеснялся этого, а может, не испытывал ничего, кроме равнодушия. Дилюк пока не мог понять. — Тебя снова выбрали майским королем? — «коронацию» Дилюк в этом году пропустил. — Нет, но нынешняя майская королева очень этого хотела, — Кэйа усмехнулся и допил последние глотки вина. А чуть погодя добавил излишне буднично и беззаботно, как о погоде, — чуть не отдала мне свой королевский венок, как я тебе в тот Беллетэйн, если помнишь. Картина встала перед глазами одновременно ярче, чем хотелось бы, но не так отчетливо, как Дилюк на самом деле надеялся. Вот, он потерялся в ликующей толпе сразу после традиционного обряда выбора «монархов», вот — Кэйа выловил его среди танцующих, потянул за руку и чуть не уронил на себя. В следующий момент — на голове вес пышного по сравнению с обычными венка. Ветреница и тысячелистник, вплетены вереск и пара мерцающих цветков травы светяшки, украшен короткими ветками молодого дуба. Дилюк не запомнил всех цветов и составляющих, но лицо, которое тогда было у Кэйи, он помнил отлично: лихой блеск глаза, шаловливая ухмылка на губах. Еще не та, которой он стал кривить губы позже, будто пришитая к его лицу грубыми стяжками. Кэйа шепнул ему что-то вроде: «Тебе идет больше» — и неизвестно, каким чудом Дилюк смог это разобрать. Он помнил достаточно, чтобы воспоминание ударило его под дых. — Смутно, — ни один мускул на его лице не дрогнул. Кэйа свое лицо контролировал мастерски, и усмешка с него ожидаемо не сползла, но на короткое жалкое мгновение в его взгляд просочилось крошкой что-то надтреснутое, почти разбитое. Оно неприятно и остро царапалось. На что бы он ни надеялся, Дилюк очевидно не оправдал этих ожиданий и не был уверен, что не сожалеет об этом. Они неисчислимое количество раз болезненно кололи друг друга словами, осознанно и нет, иногда совсем того не желая. Продолжать это еще и в разгар Майской Ночи, когда каждый из них надеялся залатать душу хотя бы временно — кощунство. Острые края неимоверно хотелось сточить. — Смутные воспоминания — все еще воспоминания, — напомнил Дилюк аккуратно, но твердо, не позволяя голосу себя подвести. Он отвернулся, как будто не сказал ничего, что стоило бы внимания, как будто беседа в целом его не стоила, в отличие от кружащихся в танце людей. Они бросили попытки собрать хоровод и теперь танцевали по-отдельности, пока бард пел о плате для экзорциста — песня была чрезвычайно популярна в Ли Юэ и постепенно распространялась все дальше по континенту. И все-таки не сдержался, посмотрел на Кэйю снова краем глаза, удовлетворенно отметил, как почти незаметно смягчилось выражение его лица, исчезло напряжение из излома губ. Кэйа теперь тоже наблюдал за танцующими, чуть закусив губу с задумчивым видом. Он делал так иногда, когда оценивал сомнительность той или иной идеи. То, что старая привычка так никуда и не делась, что он не подавил ее, несмотря на превосходное овладение притворством, неожиданно отозвалось изнутри ностальгической волной домашнего тепла. Навевало что-то из уютного шебутного детства. — Потанцуй со мной. — Что, прости? — теплое чувство окатили ледяной водой, и оно лопнуло воздушным шариком, выдернуло тем самым Дилюка из минутной слабости. Он решил было, что ему послышалось. — Сними свой костюм летучей мыши, — Кэйа показательно дернул за полу плаща, ничуть не гнушаясь наглостью, — и потанцуй со мной! Смешок, который вырвался из Дилюка, стоило ему осмыслить услышанное, был не иначе, как нервным. — Нет, — резко, отрывисто, вырвалось раньше, чем он даже успел бы задуматься, а стоит ли. — Вот так сразу? — Да, сразу, — выиграв моментальным отказом себе немного времени на размышления, Дилюк снова взглянул на толпу. Веселую и кричащую, шумную настолько, что рано или поздно разболится голова. Пляшущую так, словно последний день на земле уже наступил, и не будет никакого завтра, но это не имеет значения. — Назови хотя бы три причины, почему я по-твоему вообще мог согласиться. — Мне хватит и одной. Это Беллетэйн, — Кэйа пожал плечами, и нахальной уверенности, которой были пропитаны его слова и жесты, не было равных. Он улыбался так, что дух перехватывало: насмешливо, но тепло и открыто, пробирал до самого сердца. Дилюк никогда не забывал о том, что он так может, а увидеть снова все равно оказался не готов. Пока он, завороженный и сбитый с толку, и слова не мог вымолвить, руки сами собой потянулись к застежкам, отстегнули их, сбросили плащ на массивную корягу поблизости, ее не спутать и не забыть. Пустая кружка Кэйи отправилась туда же. Бард закончил петь, коротко переговорил с другими музыкантами и повертел в руках флейту, появления которой в его руках даже не уловили сразу. Зазвенели струнные, ударили барабаны, а Дилюк только и успел, что с опаской подумать: «Я пожалею об этом». Бард играл мастерски, флейта задавала задорный ритмичный мотив, ввинчивающийся в уши, а оттуда в самое нутро, и вынуждала если на не полноценный танец, то на невольные подергивания конечностей даже самых стойких. Оттеняющие ее ударные и струнные туманили разум, отделяли от мира извне и позволяли мелодии занять все пространство вокруг, не оставляя и шанса на сопротивление. Дилюк не заметил, как они оказались в самой гуще, где никто и внимания на них не обратил: сегодня они не более, чем приблудные души у огней Беллетэйна, такие же, как и все остальные. Кэйа двигался легко и играючи, перескакивал с ноги на ногу, разводил руки широкими жестами, плавными и текучими, как ленты спокойных рек, даже несмотря на быстрый темп. Он едва не порхал над землей, не тратя на это, казалось, никаких усилий. Дилюк тоже выучился вполне пристойно, но танцевальное превосходство Кэйи всегда признавал. Привыкший к размашистой грубой силе, он чувствовал себя неуклюже и нескладно, когда требовалась филигранная точность движений вплоть до пальцев. Сельские же танцы заметно отличались от тех, которым их когда-то обучал специально нанятый танцмейстер, хоть и являлись их истоками во многих случаях. Более хаотичные, нетребовательные, особенно, когда все танцоры уже пьяны. Не нужно вести счет, не нужно вспоминать с десяток позиций для всех конечностей — лишь знай принцип и позволь душе вести, она сделает все сама. Дилюк позволил. Он не танцевал слишком давно, и движения получались поначалу деревянные донельзя, неуклюжие. Кэйа выжидающе топтался и подпрыгивал в такт на одном месте, пока Дилюк, наконец, не поймал волну, а потом снова улыбнулся широко и игриво, прищурил блестящий в свете костров глаз и закружил вокруг. Ни разу не сбился, точно подстраивался под любые скачки в музыке и ловко уворачивался от мельтешащих вокруг людей. Дилюк так не умел, но упрямо не отставал, загорелся, хотя думал, уж гореть нечему. Отбивал ритм, невысоко подскакивал и вертелся, до разноцветных смазанных пятен перед глазами вместо окружающих, и не были ему помехой ни слишком жесткая для того обувь, ни то, как лезли в глаза и закрывали то и дело обзор выбившиеся волосы. Кэйю Дилюк все равно видел ясно, не хотел отрывать от него глаз и зеркалил все его взмахи руками и причудливые прыжки, неумышленно превращая одиночный танец в парный. Они были всем и ничем одновременно, слились с толпой, обернувшейся большим ревущим зверем, стали кровью в его венах, отдельной частицей единого. Мотивы незаметно сменяли один другой, а их темп все ускорялся и ускорялся до безумной черты, что не каждый бы смог выдержать. Те, кто обессиливали звонко свистели и подначивали оставшихся откуда-то со стороны. Дилюк все больше не поспевал и путался в ногах, но остановиться не подумал и на секунду. В голове его, наконец, желанно опустело, все мысли-грызуны разбежались, испугавшись шума. Он был слишком увлечен ритмами, отдельными звуками и таким же, как он, одуревшим Кэйей, и разве что совсем чуть-чуть запыхался. Кэйа подхватил его под руку неожиданно и резко из-за скорости, с которой они двигались, так что Дилюк чуть не потерял равновесия и не повалил их обоих, но танца не прекратил. Вынужденно замедлившись, они кружили в пространстве лицом к лицу, взгляд к взгляду, хоть это и было вовсе необязательно, и что-то внутри почти болезненно скручивало в тугую пружину от желания сделать что-нибудь. Неопределенное, непонятное, едва осознанное; почти инстинктивный порыв коснуться, попробовать и почувствовать. Прежде, чем опьяневший Дилюк сумел осмыслить спутанные ощущения в какое-то действие, они незаметно выплыли из толпы и суматохи и так же неожиданно остановились. — Я вижу, чувство меры тебе по-прежнему не знакомо, ты с ног валишься, — Кэйа был взъерошенный и взмыленный, грудь вздымалась часто-часто. Он отпустил Дилюка, когда убедился, что тот стоял на ногах крепко и падать не собирался. Хотел сказать что-то еще, но застыл, и честная открытая веселость на его лице, тень безбашенных танцев, плавно сменилась выражением ошарашенным. Дилюк негромко смеялся чистым смехом человека, веселившегося до упаду, а удивление на лице Кэйи развеселило его только больше. — Целую вечность не слышал, чтобы ты смеялся вот так, — он даже растерял на мгновение всю свою насмешливость, и напускную, и естественную. Выронил неаккуратно и сам не заметил. — Не привыкай к этому, не услышишь еще вечность, — Дилюк отсмеялся кое-как и уперся руками в колени, хотел отдышаться. — О, но это значит, что все-таки услышу когда-нибудь. Ничего, я готов подождать, мне не впервой, — в этом весь Кэйа: вывернуть все на свой лад и в свою пользу, — рассказать бы кому, не поверят: чтобы господин Дилюк и смеялся как ребенок? Немыслимо. — И давно ты увлекся распространением сплетен? — Дай-ка подумать… Пару лет? Но не волнуйся, я разношу исключительно те, что мне полезны. Обычная, казалось, перебранка ощущалась привычно с одной стороны, и очень по-новому с другой. В ней не было острых колючек или злорадного умысла и желания пройтись словами поглубже. Это оказалось очень похоже на то, как они добродушно подшучивали друг над другом когда-то, и при этом не выбивалось из той линии поведения, которой придерживались в последние годы. Дилюк не стал спорить о сомнительной пользе слухов, только фыркнул в ответ, и они, не сговариваясь, зашагали к опушке, не забыв прихватить с коряги плащ. По пути продолжали несерьезно переругиваться. Толпа празднующих заметно редела, все больше людей предпочитали осесть где-нибудь прямо на земле с кружкой горячительного, перевести дух, растянуть гудящие ноги и отдохнуть. Музыканты заиграли медленнее и спокойнее, на смену задорным мотивам приходили неторопливые и трогательные баллады. Передвигаться стало проще, больше не приходилось сбегать с дороги хороводов, несущихся сломя голову, и увиливать от желающих затянуть в танец. Майская ночь неумолимо близилась к своему логическому завершению. Плащ расстелили на траве в тени растительности, и Дилюк с довольным вздохом вытянул ноги, стоило ему сесть на земле. Они ушли достаточно далеко, чтобы их не тревожили, но до укромных зарослей все равно еще долетал приглушенный шум и обрывки баллад, некоторым из которых неумело и вразнобой подпевали. Внутренности все еще стягивало и скручивало, но голова оставалась блаженно пустой. Непривычно. Дилюк глупо уставился в небо через листву сравнительно молодых деревьев, бездумно смотрел на видимые звезды, пока его внимание не привлек шорох сбоку. Кэйа устроился рядом на плаще, близко, в жалких сантиметрах от него — протяни руку и почувствуешь жар кожи. Он сминал в пальцах пару сорванных травинок, глядел куда-то прямо перед собой, и случайно колол тем самым Дилюкову пустоту еще одной давней привычкой. А потом вдруг спросил: — Ты ведь знаешь, в чем суть Беллетэйна? — Праздник начала лета, знаменует конец оставшихся от зимы холодов и бед. — Формулировка верная, но слишком грубая. Празднуют не столько начало лета, сколько чествуют цикл природного обновления в целом, — Кэйа избавился от травы в руках и, откинувшись, оперся ладонями о землю за спиной с видом самым беспечным, на какой только был способен. Даже перестарался немного: Дилюк слишком легко заметил фальшь, — а еще воздают почести своим архонтам. До сих пор в них верят, представляешь? Архонты Солнца и Жизни, хотя даже у местных мнения на их счет разнятся. Некоторые утверждают, что это было одно существо. — Сомнительно, что архонты со столь громким именем не пережили бы войну, — Дилюк не сдерживал скепсис в своем голосе, чтобы не выдать чувств других. Он искренне не понимал смысла неожиданного культурного экскурса и, что важнее, не мог уловить того, что под ним. Умысла, спрятанного между слов в бархате голоса. — Разве же я сказал, что они ее не пережили? Вовсе нет, — а смех Кэйи все искрился, — по поверьям они избежали войны в принципе, слившись воедино с природой или мирозданием как таковым. Не совсем объяснимая часть, согласен. — Детские сказки, не более. — Аккуратнее, Дилюк, проснешься однажды старым занудным скептиком и распугаешь всех посетителей в своей таверне, — Кэйа приторно тянул гласные в словах, будто судьба старика-зануды от этого должна была показаться более жуткой и угрожающей, на что Дилюк только недовольно хмыкнул. — Как бы то ни было, люди верят, что архонты Жизни и Солнца остаются с ними по сей день, оберегают и тщательно следят за циклом обновления всего живого. Зачахнуть осенью и возродиться к лету, раз за разом — вот и весь закон. Что-то было не так с наигранно задорным запалом в интонациях: болезненная искренность просачивалась сквозь него, как жидкость через потрепанную тряпицу. Она жгла душу и надоедливым зудом наталкивала на домыслы о том, к чему же был весь рассказ. Кэйа развернулся к Дилюку лицом, перестав опираться о землю. Снова кусал губы, прежде чем придвинуться ближе и потянуться рукой к его щеке, но напряженно замер, не позволил ладони коснуться кожи. Словно спрашивал: «Можно ли?» — Это Беллетэйн, никто не узнает, а мы можем забыть, — голос стал тише, он почти шептал, горячо выдыхая. С такого близкого расстояния в слабом свете луны и звезд Дилюк мог разглядеть фиолетовые от вина трещинки на его губах. Мучавшее Дилюка все это время тугое пружинистое чувство, наконец, оформилось в осмысленное желание и лопнуло, когда он потянулся к Кэйе первым и коснулся сначала совсем легко — тоже спрашивал. Он целовал его, не обращая внимания на горький привкус выпитого ранее алкоголя и отмахиваясь от мелькнувшей за секунду до мысли: как иронично то, что все их связывающее, погибло когда-то в разгаре весны. Как он думал. На самом же деле лишь тихо пережидало испепеляющее яростью лето и льдистый холод зимы. Оттепель наступила незаметно, столкнула оттаявшими лбами почти по-юношески неловко и напомнила, каково это — делить одно дыхание и тянуться за касаниями, а не от них. Казалось, если остановиться, непременно поскользнутся на гололедице. Потому, когда Кэйа ласково накрыл ладонями его лицо, непроизвольно поглаживая пальцами по скулам, и аккуратно отстранил от собственного, на ничтожную секунду стало страшно. — Я скучал, — выпалил он на выдохе, вымученно от тяжести лет. Невыносимо честно. Пугливое неверие в его взгляде постепенно уступало дурашливому лукавству, за которым явственно пряталось что-то слишком хрупкое и интимное для того, чтобы продолжать смотреть и не взвыть. Дилюк так и не нашелся, что ему ответить. Не потому, что не чувствовал того же, но потому, что не мог найти слов, а слишком простое: «Я тоже» — не выражало и десятой доли. Оставалось только жадно притянуть Кэйю обратно и молиться о том, что он истолкует его растерянность верно. Давным давно они знали друг друга как облупленных, и тем приятнее оказалось понимать, что знание это никуда не исчезло, несмотря на то, как все переменилось. Кэйа оказался таким же отзывчивым на поцелуи и касания, как и раньше: цеплялся загребущими руками, льнул ближе, если скользнуть ладонью в вырез рубахи и провести пальцами по ладным мышцам, прерывисто вздыхал, когда Дилюк дотрагивался до чувствительного места у основания шеи. Он реагировал так же, как Дилюк помнил, и это все больше сводило на нет неуклюжесть и неловкость движений. Подстегивало узнать, все ли старые уловки до сих пор способны перехватить его дыхание, обнаружатся ли новые. Нащупать небольшой рубец под ключицей — результат былой неаккуратности — и оторваться от губ, чтобы влажно мазнуть под челюстью, услышав довольное мычание — старое. Очертить языком кадык, ощутить солоноватый привкус и одновременно почти щекочуще пройтись кончиками пальцев по коже над сердцем и ниже, почувствовать, как оно неистово бьется о ребра — тоже знакомо. Дотянуться до завязок на рубашке, ослабить их и сдвинуть ткань с плеч, а потом спуститься обманчиво легкими поцелуями по шее и ощутимо прикусить кожу, как хотелось еще давно, но не хватало решимости — в новинку. Давно уже не подростки, можно и не бояться следов. Прикосновение холодных рук заставило Дилюка охнуть от контраста и неожиданности. Он увлекся и не заметил, как ладони Кэйи уже успели юркнуть под его одежду и теперь ловко ощупывали все, до чего дотягивались. Сам Кэйа светил до безобразия нахальной улыбкой и очевидно не собирался оставаться в долгу, будоража и играя с температурой на пробу. Он коротко хихикнул, довольный шалостью, но покрывать кожу тончайшим слоем льда перестал, когда уловил намек на расправу в нахмуренном взгляде. Это было Дилюку знакомо: шаловливое озорство характера, запрятанное теперь под ехидством, вывернутое наизнанку в попытке перешить во что-то неестественное и колючее, излишне манерное. Оно так и не исчезло, осталось неотъемлемой составляющей его личности, благодаря которой отчасти Дилюк к нему и привязался. А в этот момент пробилось, каким было раньше — дурное, спонтанное и искреннее, так что и злиться-то, на самом деле, не получалось. Дилюк, должно быть, невольно засмотрелся и задумался на время слишком долгое, у Кэйи поползли вниз уголки губ. Он дернулся, не стал скрывать нервного беспокойства во взгляде и трепетно повел уже теплыми ладонями по бокам, как будто извинялся за глупый порыв. Ему свойственно было бы закрыться и ввернуть в свою защиту какую-нибудь колкость — как он всегда делал, — которая непременно сбила бы с толку и развела их по разным углам, но Кэйа решил оставить душу нараспашку и отрезать им обоим пути побега, приникнув к чужим губам сам. Дилюк не смог удержаться от соблазна прикусить тонкую обветренную кожу в отместку за колючий холод, почувствовал ответный вздох и фыркнул, ухмыляясь. Ненадолго: ухмылку быстро стерло бесстыдное прикосновение к паху, заставившее судорожно выдыхать уже его самого. Кэйа умел подстраиваться под настроение невероятно быстро и всегда любил грязную игру. Об этом нельзя было забывать. Кровь против воли приливала туда, куда в этот момент не следовало бы: не то место, не то время. Но насколько не радовала вероятность обнаружения впоследствии травы во всех мыслимых и немыслимых местах, настолько не хватало духу оттянуть руку Кэйи прочь. Дилюк этого попросту не хотел. Давление на пах перемежали ненавязчивые прикосновения вокруг и к бедрам, только больше дразнящие, и окончательно пресекали мысли пойти на попятный. Чувство взаимного голода копилось и копилось целые годы, набирало мощь, а как только Кэйа повалил Дилюка прямо так на плащ, прижался теснее и притерся собственным, начинающим натягивать ткань штанов, членом, ударило обухом в головы со всей силы. Руки из-за этого подрагивали и в охватившей ужасной спешке никак не справлялись с мудреной застежкой на штанах Кэйи. Дилюк вслепую чуть не дернул ее со всей дури, но легкий шлепок по рукам вовремя его остановил. — Какое несдержанное варварство, — проворчал Кэйа ему в губы, управляясь с ней за пару движений и приспуская ткань вместе с исподним. Он хотел было добавить что-то еще, наверняка не менее насмешливое, но от резкого движения вдоль почти по всей длине члена смог только издать задушенный глухой полустон, чем снова вызвал у Дилюка удовлетворенное фырканье. Тот ничуть не жалел о решении оправдать таким образом обвинения в варварстве, но продолжил уже аккуратнее, сплюнув на руку: лучше так, чем насухую. Кэйа шумно дышал ему в шею и едва сдерживал себя от того, чтобы толкнуться в руку при каждом последующем неторопливом движении. Между рваными выдохами иногда нежно касался кожи кроткими поцелуями, может, от избытка чувств, и срывался на тихий прерывистый скулеж, когда сжатые в кулак мозолистые пальцы поднимались к уздечке. Наблюдать за тем, как постепенно мутнел его рассудок, оказалось до беспамятства возбуждающим, и Дилюк не мог насмотреться, попутно теряя остатки разума собственного. Надсадную хриплую просьбу остановиться он, будто в трансе, чуть не пропустил мимо ушей, спохватившись от крепкого хвата руки. Короткая передышка — молчаливая щекотка по коже теплом дыхания — позволила ему огладить ладонью взмокшую спину. Не в намерении подразнить, но в желании выразить свою тоскливую привязанность, ставшим вдруг жизненной необходимостью. Кэйа под его рукой вздрогнул, словно бы не ожидал в свою сторону чуткости без подтекста, а затем спешно принялся за Дилюковы брюки, и мысль об этом не успела развиться. Несмотря на не самое удобное для того положение, с ними управились значительно быстрее, и совсем скоро Кэйа уже поймал очередным поцелуем тихий стон с губ, когда сомкнул пальцы на членах обоих разом. Рука двигалась в неровном темпе, точно он не мог определиться, хочет ли растянуть момент или же наоборот нагнать ощущения как можно скорее, и Дилюк не сразу понял, что Кэйей руководит отнюдь не хаотичность. Он удивительно расчетливо подбирал моменты, когда стоило ускориться или наоборот медленно провести по всей длине, ощутимо задевая плотными мозолями — у Кэйи их было ничуть не меньше — вены и чувствительные места. Хотел впечатлить, сделать все в лучшем виде. Дилюку же нужно было совсем не это, он вдруг двинул бедрами, выбив из Кэйи громкий выдох, и всю его расчетливость смело голодным пламенем. Вздохи переплетались в густом воздухе — не различить голоса, — заполняли пространство, и слышались обоим так, что их не перекрыли бы даже грянувший вдруг гром или любое другое бедствие. И не было ничего важнее. Дилюк упивался сумасбродной близостью с той же жадностью, что испытывают дорвавшиеся до воды путники, и это ощущалось самым правильным его порывом за долгое время. Рука на членах двигалась все сбивчивей, Кэйа все больше задерживал дыхание, и как только Дилюк, сомкнув собственные пальцы выше его кулака, издевательски сжал головки, он выгнулся и кончил с особенно звучным выдохом. Мелко вздрагивал, пока Дилюк еще за несколько движений не довел до крайней точки и себя самого, рыкнув сквозь зубы. Кэйа чудом не свалился на него всем своим весом, все-таки сумел удержаться и кое-как устроился сбоку. Изголодавшимся, вымотанным майской ночью, им не так уж много было нужно. Несколько минут — отдышаться, смириться и протереть руку краем рубашки, ведь та все равно безнадежно испорчена, поправить брюки — и слух снова стал воспринимать звуки извне. Последние упрямые отголоски Беллетэйна где-то в дали, мерный треск предутреннего леса, шепот листьев на слабом ветру. Шуршание чужой одежды, а после усталый вздох Кэйи, привалившегося к его боку с видом человека, ненамеренного двигаться ближайшие часы. Дилюк впитывал его тепло, чувствуя, как наконец становится на свое место что-то глубоко в душе, и понимал: как бы ни была коротка и мимолетна майская ночь, расчеркивающая память быстро затухающей искрой, прямо как ее костры звездное небо, забывать он ничего не хотел. Обратно в город они отправятся вместе, и нескольких дней пути им с лихвой хватит на то, чтобы набраться смелости и заговорить, как надо было уже давно. Пусть даже сейчас казалось, что любая неосторожная фраза встревожит все, что утихло, как ветер волнует водную гладь. Ну а пока… Остаток ночи, пока не забрезжили первые рассветные лучи, Дилюк прижимал к себе уже совсем не угловатого Кэйю, улыбаясь ему в плечо, и ни разу еще за последние годы не чувствовал себя спокойнее.