Нет ничего кроме любви

— ...ты не в купе зайдёшь, а под поезд улетишь, ну. Родные руки ловят его за талию за секунду до падения. Родной голос занудно ворчит на ухо, пока руки затягивают его назад на платформу, крепко сжимаясь. Яр улыбается и молчит. Оборачивается, снова почувствовав под ногами твёрдую землю. Саша хмурится осуждающе, качает головой. На нем куртка расстегнута, и видно тёплый шарф, уложенный незамысловатым узлом, и снежинки тают, не долетая до кожи. Яр тоже. Тает. За бурчанием различает заботу, за осуждением — волнение, и снова проваливается в это все как в глубокую тёмную прорубь. Ни берега, ни дна. Ему хочется поцеловать замерзшую щеку или покрасневший кончик носа, или ткнуться лицом в маняще тёплый шерстяной шарф и стоять так, пока до отправления не останется пять минут. Но не сейчас, наверное, и не в этой стране, наверное — когда-нибудь потом, когда можно будет не бояться. Яр все-таки тюкается лбом мимолетно в плечо — ткань на куртке холодная, но от знакомого запаха (шампунь, одеколон, кофе и что-то ещё) на душе вдруг становится теплее. — Ты до отправления постоишь? — ему не хочется звучать как семь лет назад; и дело даже не в том, что в двадцать шесть это выглядит жалко, а в том, что провожать друг друга по полчаса вроде как уже не имеет смысла; но он все равно кажется себе маленьким наивным идиотом, и у него нет сил чтобы винить себя за это. — В смысле... если ты сильно устал, ты иди... Саша вдруг фыркает, выгибает бровь и смотрит так скептически, что Ярику становится стыдно, хоть пока и не до конца понятно, за что. Когда Саша смотрит вот так — стыдно "за что-то" ему обязательно станет. — Ты забыл, да? — он вздыхает и кивает на вход в вагон. — Мне на Бал. На репы в смысле. А тебе на Испытание. На концерт. Я же специально спрашивал, какое купе, чтоб соседние полки взять, горе луковое... Отпускает. Та усталость, хоть и хорошая, правильная, хоть смешанная с восторгом и нежностью, его отпускает. Как будто перерезали ненужные ниточки, которые держали его на земле, и он теперь — выше, выше, только вверх. — Мы типа в Питер вместе едем? — тупо переспрашивает он. Саша вдруг торопливо машет ребятам, цепляет его за рукав и тянет в поезд. Придерживает неизящно, но надёжно, прямо за руку, не стесняясь, не давая снова рухнуть между вагоном и платформой. — Типа вместе, — передразнивает он, улыбаясь. — Ты же свалишься под этот вагон, кто-то же должен следить, чтоб надежда русских мюзиклов вот так бесславно не... Ярик смеётся неприкрыто, едва не сгибаясь пополам. Саша смеётся тоже. Искренний. Настоящий. Хочется целоваться. Они закрывают двери в купе, едва проводница проверяет билеты и выдаёт постельное белье. Саша педантично раскатывает матрас по полке, надрывает пакет. Ярик залипает на его руки. Ничего нового. — Саш. — Стели постель, Анна Каренина. — Ну Саш. Саша выпрямляется. Саша смотрит на него внимательно, чуть склонив голову к плечу, и Ярик поклялся бы, что на всем концерте ни у кого не видел такого внимательного, такого готового выслушать и понять взгляда. Он улыбается. — Я люблю тебя. Когда-то сказать это было все равно, что прыгнуть сквозь этажи или взорвать к черту себя вместе с вселенной. Сейчас — нестрашно. Сейчас — легко. Сейчас: — Я тебя тоже люблю, Яр. самым серьёзным голосом и самой нежной улыбкой. Когда выключают свет, и они ложатся на полки, — лицом друг к другу — Ярик вдруг вытягивает руку вперёд. Саша сплетает их пальцы, надёжно скрытые темнотой вагона и надёжно закрытые от посторонних глаз тяжёлой дверью. — На репетицию пустишь? — Пущу. — А кофе пить поведёшь? Саша улыбается. Яр эту улыбку не видит, но чувствует — кожей, дыханием, всем, чем может. — Если будешь себя хорошо вести. Яр невпечатленно хмыкает. — Значит тебя поведу я. Саша крепче сжимает его ладонь. Ярик позволяет себе в темноте вагона погладить его руку, пальцы, запястье. И отпускает его с лёгким сердцем и без сомнений, точно зная, что с утра возьмёт его за руку снова. Как всегда.