Москва. Десятое Октября. 1942 года.
Перед глазами плывёт. Слишком душно, невозможно вздохнуть. Косте кажется, что он не может дышать, воздух проталкивается с трудом, оседает в лёгких и не выходит. Образ перед ним слишком размыт, Костя цепляет лишь отдалённо знакомые черты. Но Косте и не надо видеть картину целиком, он знает кто этот человек. Юра тянет к нему руки, его кожа будто раскалённый металл. Она обжигает. Костя слышит приглушённый смех, сам тянется к Юре. Юра в старом растянутом свитере, какого-то грязно-жёлтого цвета, похожий на горчичный. Кожа Юры под свитером ещё горячее. Костя притягивает горячее тело, обнимает, усаживая к себе на колени, щекой прижимается к груди Юры. Слышит, как бешено стучит чужое сердце. Чувствует, как Юра перебирает его волосы на затылке, зарывается пальцами, несильно оттягивая. У Кости по коже бегут мурашки. Он прикрывает глаза, несмело проводит ладонями по спине Юры, пальцами пересчитывает позвонки. Юра издаёт непонятный приглушённый звук, отдалённо похожий на мурлыканье, наклоняется к уху Кости, шепчет что-то неразборчивое. Костя не может понять и слова, горячее дыхание обжигает. Весь Костя, с душой и телом, сейчас находится где-то не здесь, на грани разума и безумия. Он растворяется в душном воздухе, горячем дыхании, в ладонях на затылке, в неразборчивом шёпоте. Костя касается пересохшими губами горячей кожи. Юра шумно выдыхает, сжимает волосы на затылке Кости. «Нравится?» — хочет спросить Костя, но язык совсем не поворачивается. Вместо слов — ещё один короткий поцелуй, и ещё один, ведёт выше, прикусывает мочку уха. — Катюша…- единственное понятное слово из неразборчивого потока. Костя поворачивает голову, ориентируется на чужой хриплый и тягучий голос. Юра весь, как подтаявшее лампадное масло. Взгляд у Юры томный, будто смотрит через призму тумана. Но решительный. Костя не может долго смотреть ему в глаза. Целует в подбородок, проводит кончиком носа по щеке. И Юра, не выдержав, мажет губами в кончик чужих. Последующий поцелуй — страсть и похоть, головокружение и спёртый воздух. Он выходит мокрым, горячим. Юра прикусывает Косте губу, толкает в плечи. Костя не сопротивляется, спиной падает назад, готовясь провалиться в мягкий матрац и утянуть за собой Юру… Но больно ударяется плечом о пол. Ворсинки ковра щекочут шею. Костя неохотно открывает глаза. Даже вставать не охота, хочется закрыть глаза и вернуться обратно, но сон уже перебит. Костя разочарованно вздыхает: — А так хорошо всё начиналось. Косте надо было встать, собрать разбросанные с вечера книги и бумаги. И себя заодно тоже. Костя не мог вспомнить точно, когда в последний раз чувствовал себя настолько разбитым, и дело было далеко не в ноющей боли в спине и в постоянных головных болях, тут проблема крылась в боли душевной. Эта боль каждое утро разливалась по телу, наполняя его свинцом, да так, что даже руку было тяжело поднять. Она наводила беспорядок в мыслях, вытаскивала все самые страшные опасения, заставляла Костю на повторе думать о всём самом плохом, путала его и пугала. Повторяя каждый день о том, что раньше Костя был совсем другим. Раньше Костю никто не заботил. Родители часто повторяли, что привязанность опасна, а люди злые и жестокие. По такой же схеме относились и к самому Косте — мирились с его существованием и ждали от него только зла и жестокости. Костя не пытался с этим бороться, но неосознанно повторял за ними. У него не было друзей в школе, в колледже, в университете и даже на первой работе в Свердловске. Люди предпринимали попытки с ним подружиться, но Костя закрывался от них, мирился с их присутствием рядом. Открыто показывал, что они его раздражают, что их социальные нормы ему просто чужды, потому что есть вещи поважнее, чем завести друзей и семью. Костя не грезил о вечеринках в шумной компании, не грезил влюбиться, ему не нужны были совместные воспоминания, ему не нужна была та приятная ностальгия. Московский госпиталь переломил хребет всем этим «не хочу» и «не нужно». Обстоятельства заставили сказать больше десяти слов за день одному и тому же человеку. Маленькая операционная толкнула его навстречу к доверию. Госпиталь, своей красной нитью, наспех пришил Костю к совершенно чужому ему человеку. И самое ужасное, что Костя понял только спустя время — он даже не сопротивлялся. Оказывать сопротивление надо было тогда, на вокзале в Ленинграде, засунуть клятву Гиппократа подальше в глотку и отвернуться. Он бы пробежал мимо Кости. И Костя бы повспоминал о нём ещё денёк, а после чужое лицо слилось бы с общим потоком, растворилось в воспоминаниях. И сердце бы не билось так бешено при каждом взгляде, не охватывало бы волнение, не было бы страха за чужую жизнь и беспокойных мыслей. Людей с давних времён пугало, но в тоже время манило, всё новое и неизведанное. Новые чувства Костю пугали, но он охотно позволял им существовать, подкармливал их, сам того не осознавая позволял им расти. В детстве Косте часто доводилось наблюдать за одной компашкой мальчишек, которые ходили в старый заброшенный дом. Они почти каждый день отправлялись на поиски чего-то, а потом выбегали с криками. Тогда Костя не понимал, зачем они туда ходят, если в итоге им страшно. Теперь Костя и сам был одним из тех мальчишек. Было страшно, но желание увидеть, почувствовать что-то новое было сильнее. Костя залез обратно под одеяло. Пытался читать, но мысли не фокусировались на тексте. Он перечитывал один и тот же абзац по несколько раз. Отставив бесполезное занятие, он стал смотреть в потолок. Рассматривал уже знакомые ему узоры, в памяти возвращаясь в день перед отъездом. Костя тогда засиделся за книгами, отправил Юру спать на кровать. Спать лёг поздно, в сонном дурмане, позабыв обо всём, пожелал спокойной ночи пустой комнате и по привычке завалился спать на край кровати. Проснулся спустя несколько часов, хотел перевернуться на спину, но что-то мешало. Костя обернулся, приоткрыл глаз, чтобы посмотреть. Юра прижался к его спине щекой и тихо посапывал. Костя вскочил моментально, до звона будильника оставался ещё час, но уснуть он так и не смог. Юра, чувствуя себя в безопасности, спит, как младенец. Костя по-доброму усмехнулся — значит, с ним Юра ощущает себя защищённым. Костя понимал, что пора уже основательно покопаться в себе, в памяти, в чувствах, чтобы наконец разобраться в себе. И начать стоило с самой первой встречи. Костя улёгся поудобнее, стал вспоминать. Первое, на что он обратил внимание, был голос. Костя слышал разные вариации этого голоса; он был весёлый и звонкий, грубый, тихий, сломленный, нежный, тягучий, строгий, хриплый. И Костя узнавал его всегда, с точностью до ста процентов, даже в самом шумном и многолюдном месте. Голос было приятно слушать, он успокаивал, волновал, согревал. Хотелось слушать только его. На следующий день в госпитале он слишком сильно зациклился на глазах. Взгляд у Юры тогда был напуганный, потерянный, но моментами решительный и яркий. Костя видел эти глаза удивленными, волнительными, паникующими, восхищающимися, злыми, мягкими. Костя давно признал, что видеть на себе любой из этих взглядов было приятно и волнительно, хотелось, чтобы Юра смотрел только на него, не отрываясь. Каждый день Костя подмечал всё больше и больше деталей, которые ему нравились. Привычка Юры выгибать бровь или хрустеть пальцами, когда он о чём-то сосредоточенно думает, его любовь к домашней еде и сладкому чаю. Костя даже запомнил, что Юра чистит зубы ровно две минуты и тридцать пять секунд, никогда не умывается холодной водой, не любит мыть руки после прихода с улицы. Все эти мелкие детали создавали впечатление, что Костя знает Юру уже не одну сотню лет. Он даже брал на себя смелость говорить, что может предугадывать, что Юра будет делать дальше. И всегда попадал прямо в цель — Юра делал именно так, как говорил Костя. Костя вытаскивал из воспоминаний все чувства, которые были адресованы именно Юре. Вытаскивал всю свою нежность, обожание, трепет, волнение, радость, страх, облегчение, желание, тоску. Вытаскивал из мимолётных жестов и взглядов все свои «хочу». «Хочу прикоснуться», «Хочу почувствовать тепло», «Хочу сжать, потрогать, забрать». Вместе с этим вытягивались и его эгоистичные желания, который с самого детства были спрятаны куда подальше. Жгучее желание присвоить себе, спрятать от всех, быть единственным. Он прокручивал в голове все их диалоги, цепляя несказанные слова, подтексты, не озвученные желания и просьбы. И всё вроде бы до боли знакомое, где-то он уже сталкивался с похожим. Не у себя, у других. Взгляд скользнул по книжной стопке, которую он так и не убрал. Блок, Толстой, Достоевский, Ахматова, Тургенев. Взгляд задержался на последней книге. Тонкая, всего около ста сорока страниц. Костя читает вслух название: — «Первая любовь»…- и тут все мысли исчезают, даже как-то дышать становится легче. Он повторяет, но смелее. — Любовь. Да, это идеально подходило. Одно слово, а описывает просто огромный спектр эмоций, чувств и желаний. Костя накрылся одеялом с головой, будто пряча себя и свою любовь от всего мира. Опасная, непонятная, запретная, но невероятно искренняя и жертвенная. Вот какая Костина любовь. Но нужна ли она Юре? У него есть Анина любовь, правильная и понятная. У него есть дружеская любовь, отважная и крепкая, не смотря на мелкие разногласия ребят. У него есть любовь случайных солдат, которым он помогал вставать на ноги, пока работал в госпитале. Те были ему сердечно благодарны и скорее всего не раз вспоминали о нём под градусом выпитого. У него было столько любви, что он мог в ней захлебнуться. Костя сомневался, что ему нужна ещё одна, от которой будут только проблемы. Косте хочется, чтобы Юра хотя бы попытался принять его любовь, хоть каплю, чтобы не отвернулся, чтобы позволил и дальше быть ему…хотя бы другом. На большее рассчитывать просто опасно, лелеять мечтой можно, но не больше. Но как об этом сказать, как попросить — он не знал. Страх озвучить всё то, что таится в сердце, накрывает с головой, давит сквозь одеяло. Костя остаётся в постели до самого вечера. Ему не хочется есть, пить, спать, читать — ничего не хочется. Лишь думать о своём новом чувстве и вспоминать Юру. Но пересохшее горло всё же заставило его подняться с кровати. Стоило Косте пройти из одной комнаты в другую, как он незаметно для себя вклинился обратно в привычный ритм жизни. В голове сразу стали всплывать дела, которые он должен был сделать сегодня. Он помыл посуду, которая стояла и копилась три дня, убрал книги, постирал вещи. Собрался прогуляться, на всякий случай набросал список продуктов, если магазины ещё открыты, надо будет заскочить. Воздух на улице уже пропитался морозной свежестью, со дня на день пойдёт снег. Костя поднял ворот пальто. Точного места назначения у него не было. Можно было бы заскочить в госпиталь, поздороваться с Леной, спросить, что нового, но тогда он бы застрял там до завтрашнего утра. Костя петлял по паркам, мимо него пробегали люди, спешащие домой, он огибал прогуливающиеся парочки, шумные компании военных на увольнении. Магазины уже были закрыты, Костя навернул круг по району, повернул в сторону дома. Костя по началу даже удивился, как быстро пришёл в себя от дневной хандры, а после в голову пришла мысль, что жизнь продолжается, а его любовь будет всегда. Он проснётся завтра утром и по-прежнему будет любить Юру, и через неделю, и в следующем месяце, через год, даже через пять лет. Потому, что когда тебе почти тридцать ты можешь только принимать то, что тебе преподнесёт судьба. Судьба сказала — «люби», а противиться и менять что-то уже не хотелось. Костя задержался у лестницы парадной, закурил. Что-то мокрое и холодное медленно опустилось на голову. Костя поднял взгляд. Снег мелкими хлопьями падал вниз, таял в прогретом людьми воздухе, на одежде, волосах. Маленький мальчик на противоположной стороне дороги пытался поймать снежинку ртом. Почти всю прошлую зиму Костя провёл с Юрой, не замечая морозов, потому что рядом с Юрой было тепло. Сейчас он поёжился от холода, затушил окурок и забежал в тёплую парадную. — Константин Петрович, — обратилась к нему консьержка. — Почтальон забегала. Вам письмо. Костя поблагодарил кивком. Открыл почтовый ящик. Фронтовые письма можно было узнать очень легко — они были без конверта, листы складывали в треугольник, чтобы не открылись и подписывали на любом месте, которое оставалось пустым. Костя радостно улыбнулся, пряча письмо в карман. Забежал в квартиру, переборол желание открыть его сразу, как достал. Костя одной рукой разворачивал бумажный треугольник, другой закрывал дверь. Ботинки стянул, не развязав шнурки. Забрался на кровать прям в пальто. Читал медленно, даже как-то осторожно, чувствуя, как с каждым словом сердце начинает биться всё быстрее и быстрее. Дочитав, он сложил письмо обратно в треугольник. Письмо выглядело так, будто Юра свалил на него все-все свои чувства и сказал — «разбирайся». Косте повезло, разобраться он успел, а у Юры наблюдался тот же набор симптомов. Костя упал спиной на кровать, прижал ладонь к сердцу. Всё это так походило на то, о чём он читал в книгах. Может…у него ещё есть шанс стать героем этих самых книг и получить своё «долго и счастливо»?Москва. Первое Декабря. 1942 года.
— Нет! У тебя есть эта дурацкая привычка бубнить себе под нос, когда ты недоволен. — А ты не умеешь принимать поражение, — в тон Лене ответил Костя. Сегодня днём забегал Московский. Костя и Лена всегда старались показать, хотя бы своим видом, что не жалуют его появления здесь. Очевидно, Михаил это заметил. К тому же, никто из них так и не поднял тему того, что на Лене с Костей висит двойное убийство. А ведь к ним приходили. Конечно, найти ничего они не могли. Свидетелей нет, тел тоже. Они сожжены, кости растёрты под прессом и вместе с пеплом сброшены в реку совершенно другими людьми. Костю немного пугало то, что Лена и глазом не моргнула, когда подсыпала яд в чай, когда помогала тащить тела до крематория. Только отчитала Костю за то, что тот курил прямо в помещении. С другой стороны, Косте очень нравилась эта её черта характера — невозмутимость. — Кость, — обратилась она к нему. Подпёрла подбородок рукой. — Зачем мы вообще пошли на поводу Московского? Костя развёл руки в сторону. Он и сам не знал. Это даже не входило в договорённость. Им приказали — они сделали. Идеальные собачки репрессивного режима. — Я думал, ты меня остановишь, — признался Костя, вертя стакан в руках. Московский притащил им какое-то приторно сладкое вино, причём три бутылки. Они переглянулись, одновременно протянули — «нажрёмся?». И также одновременно кивнули друг другу. — Не поверишь, но я думала, что это ты меня остановишь, — тихо рассмеялась Лена. Они решили забрать по бутылке домой, а одну выпить после смены. Пить после смены запрещалось, но они вели себя тихо и вопросов ни у кого не возникало. Началось всё, конечно, на позитивной ноте. Они обсуждали планы на новый год, родственников, рассказывали забавные ситуации из детства. После пошло обсуждение у кого какие привычки, плохие в основном. Костя сказал Лене, что никто на ней не женится, если она не перестанет вредничать по пустякам. Лена громко рассмеялась, ответила, что за Костю никто не пойдёт замуж, пока он не перестанет ставить работу выше всего остального. «Зато я не совершаю глупостей» — сказал Костя. На что Лена рассмеялась ещё сильнее. «Тебе напомнить, из-за чего мы теперь в сговоре с Московским?». — Как там Юра? — спросила Лена, допивая остатки алкоголя на дне стакана. — Воюет, — коротко ответил Костя. — Он не писал тебе? — Писал. Вчера второе письмо пришло. Пишет, что зверствует там. Аню выгнал, на ребят срывается. Лена тяжело выдохнула, отвернулась к окну. — Мне жаль Аню, вот, как женщине женщину жаль. Ты, может, не замечаешь этого, но она ведь очень сильно его любит. А он даже внимания не обращает, всё за тобой бегает. Он друзей выше ставит. Возможно, он потом и заметит её, только вот радости от этого будет мало. Будет воспринимать её чувства, как должное, мол, она меня любит и всегда будет рядом. А сам будет делать всё, что захочет. И знаешь…мы, девушки, в плане любви либо дуры, либо эгоистки. Эгоистки придерживаются правила, что выходить замуж надо за тех, кто любит их, а дуры влюбляются в тех, кто их не любит и всё ждут, когда же звезда с неба упадёт. Звезда-то падает, да только прямо на голову. Вот и Аня дура… Поэтому её и жаль. — А ты? — спросил Костя. Лена перевела на него уставший взгляд. Кивнула головой. — И я дура.Москва. Пятое Декабря. 1942 года.
Костя долго не мог решиться отправить ответ. Всё думал, как бы сделать правильнее, а самое главное, как это спрятать от цензуры, которая проверяет все письма, которые уходят на фронт. Фронтовых много, их даже не открывают, а вот ответов меньше. Костя решил отправить небольшую посылку, сверху прикрепить к ней маленькую записку с одним словом. Он был уверен — Юра его поймёт. Поймёт сразу, не открывая посылки. Осталось только дождаться ответа. Ещё лучше — встречи, но на это рассчитывать не стоило. Поэтому, Костя будет жить дальше. От письма до ответа. Потому, что его жизнь идёт дальше, а чувства будут всегда.Деревня Карповка. Десятое Января. 1943 года.
Колю увезли ещё утром. Юра до сих пор не мог смириться с тем, что они остались без него. Больше не будет глупых разговоров о том, насколько далеко он готов зайти ради науки, не будет больше громкого смеха. Больше не будет глупых вопросов, никто не спросит Руслана о том, где он научился чему-либо, никто не попросит помощи в переводе фразы, никто больше не будет обижаться на карикатурные рисунки и короткие стишки. Аня больше никому не расскажет детскую присказку, Илье больше некого учить метать ножи, Юре больше некого приводить в чувства после каждого боя, Руслану больше некого рисовать, некого поучать жизни, больше нет человека, который бы смеялся над его шутками, нет того парня, которого он называл «мальцом». Юра был уверен, что Руслан никогда этого не примет. Сегодня утром, спросонья, он позвал Колю. Попросил что-то достать из походной сумки, а после одёрнул сам себя. Кивнул и ушёл в сторону деревни. Моряки провожали своих залпами пушек, украшая мины венками и морскими лентами. Летчики выпускали птицу в небо. А танкисты давали залп. Юра наблюдал за тем, как танковая колонна, насчитывающая около сорока единиц техники, выстраивалась в ровную линию. Дула танковых пушек смотрели высоко в небо. Это был холодный январский вечер. Юра осторожно поджёг обломок свечи, воткнул её в снег. Около дерева, где нашли Колю, установили небольшой деревянный крест, вырыли ямку, туда набросали писем и записок. Юра зарыл туда фотографию, подаренную Коле. Руслан написал письмо, Илья с Аней ограничились записками, на большее у них сил не было. — Сегодня! — громко сказал Юра, обращаясь к остальным. Он стоял к ним спиной, смотрел прямо на свечу. — Мы прощаемся с нашим боевым товарищем, с нашим другом. Вместе с ним, мы проделали огромный путь. От Москвы до Сталинграда. Он такой же герой, как и мы все здесь собравшиеся. — Можно я уйду? — послышалось за спиной. Юра обернулся. Ребята отвели Руслана в сторону. — В его честь, мы выпустим прощальный залп, дабы осветить ему путь наверх. Юра поднял руку вверх. Послышались команды «заряжай» и «целься». После этого все стихли ровно на минуту. Юра опустил руку. За спиной послышались последовательные выстрелы. Юра обернулся, чтобы увидеть, как тёмное зимнее небо озаряет свет сорока залпов. Юре почему-то показалось, что он даже слышал возмущённые голоса местных жителей. Те могли напугаться, что началось сражение, их никто не предупредил, что танкисты будут прощаться. Юра достал из внутреннего кармана сложенный шлем, надел его поверх креста. — Спи спокойно, мой друг. — голос у Юры дрогнул. Он сильно зажмурился, глубоко вдохнул и выдохнул. Ему надо было держать лицо, своё он выплакал вчера. Аня подошла почти неслышно. Осторожно дотронулась до его плеча. — Я видел его вчера. Он умывался рядом со мной, спросил, куда мы двигаемся дальше. Я помню, он обедал с нами. Потом он с Русланом подшучивал над Ильей. А потом он попёрся до этой чёртовой деревни. — тихо сказал Юра, чувствуя, как Аня обнимает его со спины. — Ещё вчера, он был жив. — Юр, уже ничего не сделаешь… — Вот именно! Я ничего не сделал! Ни вчера, ни позавчера, ни в тот момент, когда он приехал со Ржева. Я нихуя не сделал, чтобы этого избежать! Аня обогнула его. Обхватила его лицо ладонями, заглядывая в глаза. — Ты сделал больше, чем мог. Никто не знал о том, что болезнь вернулась, когда всё стало только хуже, он ничего не сказал. В этом нет твоей вины. Ты не умеешь читать мысли… — Я мог бы… — Не мог, Юра. Если так посудить, то каждый из нас виноват. Каждый испытывает вину за то, что Коля умер. Не надо взваливать всё на себя. Сейчас у нас одно горе, не замыкайся в себе, хорошо? Юра кивнул. Аня стёрла его редкие слёзы. — Давай, вытри слёзы, командир. И веди нас к победе.Москва. Двенадцатое Января. 1943 года.
Телеграмма пришла в госпиталь. Костя расписался за получение. Как только работник почты вышел, он перевернул тонкий лист бумаги. Откинул её на край стола после первого же предложения. Обычно, его не заботила смерть, которая наступала вне стен операционной. Но за жизнь Коли он в какой-то степени был в ответе. Коля лечился в его госпитале, Костя лично подписал ему больничную карту и отпустил, хотя мог никого не слушать и оставить его там. Да, они бы уехали без него. Зато парень сейчас бы был жив. — Зачем я давал клятву, получая диплом, если не могу никого спасти? — спросил Костя, когда Лена зашла в кабинет забрать папки. — Что-то случилось? — спросила она. Костя молча протянул ей телеграмму. Лена присела на свободный стул, прочитала содержимое. Вернула её Косте, да так быстро, будто обожглась. Прикрыла рот руками и покачала головой. — Это же тот, который лежал в палате интенсивной терапии? — Костя кивнул. — Ужас… Это…ужасная смерть, у меня просто слов нет. Юра ни в коем случае не виноват в этом, так ему и напиши. — Думаешь, можно достучаться до него, когда он в таком состоянии? — Кость, ты сможешь. Я просто это знаю. Напиши ему, мне кажется, что именно твоя поддержка ему нужна больше всего.Деревня Карповка. Двенадцатое Января. 1943 года.
Юре пришла посылка. Он неохотно принял её из рук почтальона, повертел, осматривая с разных сторон. Отправлено из Москвы. К посылке была приложена записка. Юра перевернул её.«Блок»
Одно слово. Юра нахмурился. К чему это? А после стукнул себя по лбу. Он же сам спрашивал об этом в своём письме. Значит, это посылка от Кости. Но почему именно посылка, а не письмо? Неужели, кроме этого короткого «Блок», он ему ничего не ответит? Юра развернул обёрточную бумагу. Под слоем картона находился помятый сборник стихотворений Александра Александровича Блока. Юра был не в настроении читать, быстро пролистав сборник, он собирался уже просто убрать его в походную сумку, но заметил одну маленькую деталь. Деталь, которую мог оставить только Костя, которую бы ни за что не заметили люди, которые его не знают. Там были подчеркнуты слова и буквы. Юра сбегал до своего дневника, вооружился карандашом и стал переписывать в дневник подчёркнутые слова, складывая половину по буквам. Медленно, но верно собирая ответное письмо: «Дорогой Юра, Я полностью с тобой согласен. Это тяжело, тревожно и больно. И я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь, потому что чувствую тоже самое. И пусть пока ты не можешь собрать все свои чувства воедино, может быть, мои дадут тебе ответ. Я пришёл к этому совсем недавно, долго думал над этим, вспоминал. Вспоминал всё: от нашей первой встречи, до утра в день твоего отъезда. И ответ долго не мог уложиться у меня в голове. Я всё лежал и думал, что же это. Вроде, такое знакомое, но назвать никак не могу. Оказывается, просто стоило навести бардак, а потом начать его рассматривать. «Первая любовь» Тургенева, его проходят в школе. Сам удивился, когда понял, что ответ был там близко, а я его просто не замечал. Так о чём я. Мои чувства. Точнее, их общее название. Всё просто — это любовь. Я люблю тебя, Юра. Я знаю, что это неправильно, что это опасно. И мне тоже страшно, но за тебя страшнее всего. Неважно, что случится со мной, главное, чтобы ты был в порядке. Наверное, это у нас общее — желание жертвовать собой в угоду другому. Но знаешь, ради тебя, я бы и под пули встал. Я никогда раньше не любил, чего уж говорить, я никогда раньше ни с кем и не дружил. Но, если говорить про тебя, кажется, что я знаю тебя уже сотни лет. И все эти сотни лет я тебя люблю. Люблю твой голос, люблю твою улыбку, люблю твои слёзы, твои эмоции, твои привычки, все твои «хочу» и «не хочу». Я люблю каждый твой каприз, каждый твой крик, каждое твоё беспокойство. Я люблю каждый твой взгляд, каждое твоё прикосновение, каждое твоё объятие. Я не знаю, куда деться, от всех своих мыслей, когда ты рядом. Я не знаю, как сдержать себя, когда так хочется прикоснуться. Я не прошу от тебя ничего, просто позволь мне любить тебя и дальше. Сегодня, завтра, послезавтра, через месяц, через год, через пять лет. И даже через сотню, когда нас уже не будет в живых. Позволь мне увидеть тебя хотя бы ещё раз, ещё раз обнять. Пока не стало слишком поздно. Ты всегда будешь моей жемчужиной, мой личный маленький Версаль. С любовью, Катюша. Четвёртое. Двенадцатое. Сорок. Второго.» Юра прижал дневник к груди. Сборник соскользнул с колен, упал куда-то в снег. Юра ещё раз перечитал письмо, снова прижимая дневник к себе. Страшно и волнительно, но он говорит, тихо, зная, что никто его не услышит: — Я люблю тебя. Он пронесёт эти слова в себе, на страницах своего дневника и в сборнике стихотворений. Чтобы в один день сказать это лично.