Счастье. Её счастье

Хладнокровие всегда было по её части. Защита — это нападение. Выручка — это самовыручка. По-другому и быть не может. Говори что хочешь, а её стальная и непробиваемая баррикада из грамотно выстроенных по жизни и в результате плотного общения с мамой и не менее несмышлённой дочерью постулатов стремительно обрушивалась на ту или другую в результате их «оккупирования» своим розовым бредовым фанатизмом, которого было не занимать. Мама витала в облаках, как положено жителю сцены, артистке, в конце концов, которая на сцене обретала первые и неудержимые крылья — в них было подчас сразу же оказаться в далёком от цивилизации и разума полёте. Поэтому разум всегда оставался за Леной. Олеся, опять же. Маленькая невинная девочка с большими недомолвками с жизнью, которые приводили к большим неприятностям. Глупый, но родной ребёнок. Дети… (вздыхает). Итак, на чём мы остановились? Да, на ответственности. Брала за всех и вся. Её не просили об ответственности — она всё равно брала. Ответственность излучала ей перспективы грамотно разрисованной жизни. Мудрой, разрешённой, не задающей лишних вопросов. Вопросы она тоже всегда задавала первее кого-либо. Бросала в лицо аргументы. А что? Хочешь услышать правду? Приведу аргументы, в которых она с лёгкостью разлетится по полочкам, как улетает душа мечтательной Ираиды во время даже самого напряжённого конструктивного разговора. Хочешь узнать, почему я здесь хозяин (в нашем случае — хозяйка, но не зря же она себя однажды именовала «единственный мужик в доме», следовательно — получай), а не ты? Аргументы. Вот тебе, пожалуйста. Не огорчайся и не обижайся. Показать правду, кажется, было самым простым в её жизни. Проще, чем умыться с утра в привычном быстром режиме и собраться на нелюбимую в значительной степени работу, что было жизнью, а не гордым напуском. Работа — так работа. Семья — значит, семья. Кормить, одевать, воспитывать. Содержать суровой зарплатой, но и словом, за которым в карман не полезешь. И тут… ОН. Сама не поверила. Денег — ВО. Красивых слов (к которым, однако, не привыкла в тоне их пафосности, но почему-то всё равно купилась) — ХА… (кривой смех). Букетов. Подарков. Добра. Улыбки. Обаяния. Очарования. Обольстительного мужского очарования. Вечера… Ох уж эти вечера. Не возвращаться в них — кощунство какое-то. Да, в сказках, да, в мечтах. Но не возвращаться — простите, бред!.. Даже писать стыдно. Попалась. Как дура, попалась. С другой стороны, что ещё нужно женщине порога сорока лет, которая просто потерялась в изничтожающей правде, а вернее, её подоплёках — среди основных: семья, ответственность, отсутствие внимания и ответного переживания и т.д., — что ещё нужно и как не попасться?.. Попалась, тут уж безвыходно. Капля внимания, я бы даже сказала, его изобилие в нетипичности и громкой неожиданности этого романа, пара неумолкающих букетов весны и перенесённого в них заботливо весеннего настроения, следующий за следующим поступающие в руки улетающей вслед за общим бессовестным течением Елене. Ох, опять же эти красные вечера: огнём в глазах, бескомпромиссностью стен и вопроса, оставшегося навек закрытым… «Весна, ты действительно страшна», — думала она, пока ещё кто-то слабо думать позволял. Со вчерашнего дня её грубо поставили перед фактом. *** Усмехаясь в лицо собственной безнадёге и рухнувшему контролю — над собой, над ситуацией, — Лена кладёт предавший тест перед собой. Две полоски. Ну как же. Ведь не могло быть на свете чудес, да? А она ведь ещё когда шла в аптеку, трясясь вышедшим (я бы сказала, вышвырнутым) из души телом, всё меньше и меньше надеялась на спасение или какое-то там судьбоносное чудо. Чудо — весной. В виде её первой за последние двадцать неподступных лет бессмысленной влюблённости. А сейчас с чего вдруг случиться какому-то чуду? Всё уже легло волнением под ложечку. Но правда никуда не денется, в любом случае. Какой бы ни была. В аптеку — так в аптеку. Мало ли что там под ложечкой волнуется… А матерью можно было бы не стать. Если бы справедливость существовала. Но кому, как не Елене, её ярой саратнице, не верить в справедливость, которая всегда была её верным аргументом на пути к знакомой правде. Сейчас правда уже была. Справедливость — неизвестно. А что, она у каждого своя, в конце концов. И у судьбы, видимо, на её счёт была такая. Странная и неощутимая, когда в сорок лет ты уже ждёшь внуков, а не детей. Спокойную старость с книжкой и пледом, а не пелёнки. Пелёнки. Эхо какое-то. А в бесполезно озабоченной памяти ещё живёт поцелуй со вкусом скорого предательства. Зачем? Так надо. Второй тест не заставит себя ждать. Правда, как известно, иногда даёт несколько шансов. Сегодня тот случай. Но не её победа. Не человека, который никогда не воевал против, очень даже вместе. Вы уже поняли. Всегда. Верил. Неизбежному. Вернее, подчинялся, быстро понимая, что другого выхода нет, или старался самому неизбежное создавать, чтобы избежать сюрприза. Сюрприз, любой до встречи с Женей Евгением Николаевичем, принимался ей с опаской, в подавляющем большинстве случаев — с крайним презрением и недовольным впечатлением. Три теста. «Да, Леся. Все три» Материнство. Господи. Как быстро пьянеющея от упоительной страсти и сладости ощутимого и нужного до слёз счастья женщина проходит путь до опьянённой заботами… матери. Дверь хлопнула, ничем не заслуживая к себе такого властного отношения. Впрочем, дверь привыкла. Нервы — тоже. Не отыграться на двери, хлопающей в ярости, в которой и ты, и на двери холодильника — считай, день прошёл зря. А ничего не изменилось. Улицы по-прежнему принимают на себя жизнь, которая существовала всегда на её тесных, пусть и радушных просторах. Жизнь, которая никогда не останавливалась. Пока в отдельно взятой квартире и отдельно взятом человеческом сознании происходил целый переворот, один за другим. *** — Впятером, мам. На отдельно взятой кухне, в свою очередь, происходил переворот отдельно взятой семьи. Удивления матери, что счастливо обречённого появиться в этой семье подарит не Олеся, от которой вот уже на протяжении четырёх месяцев ожидают этот незатейливый подвох, было достаточно для того, чтобы Лене изобразить свой досадно умоляющий взгляд — которым и наградила виновница прослывшего сюрприза, впервые промелькнувшего на её стороне, Ираиду Степановну. Щенячий восторг полноправно заменяли или, по крайней мере, ещё тщательно маскировали щенячьи глубокие глаза, полные растерянности. Ещё не пора мириться с предначертанным? Думаю, нет. Осознание и настоящая радость проявятся не скоро. А вот семья из немого оцепенения и пугающей дистанцированности воскресла быстро. «Поистине было спокойнее», — подумала потом атакованная вниманием двух самых близких женщин Лена. *** Уснуть? Да такое только во снах бывает, и то — смотря в каких. После спокойного и размеренного на события и эмоциональное состояние дня ещё можно представить себя в тёплой, забирающей в свои объятия постели, на взбитой подушке, под уютным одеялком… После возникновения в тени прочих полномочий фактора внезапности, организованного и непритязательного, спокойного, гармоничного сна ждать не ожидалось. «Как говорится, прошу любить и жаловать. Евгений Николаевич Левандовский. Акционер компании застройщика.» Бред какой-то. Всё — бред. Как говорится, весна не потеряла, а осень теперь лирично тоскует. Но до осени ещё, благо, полных два месяца. До полного хладнокровия, потери осознания и желаемой расфокусировки — рукой подать. *** Ветер кружил листву, как последнюю опору своего немногочисленного смысла. Осень вообще не находила смысла в том, в чём находило лето. Потому что лето не задавалось вопросами: «как» и «для которого», а осень задавалась. Ещё как задавалась. Всё, по её, должно было кружить не бесцельно: по ветру бегущий листопад, золотые дожди непосредственно, люди в парках и на своей кухне, и дела в бесконечном круговороте дел и обязанностей. Поэтому, ветер не просто стремился, он устремлял — в умы золотую безграмотность по вопросам устройства мира. Давно оставившие отпаивание цели людишки маршировали под ним, не желая принимать игру его вопросов. Наверное, с этим и прозябали. Домашние поднимали тосты за счастливую жизнь, пока в её жизни царила смелая недосказанность. Учил насущный опыт, демонстрирующий, что раскрытых секретов здесь не прощают. Она не терпит их за оборванную ниточку ответвления собственной, недосягаемой в чём-то и, что даже безумно радовало, во многом независимой и независящей жизни. Другой. Как говорится, ранее не потеряла, а осень ныне сошла с ума… Воздух уж не грел, как два месяца назад — ему и не положено. Ему положено, как уже говорилось, умы отвердевать и огранять. Но её ум, кажется, расположился в злополучной весне, которая, как известно, не так уж и страдала, по сравнению с последующими ей порами. Никогда ещё так не хотелось быть свободно сумасшедшей не обречённой. На ответственность, обязующуся не брать на себя лихие и юношеские, недостойные её возраста и опыта, мысли. Никогда ещё так не было спокойно в неспокойное время природы. Природных расстройств и… — Лен. Голос, как мёд под язык суровым вечером, под имбирный чай. Давно на её языке не было так сладко от тягучего лакомства с эффектом, пожалуй, универсального лекарства. Нельзя так зависеть от людей. Ну и что, что есть этот постулат? А она уже разрешила себе. Уже потонула на этом корабле. Отдалась сердцу, а не разуму. Их ребёнок это простит. Улыбнётся, засмеётся. Наделает в подгузник. Очарует своей красотой безнадёжно странных и слабых в своей воли родителей. Славная девочка. Девочка. «Женя, ты помнишь: ты девочку хотел?». Помнит. Он и мальчика хотел. Просто у любого брутального мужчины должна быть обязательно хоть одна, желательно жизнеспособная и правдоподобная ми-ми-мишная подробность. Так положено по всем канонам, и мы их разрушать не будем. Но и ложке дёгтя тоже место. «Женя, поменяй, пожалуйста, подгузник!». Хотел девочку? Хотел быть слабым перед законом любви — чудесным и злопамятным притяжением? Меняй подгузник. — Твои тебя ещё не потеряли? — поёжился на ветру брутальный мужчина с большим камнем на откуда ни возьмись показавшем себя сердце и большой виной, которую стоило загладить своей курткой на ней. Это ещё одна милая подробность неисправимых или подобных им романтиков: их куртка на драгоценной жертве любимой женщине. А женщина не против. Куда уж быть против, когда вновь сказочно захотелось засыпать в розовых снах со счастьем, которое непременно присутствует наяву, и… мороженого (огурчиков/фруктиков/лепёшки с пылу-жару), которое падший к ногам виновный любовник по жизни и будущий муж в перспективе может достать (прямо посреди ночи). — Мои уже догадываются, кто мне по ночам во двор еду доставляет, значит, и тут не прогадают. — смешно. Надо же, как женщину украшает представление ребёнка в животе и улыбка, ни за что не стремящаяся более прятаться за силой хладнокровного бытования. Искорки в глазах. Скачущие ямочки. Распахнутые навстречу новому этапу на её сороковом году. Что только не пообещаешь себе за эту новую попытку и эту осень не в старом, но вполне себе приличном пальто, а в (Господи, сохрани от этой туфты) его размашистой куртке с его теплом и одеколоном (Боже, спаси, сохрани…). — Может, всё-таки скажем им, что «подлец» имеет наглость вновь значиться в Вашей жизни, Елена Николаевна? (Канун свадьбы Олеси и Никиты, 04.07.) — Подлец. Самый настоящий подлец. — И Вам доброе утро, Ольга Сергеевна. Не могу с Вами не согласиться. И, всё-таки, жизнь и так уже направила меня куда надо — в глубокие угрызения совести, так, может, стоит попросить шанса выбраться оттуда? — Ой, Левандовский, я тебе ничего не говорила. — А Вы и не говорили. — А я и не скажу! Ой, как я не скажу. Я ещё дорожу нашей с Леной дружбой, между прочим. «Оль! Ну сколько можно! Я же на УЗИ опаздываю!» — голосовое сообщение — которое старалась случайно не запустить — запустилось. — Ультразвуковое исследование? — Только не надо делать вид провинившегося кота, который теперь будет благородно делать вид, что он — кот не при делах. Я говорю, не надо делать вид, что Вы теперь будете благородно молчать при Лене. Я же знаю, что Вы уже на всех парах мчитесь меня сдавать. Беременна она, да, беременна! Затуманенный взгляд, да и только. Ни единого намёка не предстоит прочитать. То ли вешаться мужик готов, то ли бежать за кроваткой. То ли обхаживать будущую маму, то ли устроить из номера гостиницы бункер. «Для особо загруженных (как тогда, в Болгарии)». Или «Для без пяти минут отцов, введённых в сумбур и траур». Однако, траур, похоже, отменился. Последней репликой довершить не длительную, но много значущую для него беседу — и бежать. Видимо, «сдавать» и самому… сдаваться. — Я — Ваш должник при жизни! Едва след успел скрыться за поворотом, Оля неутешительно подытожила. — А как же. Мне должники посмертно не нужны. — Жень. Давай закроем эту тему. — лёгкая и непринуждённая женская ладонь потяжелела и опустилась поверх на мужскую, обхватывая её и забирая в свои тесные объятья, осуществляя следующую просьбу. — По поводу нашего… — несмело начал уточнять Евгений. — Нет. — поспешно прервав его своими очевидными для её поддавшегося и давно упрямого на этот счёт сердца рассуждениями, она крепче сжала грубую, но родную и тёплую ладонь. Осень, как было едва доказано этим мимолётным наблюдением, всё же чем-то грела. Не любовью ли?.. Чем чёрт Господь не шутит. — По поводу «подлеца». — слегка назидательно донесла она через усмешку собственного сдавшегося характера, принявшего выше упомянутого в свои руки после жестокого предательства, но красивого вполне достаточно прощения. — Елена Николаевна. Карие глаза, больше походившие на пропасть, чем на понятную и всецело изложенную перед человеческим ощущением материю. Отгадки, противно шныряющие по клокочущей непонятно чем душе в тот самый момент, когда его зрачки и путающиеся слова на языке пытаются найти место и обжаловать себя. — Лен. Голос совсем растворяется в забирающей хлынувшей неге… Губы готовы поддаться, как и тогда, на просторах именитой Алёнушкиной горки, в радиусе роковой ротонды. Но прежде — слова, которые пришли сюда позже, чем ноги принесли его на крыльях (о Боже, всё-таки?) любви с неизменным, но как и прежде приятным ко всему прочему букетом. Да, он не останется в недосказанности, не оставит очередное изнывающее и страждущее молчание, противопоказанное ей сейчас в особенности. — Я хочу, чтоб ты знала. Я изменился. — Жень… — Нет, правда! — то ли не веря собственным словам, то ли боясь её ожидаемого недоверия, боролся он с собой и потоком бессвязного, но искреннего через улыбку и усмешку над собой и всей сложившейся ситуацией. — Лена. — в конце концов, голос вернулся в ослабленное состояние. — Я не знаю, сможешь ли ты меня видеть, но я хочу, чтобы ты меня видела другим. Я изменюсь. Я готов меняться. И я… Нет, сегодня точно не его день. Хотя ещё полчаса тому назад, в машине, когда в глазах плясали уже появлявшиеся на этих страницах черти, а уголок губ сам вздымался при отважной и трепетной мысли об отцовстве, казалось совсем по-другому. Машина с гостями, молодожёнами. Это их праздник. Но должен был быть их с Леной разговор. — Ма-аа-ам! Мы приехали! — Чудесно! — завопила подружка, Ольга Сергеевна, которая прежде не отрывала глаз от обаятельной парочки и сейчас в самый раз почувствовала смущение, достаточное, чтобы ринуться встречать белый лимузин и игнорировать старательно потерявшуюся окончательно Лену и не менее потерявшегося в собственном омуте Левандовского. — Давай позже, наверное… — неуверенно и неловко забормотала она, разворачиваясь в противоположную от испытующего и мучительно виноватого взгляда мужчины сторону. — Сейчас. Только обещай, что мы поговорим, и я уйду. — он развернул её за руку обратно. — Оставайся. — неожиданно для самой себя, но, тем не менее, уже более отчётливо произнесла она. — Оставайся на свадьбу… — снова растерялась она, запуская черёд неуверенных формулировок. — Сейчас начнём праздновать… Позже поговорим. — смягчила она, практически доверившись нежности момента, доверяя ему ускальзывающую в прибывшей суете улыбку. — Мам, тебя можно? Мы, вообще-то, сейчас хотели… Остальное прошло, а точнее, пролетело гулким эхом. Толпа людей, все галдят, сумасшедшие приготовления и постоянные дополнения ко всему, что требовало внимания, а на свадьбе это — всё, и усталость, накопленная за выходной как за два рабочих дня. И Женя. Который всю свадьбу старался не «отсвечивать» навязчивым вниманием, но каким-то чудодейственным образом всегда был рядом, дабы помочь. И вечер. Который ещё предстояло посвятить возможно самому важному разговору в их дуэте. — Лен. — взгляды ежесекундно встретились. — Знаешь, я ведь не простил бы себе, если бы ты меня тогда не выслушала, и на этом всё закончилось. Укоризненная улыбка дала отблеск на сияющей, адресованной её кареглазой, смущённой причине. — Как провинившиеся дети, ей-Богу. — Кто? — Все. Все «безнадёжно взрослые», как ты когда-то говорил. Чуть что — сразу извиняться, чтобы не подумали, что безответственные. — Разве это не хорошо? Извиняться за свои ошибки, признавая их? — Прекрасно. Ветер закончил наводить сумятицу в городе, вместе с ним — и порядком перепутанные в голове постулаты. — Но главнее — жить в настоящем. Прошлое, как ни крути, остаётся в прошлом. И с этим стоит смириться. В хорошем смысле. Честно признаваться, когда есть перед кем, и честно сознаваться, когда есть, зачем — пожалуй, вот цель весомая для этих отношений, пока крепящихся на собранности и организованности осенних атрибутов, которые она разукрашивала в тона своей нудной, но необходимой, как ни крути, правды. Да, вы не ослышались. «Ты сказал ”правда„?», — спросит кто-то из вас. Правда. Ответственность. Хланокровный разум. Полезное и очень недурное комбо. Но без любви и маленькой сумасшедшей взбалмошной пристрастности не протянет. Сны всё ещё требуют сказочных видений. Ребёнок — счастливую матерь. Родные, по-прежнему, радуются и заботятся так, что вместо порхающего ангела главенствует стойкий оловянный солдатик. Только с любящим мужчиной женщина может позволить себе быть одновременно и тем, и тем. — Всегда восхищался твоей мудростью. Не моей. Комплимент адресован главной действующей героине. Но мне было бы приятно, если б это было так. Здесь могло бы быть признание в любви. Поцелуй с тонким вкусом осенней прохлады, зовущей до дома, и осенней романтики, чувствовавшейся особенно на просторах бережно удерживающей целую свору влюблённых на своих хрупких плечах Алёнушкиной горки. Но автор уже и так предельно постаралась за похвалу, которая не удосужилась поощрить строгой осенью раздумыванья над собственным разыгравшимся тщеславием. *** Две полоски. А правда, что всё, что было после (для нас: на предыдущих страницах), — один большой сон? А ведь я говорила, что спокойные дни и ночи настанут тогда лишь, когда всё, что вопит во сне безудержным желанием, обратится реальностью. А пока — подмять под себя подушку, выдохнуть и приготовиться к завтрашней новой «атаке» семьи. Ведь, как известно, семья сходит с ума очень быстро. А счастливая семья — ещё быстрее. Особенно когда твоя мама узнаёт, что у неё будет внучка от дочери в возрасте тридцати девяти лет, а дочка — что у неё будет младшая сестра (или младший братик). Счастливая семья сходит с ума очень быстро. Главное среди всего этого, непредвиденно свалившегося счастья, — не сойти с ума самой.