Вожделение

Эмили раз за разом утопает в глазах цвета океана, цепляется всем, чем можно за последние отголоски здравого смысла, но тщетно.      Эмили твердит себе, что это временно, сидя за столом в своей маленькой темной каморке, бледными длинными пальцами проходясь по шершавым страницам очередной книги по человеческой анатомии. Пустой взгляд бродит по черно-белым зарисовкам; Дайер пытается сфокусировать его, томно выдыхает — сдается. Глаза — стекла, а сама она задерживает дыхание, боясь дернуться лишний раз, ловя себя на очередной мысли о Нем. С виду похожа на фарфоровую куклу, холодную, с безжизненным взором, и только две мокрые полосы на бледных щеках выдают ее слабость.      Слабость смертной, подвластной чувствам.      И как бы сильно не хотелось ей спрятать свое сердце куда-нибудь глубоко, где очарование Нортона, граничащее с железной натурой, не могло бы его достать, каждый раз она норовила залезть себе под кожу, растормошить органы, разломать грудную клетку, вытащить бьющуюся мышцу и в окровавленных ладонях поднести ему, словно главное блюдо на торжественном банкете. Знала, что Кэмпбелл не принял бы такое подношение. Сердце Доктора — капля в море, такое же, как сотни других, так почему же ему нужно выбирать ее?      Дайер бы закричала от собственной беспомощности, опустившись на коленях перед письменным столом, но вопль так и не вырывается из ее хрупкой груди. Руки медленно опускаются к подолу юбки, что даже в ужаснейшей истерике женщины легла на пол аккуратно, лишь с редкими складками. Ошарашенный взгляд останавливается на чужой одежде, на плотной черной ткани штанов, на высоких ботинках, таких массивных, что их хозяин мог бы без особых усилий раздробить кому-нибудь черепушку одним ударом.      Дайер жмурит глаза, стискивает челюсти чуть ли не до треска — и опускает голову, желая исчезнуть в тот же миг. Кажется, что вот-вот, и рассыплется на миллион кусочков от стыда, горя и безвыходности. На Нортона Дайер не смотрит, но чувствует: чувствует, как орлиный, тяжелый взор давит на нее, подобно металлу прижимает к холодному полу, намереваясь разорвать сухожилия, разломать кости вдребезги, заставить Ее кричать. И разве может она противостоять такой силе?      «Вожделение делает нас слабыми».      Нортон сказал это однажды, мимолетно, с усмешкой, рассуждая с несколькими из обитателей особняка на тему чувств и любви. Слово «любовь» в целом не принято произносить в стенах поместья, и даже не потому, что оно запретно — просто оно не пишется с атмосферой этого ужасного места, а страх и вовсе не оставляет в отчаянных сердцах места для этого давно позабытого чувства.      Кэмпбелл произнес эти слова и забыл о них. Дайер прокручивает их в голове с того дня и до сих пор, с неимоверной тоской подмечая, что так оно и есть.      Даже сейчас, сидя на коленях перед Старателем, подобно маленькой зверушке, загнанной в угол и ожидающей скорой кончины от когтей и зубов хищника, Доктор думает о том, что в ее сердце, вопреки ужасу, нашелся уголок для любви к человеку, не способного на такое высокое чувство. И даже если способного, то не для нее. Ей свое сердце он никогда не отдаст.      Лицо Нортона подобно скале, отточенной безжалостными пенящимися волнами, оно вытянутое и стройное, и Дайер с трудом верится, что когда-нибудь она перестанет взглядом искать изъяны в его профиле, чтобы зацепиться хоть за что-то, что может помочь ей возненавидеть его.      «Я ненавижу тебя, Кэмпбелл, всей душой».      Эмили поднимает уставший взор, снова теряясь в синих глазах, играя желваками челюсти, и хмурит брови. А Нортон улыбается. Улыбается лучезарно, будто это вовсе и не он, а кто-то другой, совершенно чужой и ей незнакомый. Дайер хлопает поредевшими ресницами, прикидывает, мерещится ли ей эта кошмарно прекрасная картина, и отползает чуть поодаль, не отводя взгляда от мужчины. Он любезно протягивает руку, и ее стремительный взор цепляет обилие вен под светлой кожей. Там, где они начинались разветвляться, почти под задернутым рукавом зеленой рубашки, виднеется красноватый шрам. Ожог. Доктор стыдливо отводит взгляд.      Знает, как он относится к своему прошлому, знает, какие неизлечимые раны оставила трагедия, унеся жизни его товарищей, а вместе с тем его мечты и амбиции.      Знает, что по ночам он не может спать и воет в подушку, словно ребенок, подавляющий свой страх темноты и того, что кроется в ней.      Кэмпбелл замечает неопределенность в лице девушки, думает отступить, уйти, как вдруг теплая ладонь ложится в его руку. Дайер напрягает мышцы, когда Нортон аккуратно притягивает ее вверх, к себе, позволяя встать на ноги и поправить одежду. Эмили чувствует, как отдается пульсациями головная боль, и сомнений нет — причина стоит перед ней, снова непривычно тепло улыбается, и от этой улыбки у Доктора, кажется, замедляется пульс.      — Я думала, сегодня ты участвуешь в игре.      — Передумал в последний момент. Никогда не выхожу играть, если преследует плохое предчувствие. — Нортон проходит вперед, негромко стуча твердой подошвой по деревянному полу, и спиной опирается о стену, испещренную незамысловатыми светловатыми узорами, опускает тяжелые веки. — Наиб заменил меня.      Дайер коротко кивает и устремляет взор в настежь распахнутое окно напротив двери. Солнце палит нещадно, и, учитывая, что достигая зенита весь свет попадает именно в окна лицевой части особняка, спастись от духоты можно только двумя способами: открыть окно, либо провести вторую половину дня вне комнаты, слоняясь по прохладным коридорам. Второй вариант Эмили абсолютно не устраивает, потому она предпочитает сидеть и наслаждаться приятными дуновениями холодного ветра, изредка поглядывая на цветочный сад, корнями и лозами растянувшийся на добрую половину участка поместья.      — Как странно осознавать, что они сейчас буквально убегают от своей кончины. — Эмили прервала тишину, начинающую давить на обоих собеседников. — Мы же стоим здесь, почти беспечные, ни о чем не думаем. Это... дико.      Нортон взор переводит с ветхих половиц на Эмили, ухмыляясь:      — Не уверен, что ты сейчас ни о чем не думаешь. Твоя голова всегда чем-то забита.      — И чем же, по-твоему?      — Правильнее было бы спросить «кем же». — Дайер вздрогнула. — Это Ты мне ответь, Эмили.      Доктор с трудом подавляет ком, так быстро и неожиданно подступивший к горлу, молится, чтобы Кэмпбелл не заметил ее волнения. Так не должно быть, он должен уйти. Уйти и оставить ее в покое, оставить в покое ее голову, ее сердце, все вместе.      «Останьсяостаньсяостаньсяостанься».      Нортон и не думает уходить.      Он медленно отходит от стены, размыкая некогда сложенные на груди руки, и Дайер неспешно ретируется к двери. Она — назад, он — вперед, строго по ее шагам, взглядом въедается в ее карие глаза, и нет в нем больше той доброжелательности, которую она заметила, когда Старатель только-только вошел в комнату, нарушив ее личное пространство. Это место она считает своей крепостью, но каменные стены твердой уверенности в защите ломаются, огромными глыбами падая в безжалостный океан. Она снова тонет в его глазах. В синих, глубоких, диких, необузданных... Глаза зверя, которого захочешь приручить, а он в ответ тебе глотку перегрызет, на секунду предоставив возможность усладиться мнимой податливостью. Доктор с тревогой чувствует, как прижимается спиной к двери, кладёт ладонь на дверную ручку, обнесенную бронзой, но открывать не спешит, боится.      — Я надеюсь, что в твоей голове крутятся мысли обо мне, а не ком-то другом. — Кэмпбелл произносит эти слова тихо, однако Дайер слышатся и другие нотки в его хриплом голосе — это необоснованный гнев, ярость.      — Перестань.      — Перестану, когда признаешься.      Эмили надеялась, что уверенность в ее голосе не посыпется прахом под натиском атмосферы опасности, создаваемой Старателем, и ее голос почти не дрогнул. Всем телом она вжимается в стену, прикрывает глаза, лишь бы не видеть обожаемое ненавистное лицо так близко. Мгновение, и горячее дыхание Нортона опаливает ее щеки, губы, линию подбородка. Тяжелая, холодная ладонь ложится на тонкую шею Дайер, большим пальцем он проводит по линии глотки, будто примечая для себя, как удобнее будет свернуть Эмили шею при любом неверном слове или движении. Пальцы с небольшой силой сжимаются, и Доктор тихо шипит, невольно приоткрывая глаза, тут же взором встречаясь с выжидающим взглядом мужчины.      Жалко.      — Ты знаешь ответ на вопрос, Нортон. Не мучай меня.      — Хочу, чтобы ты сказала это вслух. Тогда, может быть, поверю.      Эмили сглатывает. Стыдно. Вспотевшими от страха ладонями упирается в чужую грудь, чувствуя сквозь плотную ткань, как напрягаются мышцы крепкого тела. Не так она себе представляла это признание. Не так представляла себе реакцию Нортона на глупые слова о какой-то там любви, была уверена, что он отвергнет ее, и все станет как прежде. Может быть, Дайер пришлось бы переступить через себя, заставить собственное сердце окаменеть, засохнуть, да что угодно, только бы не чувствовать дурманящие разум чувства вновь. Но все не так. Кэмпбелл играл с ней все это время, и игра ему однозначно нравилась.      Старатель испепеляет ее взглядом, норовит заглянуть в самую душу и растормошить все, что Эмили на замке хранила годами, подобно сокровищу, никому не доступному. Она потратила пол жизни, чтобы стать той, кем является сейчас, а Нортону хватило одной чертовой улыбки, чтобы вдребезги разбить маску неприступности. Эмили томно, прерывисто выдыхает:      — Я думаю о тебе. Я влюблена в тебя, и из-за этого ненавижу себя. — Голос ломается, руки дрожат, словно в припадке, но взор ее карих глаз остается каменным, неподатливым. — Уверена, что для тебя это не более, чем простая забава, и выпытываешь ты признание только чтобы потешить свое самолюбие, но я не буду перед тобой пресмыкаться.      Последнее предложение она не говорит, а лепечет, словно заученную частушку, и сама удивляется внезапному приливу храбрости.      Нет, это не храбрость... Глупость. Не сразу в ее маленькую головку приходит осознание сказанных слов, а когда массивный кулак с грохотом влетает рядом, в стену, прямо на уровне глаз, Дайер нервно сглатывает. Сердце стучит так бешено, словно вот-вот пробьет реберную клетку. Может, оно и к лучшему.      Эмили, кажется, совсем не дышит. Снова взор вниз опускает, чувствуя чужое прерывистое дыхание, схожее с дыханием озлобленного зверя.      — Будь ты для меня посмешищем, я бы потребовал признания перед толпой тех недоумков. — Грубая мозолистая ладонь ложится на мягкую щеку девушки, с несильным напором притягивая смазливое личико к себе. — С удовольствием бы наблюдал за их презрительными взглядами, обращенными на тебя, и смешками. Но вот я здесь, в шоке от собственной слабости, требую этого лично. Дайер ломается. К ней не сразу приходит осознание того, что щеки снова опаливает теплом свежих слез, влажными дорожками стекающих по бледной коже и градом льющихся на ткань сорочки. Проиграла ли она эту игру? Нет. Продолжает ли она чувствовать страх перед Нортоном? Определенно. — Это ответное признание в любви, Кэмпбелл? — Эмили, сама того не понимая, будто в трансе, кладет дрожащую ладонь на теплую щеку мужчины, норовя притянуть того ближе, опалить желанные губы горячим дыханием. Не решается. — Называй, как хочешь. — Нортон тихо рычит, явно раздосадованный и разгневанный собственными чувствами и сказанными словами. — Могу я уже получить долгожданный поцелуй, мисс Дайер? Он задает вопрос, не ожидая ответа от Доктора. Это даже не вопрос, скорее, утверждение, потому что в следующую секунду Старатель притягивает к себе девушку, крепко, но с ужасающей осторожностью сжимая ее талию одной рукой, другую фиксируя на ее шее, чтобы ненароком не отстранилась. И целует. Целует грубо, кусает губы, будто боясь, что другого шанса судьба не предоставит, будто Эмили в любой миг может раствориться, подобно легкой дымке, просочиться сквозь пальцы и исчезнуть навсегда. Нет, не позволит. Поэтому обнимает крепче, пока в голове, подобно заевшей пластинке, крутится одна единственная мысль: «Моя».