***
Руки одного из подопечных организатора, стоит отметить, крайне мерзкого типа, несколько грубо опускаются ему на плечи, и чужие пальцы до невидных на фиолетовой коже покраснений сдавливают ключицы, и он, на последнем издыхании, позорно опускает голову: больно падает коленями на твёрдый пол, почти примыкает лицом к земле, скрывая слегка потерянный взгляд от толпы вокруг (благо, что плащ с капюшоном на его плечах значительно облегчал эту задачу), облачённой преимущественно в тёмные, скрывающие одеяния. Вампир ведёт плечами, отчего несложная конструкция цепей, в которые были закованы его руки с шеей, лязгает, и он закусывает губу и почти отчаянно, неслышно усмехается: всё должно было быть абсолютно не так. Тревога. Мортис стискивает клыки, что скрывает тонкая полоска беспощадно искусанных губ и вновь слышит, как по толпе, в давящей на сознание тишине зала каскадом перекатывается спокойный, мирный шёпот с оценивающими комментариями о почётно предоставленном им на сцене товаре. «Каким конкретно образом я докатился до этого?» — звучат его собственные, роковые слова в голове. У него же было преимущество! У него же были все условия для победы. У него была сила, как в том промежутке времени, когда выигрыш был неимоверно близко, как не была так близка эта бездна, в которую он самолично себя и загнал. Он проиграл в том бою, в котором самонадеянно поставил всё, беззаветно всё и даже себя на кон, и сейчас сам он, опозоренный и абсолютно беспомощный, канет в лету в наказание за свою самоуверенность и непредусмотрительность. Можно ли было смириться с тем, что вот-вот оглушающе застучит этот проклятый молоток, торговцы беспристрастно объявят за него свою цену, а потом… за эту цену, а может, что и за выше, его приобретут, купят, а он, как зверушка на поводке у кого-то более властного, могущественного и однозначно богатого, окажется покупателю принадлежащим? Неизвестность пугала. Ситуация убивала. Горькое непринятие. Отторжение. Нет, он бы не смирился. Проигрыш во всяком случае был допустим, а поражение всухую, повлекшее за собой такие последствия, — было просто невероятно по его меркам. Он просчитал всевозможные ходы соперника ещё до того судьбоносного, решающего матча, учёл его способности, предположил многие варианты исхода событий на данной им изначально карте даже при факте того, что просчёт до минимальных мелочей, как и доскональные размышления на эту тему его никогда не влекли. Нет, серьёзно, ему это было отнюдь не свойственно, ибо придирки к такого рода пустякам, даже самым ничтожным (как он сейчас), банально были не востребованы. Его ставки в «Столкновениях» не превышали тех сумм, на которые можно было еле-еле и кое-как протянуть — жалкие крохи жалкого бытия, ведь он тогда здравомысляще и с некой саркастичностью рассуждал, что азарт — штука злосчастная». Один раз поставишь, один раз решишься, один раз пойдёшь на этот крайне специфичный шаг, а потом и не поймёшь, и даже не заметишь, каким чёртом ты оказался этой самой ставкой, на которую вовсе не рассчитывал. Но не из побуждения чистого, вездесуще-отвратительного азарта он это сделал — была ещё одна более значимая в его жизни причина, по которой он вынес это своеобразное решение в свет, но и та неумолимо меркла на фоне глубинного чувства собственной ничтожности, что липкими своими нитями расползалось по всему нутру, уже утягивая в самую глубину двойной пропасти, как на данный момент его утягивало на каменистое дно громкое, торжественное оглашение сумм. Вообще, это было даже несколько забавно при учёте того, что судьбоносная, злосчастная ставка стала фактическим началом этого конца: оставалась ли та причина лишь глупым оправданием или вынужденным, отчаянным его ходом на пути к попытке исправления нежелательных обстоятельств, даже сам он не мог толком сформулировать. — А сейчас, — прозвучал до мерзости фальшиво-весёлый голос одного из организаторов где-то сверху, нарушая поток мыслей, — несколько нетипичный для нашей выставки товар! — навязчивые, сокрытые масками взгляды, так и норовившие жадно припасть к его фигурке и вызывавшие невольный холодок по всему телу, устремились на живой презент сцены. — Начальная цена — восемьсот пятьдесят тысяч! — теперь в его ушах эхом отдавался голос до жути холодного, реально принципиального расчёта. Можно ли продолжать говорить о вероятных шансах, когда, кажется, всё уже практически предопределено? Его, даже отвратно об этом думать, купят, приобретут, продадут, как бездушный предмет, как неодушевлённую вещь, а он, бессильный, униженный, растоптанный в ёбаную пыль, будет обязан повиноваться тому покупателю, что будет считаться «хозяином этой собственности»? Мортис складывает губы в обречённой полуулыбке, видной или невидной там стоящим, — неважно, но, главное, что полуулыбка оставалась живой, пока ещё настоящей и не выдавленной. Пусть и на потеху толпе, пусть и в радость будущей прибыли торговцам, пусть и в угоду самовнушения, что ситуация не столь критична, но случившееся его пока что не уничтожило, а эта толпа его ещё так не сломала и не сломила — «а, возможно, некто из них и сломает, и сломит». — Девятьсот пятьдесят тысяч! Антипатия. Агрессия. Бред! Если объективно оценивать, то он стоит намного больше этих убогих предложений. Ну, или он вообще не стоит внимания этих убожеств. Их всех. На сколько же он рассчитывал, так бездумно выдвигая цену своему красивому личику и яркой клыкастой улыбке? Во сколько, вне компании организаторов стоя перед зеркалом, тяжело глядя на себя в отражении, на своё светящееся от предвкушения будущих состязаний, будущего приза зеркальное подобие, он думал, ему эта дерзкая выходка обойдётся? Настолько беспечна была его самонадеянность? Мортис слегка шоркает потёртыми брюками, в кои его облачили местные работники перед самим аукционом, продолжая стоять на коленях: поза в мучительных ожиданиях продолжения конца оказалась весьма неудобной для продолжительного в ней стояния, а цепи, и висящие на нём тяжкой громадой, тем более никак не облегчали его убогое положение. Хуже, видимо, было некуда. — Один миллион двести тысяч! — послышалось уверенное предложение из зала. Голос звонкий, кажется, восторженный и даже малость взбудораженный — явно молодой, ещё зелёный в таких вопросах «кто-то». Не столь много и не столь долго сам Мортис, разумеется, участвовал в подобного рода продажах, да и в этой грязной сфере как такового просвета не имел (чего и не желал в большинстве случаев), но сказать что-то доподлинное, больше всего похожее на правду, он был горазд. Да и… очевидно это было. Основание на очевидности, дополненное и продолженное посредством анализа. Очевидно… Хах! С такими псевдоаналитическими способностями можно было бы попробовать прикинуть, чем ему выйдет эта затея, каким боком обернётся и какую цену он за неё будет обязан заплатить. Ну, или хотя бы подумать о вероятных шансах — тоже неплохой вариант. Хотя, по правде говоря, все эти мысленные упрёки выглядели менее правдоподобно и банально нелепо. Нет, переосмысление ошибок и осознание неудач — важные качества личностных черт человека (и не человека), но на данный момент эти две значимости превращались лишь в пустые, топорные упрёки самого себя без самой их основы — смысла в них не больше, чем сейчас пытаться сбежать или невзыскательно молить о пощаде, как отчаявшийся или невразумивший ситуации человек. Но внезапно, будто из ниоткуда, чужие пальцы дотрагиваются до его подбородка и грубо отрывают от рассматривания незатейливых узоров на паркете, вырывают из прострации рассуждений, вынуждая устремить взор на публику. Исступлённая томительными часами паника, в глубине души периодично плескавшаяся словно самый терпкий на дне дорогого бокала алкоголь, снова дала о себе знать. Мортис снова повёл плечами и поёрзал на месте, прикусывая нижнюю губу и уже не обращая чёткого внимания на выкрики, рассеяно устремляет взгляд куда-то в даль тёмного зала — «А для чего, собственно, можно приобрести живого человека? Для каких целей?». Прежде всего раб — живая вещь, чужая одушевлённая собственность, исходя из чего можно выделить самые банальности: во-первых, для обслуживания своего хозяина, будь то какие-либо бытовые дела по типу готовки, уборки и многого другого из домашней, жутко надоедающей рутины (к которой он страсти как таковой никогда не имел), или, например, тяжёлая работа, которую хозяин не горазд выполнять — каторга, или, возможно, грубо говоря, он окажется под гнётом его личных пожеланий, из которого, увы, выход пролагался лишь через милосердие его хозяина, которое можно назвать исключительной редкостью. — Один миллион триста пятьдесят тысяч! Хуже, видимо, есть куда. Каковы шансы, что он не попадёт к отпетому уроду-извращенцу? Или к жёсткому, не терпящему неповиновения тирану, что при любой удобной возможности, в силу своих неутешительных садистских наклонностей, не намеревается сдерживать себя и свой пыл? Каковы шансы того, что его, в общем-то говоря, продадут кому-либо (но этот вопрос уже частично отпадал на задний план, ибо желание пресловутых снобов, судя по их громким предложениям своей стоимости за любопытную игрушку-вампира, уже можно было записать в «да, ты обречён»)? Каковы шансы на лучший исход? А можно ли как-либо повлиять на худший исход, почти не имея возможности в принципе что-либо сделать? Вампир едва вздрагивает при представлении этих самых худших исходов и представлении наглухо отбитых мудаков. Про возможность в теории попасть к «наглухо отбитому мудаку» и говорить не стоило: здесь принципиально и сидят наглухо отбитые, отличающиеся исключительно своим скверным богатством и некоторой щепоткой рациональности в своих действиях мудаки. Личина другая — внутренности практически идентичны, что не могло не вселять праведного страха в уязвимого, как никогда, вампира. И под термином «мудаки» в понимании Мортиса сходили совершенно все, подобные извращенцам, тиранам, садистам и иным, аналогичные вышесказанным личностям, что одним своим видом напоминали ему в процессе его работы в морге — «эй, ты работаешь не напрасно». О, кстати говоря и о морге: на чьи плечи взвалится такая незаменимая обязанность, как его работа могильщика? Ну, знаете, эти обыкновенные копошения в трупах, постоянный, просто неиссякаемый вид мёртвых, давно охладевших трупов и плачущих над ними, безутешных когда-то этим бездыханным телам близких, захоронения (желательно) без происшествий и многое другое, уже не учитывая и обязанности в самом морге. «Эмз, детка, справишься ли ты с работой своего дядюшки?» Кретинизм чистой воды. Эмз, конечно, девушка разумная и рассудительная, и является той, которой в самых крайних обстоятельствах (так скоро наступивших) доверить какие-то части основного мог, но спихивать совершенно все заботы на её плечи он не собирался и не хотел. Даже передача в её руки треть его дел — уже нежелательный исход, не говоря уже обо всём целом. — Пять миллионов, — ответствовал спокойный, ровный голос за последним из других, что, кажется, предлагал чуть больше одного миллиона и пятисот тысяч. Мортис приподнимает голову, когда, на своё изумление и соответственное неверие, мол, «не послышалось ли?», сквозь шаткий поток рассуждений слышит вопросительное повторение солидной суммы от организатора: — Пять миллионов? — организатор задумчиво, с оценивающим прищуром оглядывает людей внизу и уточняет окончательность выдвинутой суммы. — Пять миллионов. Есть ещё предложения? По коже пробегается ледяной, почти осязаемый холод. Он сжимает пальцы в кулаки, лязгая оковами и слегка привстаёт, пытаясь выловить взглядом из общей массы повторяющихся масок-копирок предложившего такие огромные деньги, но, назло ему, от людей внизу мгновенно обдало, словно потоками холодного январского ветра, сгоревшим интересом и деланным безразличием — «похоже, противопоставлять свои деньги чужим никто из них больше не желал». Чёрт! Ладно, это было выше всех его ожиданий возможных сумм, которые за него согласны были отвалить эти богатенькие фрики, и цифра в пять миллионов не то, что попросту перепрыгивала все вероятные предположения и томительные ожидания ещё там, в камере временного содержания перед непосредственной продажей, а раскалывала их вдребезги, не оставляя ни единого шанса. Внутренне Мортис нервно заметался в путах смутного, не до конца прояснённого то ли потрясения, то ли просто ужаса, вперемешку с не менее отравляющим непониманием происходящего, как металось бы пойманное в капкан дикое животное, ведомое лишь примитивным инстинктом самосохранения, а внешне — он замирает в жестоких сомнениях. Опасения. Тревога. Кто горазд отваливать такие деньги за его второстепенную персону? Он бы ещё смог понять те миллионы с остатком, не переходящие за границу трёх, а то и двух, но концепция «пять миллионов за этого несчастного и впрямь жалкого вампира» в его голове совсем не вязалась. Кому заблагорассудилось тратить такие огромные деньги за него? Минутная тишина длится явно дольше минуты, но нет. Отсчёт остановлен.***
Мортис, как и подобает, не подходит к краю пропасти, предпочитая подчиниться выдвинутым правилам: молчаливо опускает голову, устремляя взгляд в пол, опускает плечи, сутулится, практически не смотря на противоположно сидящих, мирно беседующих организаторов. В приёмной игривыми лучами отражался солнечный свет. Повсюду: по потолку, по стенам, по полу, по мебели, и даже на своей спине он ощущал их эфемерное, крайне приятное после нескольких дней унылого заточения в унылых, тёмных стенах тепло. Странно и забавно получается, что после категорического лишения тех повседневных, привычных многим вещей-обыденностей, ты начинаешь их по-настоящему ценить и дорожить каждой секундой этого старого ощущения «характерного хода жизни», даже вопреки тому, что на его кладбище мало когда были тёплые, по-настоящему солнечные деньки. Вампир между тем иногда посматривал по сторонам, борясь с навязчивым желанием пригладить волосы — ещё одна старая привычка, проросшая не только из, разумеется, докучливой заботы и переживаниях о своём неоспоримо эффектном внешнем виде, но и связанная с нервной почвой — отчётливый, можно сказать, яркий жест его волнений, кроме почти постоянного покусывания губ. Знала об этом, однако, всего-навсего его племянница. Внутри, невзирая на уже менее напряжённую обстановку, всё ещё плескались отголоски бессознательного, но вполне обоснованного страха, ощущавшегося в животе тугим, тянущим узлом чувства приглушенной тревоги и чего-то отрицательного ещё. Понять было весьма трудно. И понимать не хотелось. Мортис покусывает губы. Клыки опять впиваются в нежные мышечные покровы. — …таковы гарантии, — сухо проговорил один из парочки главных. Гость показательно, негромко усмехается. Это зрелище… вполне было похоже на то, что он себе представлял. Дальнейшее проведение сделки, в более приватной обстановке уже между покупателем, продавцами и «товаром», примерно он так и описывал. Описывал с едкой саркастичностью, с пренебрежением, твёрдо заявляя, что больше в эту мерзкую сферу после этой битвы не сунется и постарается забыть совершенно всё, что его с ней связывало. И, особенно, этих личностей. Но, в конце концов, это не могло быть не забавно. Опять становилось смешно от неумелых оправданий своего положения, до ужаса нелепых, сомнительных отмазок от реальности, но он всё ещё, что оказывалось смешнее всего, был далёк от понимания факта, что единственный помощник ему в данной ситуации — это он сам. Сознание привычно цеплялось за моменты прошедших минут и дней, упорно игнорируя насущный инцидент. Он, по правде говоря (что было ещё более очевидным фактом), не любил «плясать под чужую дудку». Он отторгал манипуляции с любой стороны, он шёл в разрез бытующим правилам приличия, не желая чувствовать себя в слабой позиции, он пренебрегал многим: «чужой комфорт? Такти… что? Тактичность? К чему это?» — «Твоё эго, видимо, настолько созвучно с твоим откровенно странным и нелепым именем, а твоя самооценка опущена, что ты стал нести такую чушь! — он улыбнулся, обнажая на показ собеседнику клыкастую ухмылку. — Я не настолько горд, насколько ты меня описываешь!» Вампир исподлобья посматривает на открывшуюся картину: гость, всё ещё не снимая маски, деловито перекидывает ногу на ногу, наклоняется и ставит подпись на документе, подтверждающим собственность, пока один из организаторов дотошно обозначает основные положения, которые даёт это свидетельство. Его собеседник, до этого создающий образ старательного слушателя, на предпоследнем положении тактично его прерывает: — Довольно пустой болтовни, — без какой-либо эмоциональной окраски в голосе заявляет он и поднимается со своего места, скрещивая руки за спиной. — Вы получили деньги, а я желаю получить свой товар без долгих отлагательств и на этом, пожалуй, я предлагаю нам разойтись. До следующего раза. Мортис едва заметно сжимает пальцы. «До следующего раза?» Видимо, посетитель постоянный. — В вашей честности, господа, — некто, не отрываясь от своих слов, с небывалой лёгкостью в движениях разворачивается, подходит к заключённому, и его рука в перчатке бережно дотрагивается до опущенного подбородка упорно смотрящего в пол в неком подобии ласки, — я ни на миг не сомневаюсь, а свой товар я хотел бы рассмотреть повнимательнее. Ну же, подними голову, твои выразительные фиолетовые глаза мне в душу запали, а ты таким эгоистичным образом их прячешь. Его пальцы до лёгкой боли сжимаются на его коже, и гость требовательно тянет вверх, желая заглянуть своему товару в лицо. Презрение — презрением, ненависть — ненавистью, неприятие — непринятием, но иного выхода, ибо конец приближался к логической завязке (или возможной развязке), кроме как подчиняться, у него не было. «Выход есть всегда. Один, по крайней мере, уже точно». — Ты фетишист? Или просто извращенец? — неожиданно слова вырываются сами собой. Ещё более неожиданно на языке расплывается стальной вкус крови — он всё-таки прокусил губу.