Синий лёд

Никак не могу вдохнуть. Искренне пытаюсь получить хотя бы каплю смеси кислорода, азота и инертных газов, но тщетно, будто рот и нос затянуты пленкой. Время словно перестало существовать: просто не ощущаю его в этой агонии за занавесом цветастых всполохов пред глазами. Прямо как в детстве, когда я имела неосторожность поперхнуться томатным соком. Не лучшие воспоминания. Сейчас на языке ощущается именно его вкус, хотя знаю, что никакого сока нет. Или есть? Утонуть в красном болоте, в трясине из рыхлой мякоти… Мерзость. Ненавижу томатный сок. Неожиданно мне удается с чудовищным, эдаким предсмертным хрипом втянуть в себя воздух. Совсем немного, но выдох дается мне легче, а следующий вдох — проще первого выдоха. Интересно, астматики переживают схожее дерьмо во время своих приступов? Я не знаю. У меня никогда не было астмы, был только томатный сок. Как же неохотно изо рта пропадает его привкус!.. Почти столь же медленно рассеиваются яркие пятна. Увы, осмыслить окружающий мир пока не выходит: в голове дико звенит, ни о какой фокусировке зрения и речи идти не может. Я просто лежу на боку и жадно хватаю ртом воздух. Сжавшееся в комок тело колотит крупная дрожь. Не знаю, сколько я провалялась на… на земле. Пыльная коричнево-серая поверхность, кое-где поросшая жухлой травкой, не лучшее место для отдыха: холод начинает обволакивать меня, того гляди, утянет в темноту. Этого моему пробуждающемуся сознанию решительно не хочется, и я начинаю усиленно моргать, пытаясь сосредоточиться. Лестница. Простая деревянная лестница, прислоненная к кирпичной стене, чуть поодаль от меня. Кое-как переворачиваюсь на живот, поближе к столь необходимой для опоры конструкции. Пытаюсь встать на четвереньки. Небольшой прорыв таки случился, жаль, что надолго его не хватило. Ни с того, ни с сего меня вывернуло наизнанку прямо себе под руки. Вкус желчи омерзителен, но, как по мне, лучше уж он, чем томатный сок. Кое-как, дрожа всем телом и широко распахнув глаза, встаю, намертво вцепившись в лестницу. Странная она, будто для великана. И как по ней забираются наверх? Ужасно неудобно… Эта мысль веселит своей абсурдностью: детка, ты только что билась в припадке, блеванула за малым не на себя, а теперь удивляешься лестнице? Не твоя рука не смущает? Таращусь на руку. Рука дрожит. Из горла вырывается смешок. Еще один, а потом и еще. Хриплый, каркающий хохот душит меня не хуже недавнего приступа. С Днем Амаранта! Раньше мы в угаре словесных ролевых игр шутили на эту тему. На тему вампирского амаранта, иначе диаблери, из «Мира Тьмы», когда один каинит выпивал не только кровь, но и душу другого, растворяя ее в своей и уничтожая личность жертвы. С точки зрения механики игры дело нехитрое: у кого больше точек в показателе Воли и больше успехов при броске кубиков, личность того и будет главенствовать в теле осушившего собрата кровопийцы. Для персонажа амарант — рисковое мероприятие. Опасное. И преступное с точки зрения и отдельных вампиров, и целых фракций. Победитель испытает неземное блаженство, станет сильнее, даже получит во временное пользование умения жертвы, какие-то воспоминания, остаточные чувства, заработает красноречивое пятно на ауре, психоз-другой… Прекрасное, словом, явление. Сгибаясь от скрипучего смеха, я, в очередной раз не удержав равновесие, налетаю на стену, медленно сползаю по ней на землю. Раздаются нервные прерывистые смешки, пока пытаюсь осознать, осмыслить ситуацию, явно превосходящую мое разумение. Что-то странное с моей памятью: все такое… эфемерное, ускользающее. Хорошо, что я в тупике. Лестница, разбросанные, точно взрывной волной, вещи, находились в тупике, окруженном кирпичными стенами. Дома, должно быть, этажа по три, не больше. Старые, если судить по крошащемуся кирпичу. Что ж, по меньшей мере, я еще могу обдумывать происходящее. Да и чем больше работаю головой, тем быстрее в ней проясняется, а значит и ситуация не безнадежна. Взгляд возвращается к кистям, торчащим из великоватых манжет: на большее сил пока не хватает. Костлявые, с практически прозрачной кожей… Боже, нет, все же существует грань, за которой фетиш превращается в нечто пугающее! Мне всегда нравились бледная кожа и длинные изящные пальцы, но мои нынешние — эти руки всегда были моими? — конечности пугают своей худобой и бесплотностью. Не понять, девчачьи они или мальчишечьи. Зато одежда более однозначна. Странного фасона грубые башмаки, широкие брюки из… никогда не была сильна в видах ткани, но данный материал напоминал скорее грубую шерсть, нежели нечто более приятное на ощупь. Той же расцветки и материала жилет. Под ним — бежевая мятая рубашка, над ним — пиджак явно не на мое плечо. Тоже серый. Причем не благородный стальной, не грифельный или серебряный, а оттенка грязного песчаника. Не люблю такой серый: он хорош, если ты хочешь передать унылость улиц, однако в одежде смотрится отвратительно. В голове уже пляшет нехорошая мыслишка, скорее знание, чье — мое?.. — это тело, но оно мне не нравится от слова «совсем». О, а вот и моя кепи! Испугался было, что потерял, а она рядышком у старой бочки… Ох и влетело бы мне! Какого?.. О чем это я думаю? Какая еще кепи? Правда моя?.. Да, рядом с опрокинутой бочкой и правда лежит кепка-восьмиклинка, какие были популярны в конце девятнадцатого и в начале двадцатого веков. Формой похожая на блин с маленьким козырьком, в отличие от остальной формы, темно-серая, ближе по оттенку к мокрому асфальту, если от пыли отряхнуть. Пусть я мало смыслю в разновидностях одежды, кое-что я все же знаю: визуальная память у меня хорошая. Нужно признать, что подобный гардероб соответствовал мужскому образцу девятнадцатого-двадцатого века. Мужскому… Муж-ско-му. Я — мальчишка? Полно, это наверняка какая-то шутка восприятия. Но почему, все же правильно? Или нет?.. Не было нужды лезть в штаны, чтобы перестать отрицать очевидное: услужливая память, как на зло, прояснялась все быстрее. Это должно было напугать до нервного срыва, но теперь я чувствую скорее… ничего. Совсем. В голове будто одна нота, длинная, высокая. Наверное, это и есть «звенящая тишина». Воспринимаю тот факт, что я — парень, будто норму и единственно верное знание. Логически понимаю: это бред, наверняка галлюцинации, подобное невозможно и надо хотя бы из приличия удивиться. А не могу. Был мальчишкой уже десять лет. Вчера как раз исполнилось одиннадцать. И мне все еще обидно, что о Дне Рождения вспомнило всего несколько человек из персонала, а мой подарок — деревянную белую лошадку с синим седлом — отобрали Саймон и его шайка. Всю жизнь прожил в Лондоне. Обитаю в приюте недалеко отсюда: выйди из тупика, квартал пройди и вот он, в неприметном здании, которому не помешал бы ремонт. Новая вывеска тоже, ведь буквы стало сложно прочесть. На дворе тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Понедельник, между прочим. И что думаю я на помеси английского с русским. Да, я англичанин. Пишу, правда, неважно. Определенно не та информация, которую я хотела бы знать. В голове ее вообще оказалось много. Чересчур, как по мне. Я — этот малец — помнил всю свою жизнь. С появления на свет, если быть точным. Подспудно подобные образы вызвали у меня отвращение: все же мерзко и склизко чудо рождения переживается, однако сие являлось наименьшей проблемой. Хотя странно. Судя по обстановке, я далеко не в канаве родился, при этом живу в приюте. Впрочем, эта загадка терпит. Потом обязательно посмотрю, как дошел до нынешнего жалкого существования, а было оно действительно жалким. Голод, розги, страх и чувство вины — его символы, знамена и гимны, наложенные на пения христианского хора. Удивительно, как я дожил до своих лет. Время меж двух войн априори не располагало к безмятежной жизни, однако такое… да, не всем везет, однако часть моего естества молча ужасалась выпавшей… мне же доле. Хорошо мне было рассуждать по сухим выжимкам из книг по истории. Холодно. Зябко ежусь. Октябрь только-только начался, под вечер температура ощутимо падает, особо хорошо подобное чувствуют такие тщедушные создания, как я. Следует скорее вернуться в приют, иначе меня могут наказать. Мне не нравится та легкость, с которой мозг принимает новые правила игры, подкидывает факты из этой, вроде бы чуждой, жизни. Сбивает с толку. Или двадцать первый век мне показался? Слишком много всего требует анализа. Доберусь до своей комнаты — проанализирую. Нет. Сперва лучше поспать. Да, отосплюсь — авось пронесет, и крыша встанет на место — а там по ситуации посмотрю. Все равно пока мысли путаются. Смущает и то, что свежих воспоминаний обо мне нет. Обо мне из более приятных условий существования. Стоит напрячься — возвращается боль. И это на потом отложу. Мне удается медленно встать, дойти до кепки и поднять ее, нахлобучить на короткие взлохмаченные волосы. Ковыляя к выходу из тупика, боковым зрением замечаю блеск, немедля разворачиваюсь, подхожу ближе: брошь в виде восьмилучевого солнца из старого золота с зеленым камешком в центре. Понятия не имею, изумруд ли, али какой иной камень. Но вещь очень ценная. Настолько, что тело само рвется к украшению, пальцы судорожно смыкаются на броши и прижимают к груди. Ни дать, ни взять: зарисовка «Голлум и Кольцо Всевластья». Однако в памяти сама собой всплывает совершенно иная сцена: меня несут в корзине, льет дождь. Темнокожая женщина средних лет нервно кусает полную нижнюю губу, обшаривая ночную улицу беспокойным взглядом. Останавливается — из корзинки видно разве что фонари, да крыши домов — быстро ставит меня на твердую поверхность, то ли на землю, то ли на порог какого-то строения. Отсюда не понять. Собирается было уходить, но… бросает взгляд на меня, и взгляд этих черных глаз полон сожаления и испуга. Боится меня? Или за меня? Чувствую лишь непонимание: это именно что ступор на уровне инстинктов, ведь тогда я еще не мог анализировать ситуацию на должном уровне. Женщина достает из складок многослойных пестрых одежд тетрадь и уголек. Что-то быстро пишет, вырывает лист и кладет ко мне, при этом шепча непонятные слова. Как выяснилось позже, с листком она оставила и ту самую брошь, мое величайшее сокровище. Единственные зацепки, даром, что записку я после этого дня никогда не видел. В воспоминаниях же тем временем раздается громкий стук: негритянка яростно колотит в дверь где-то над моей головой. Долго колотит. Наконец изнутри звучит чей-то недовольный голос — женский, но хрипловатый и довольно низкий — а чернокожая дама в пестрых одеждах отшатывается и внезапно, с резким хлопком исчезает. Ребенок так ничего и не понял годы спустя, хотя прекрасно помнил ночь своего прибытия в приют святого Марциала. Ответ старинной загадки нашелся сегодня: в отличие от Лира я знала, что такое трансгрессия.