Сахалин

Был уже поздний вечер. Корабль медленно причаливал к берегу. Он плыл на Сахалин, знаменитое место ссылки преступников. Вдохновленный чеховским примером он отправился туда, чтобы поглядеть на жизнь дикарей, столь далёких от цивилизации. На своём одиноком островке они, наверняка, совсем потеряли человеческий облик. Мужчина плыл первым классом, ему постарались выделить лучшую каюту. Конечно, он по своей брезгливости с трудом переносил путешествие. Но он утешался тем, что большого труда ему стоило достать место, ведь хорошие суда не ходили к этим берегам. И грёзы о диком полуострове страшно будоражили его воображение. Он и сам толком не знал, что намеревался увидеть. Знал только, что ко всему стоит относиться презрительно и без участия. Ему было только тридцать лет. Но он уже был одним из самых ярых либералов и пламенно выступал на собраниях, переписывался со Струве и Толстым, без сомнения, считая себя если не главной, то основной фигурой либерального движения. Путешествие было организовано с целью присмотреться к тем, кому он собирался даровать избирательные права. Он ярко рисовал себе картины как прибудет и заблудшие души, люди, в обезьянем образе, будут славить его и просить о великой милости. Его душа трепетала от этой картины. От нетерпения он даже слегка подпрыгивал на сидении. Мысленно репетировал сто раз оттарабаненную речь. Призвать за собой самых низких людей: проституток, воров, даже убийц, — всё это в его руках. Прозвенел звоночек. Мужчина поспешно пригладил одежду. Счёл туалет недостаточно пышным и несколько раз переоделся, желая предстать перед чернью во всем великолепии. Он сошел с парохода гордый, как царь народа, покровитель всего мира, сияя своей фальшивой улыбкой. Порт был крайне бедным. Грязь, люди все в грязи, наверняка, опустившиеся на самое дно. В воздухе пахло какой-то вонью. То ли тухлой рыбой, то ли затхлостью, то ли всем вместе. Ему стало гадостно. Не для того он ехал. Его никто не встречал. Никто даже не глядел в его сторону, исключая нескольких бродяг, которым очень приглянулся его роскошный костюм и серебряная цепочка на фраке. — Чёрт пойми что,— бормотал он себе под нос, продираясь через десяток зевак, стоявших в очереди в какую-то вонючую лавку. Один, самый пронырливый, не переминул возможностью залезть к господину в карман. Успел выхватить тридцать рублей, тем и удовольствовался. Господин не обратил на это внимание, чувствуя своё бесконечное благородство. Как же он добр. Этого славного малого уважали и любили все безмерно. Разве можно было найти душу добрее и прекраснее? Шёл он мимо ужасных ночлежек, а мимо всё сновали и сновали дурно пахнущие, одетые как неизвестно что, мужики. От одного только их вида господин разуверился в своей идее. Таких могилой только исправишь, никакого либерализма не хватит на дурную толпу. Смеряя прохожих презрительным взглядом, он с трудом приткнулся к какому-то постоялому двору, по-видимому, самому приличному в этой огромной, дрянной ночлежке. У покосившегося постоялого двора стояла троица. Девушки. Все были японки. Необычно одетые, ярко накрашенные, они приковывали к себе внимание среди всей серости порта. Он где-то слышал новомодное слово 'гейша', по его убеждению, девушки были из этого 'особого сословия', как любил говорить друзьям господин. Одна, самая дерзкая, что-то прокричала ему и приподняла подол, обнажая ногу до бедра. Он не разобрал ни слова. Ох уж эти иностранки! Но выписать чек одной из них будет недурно. Немедленно взяв номер, он собирался заняться чемоданами со своими бесконечными костюмами, как его окликнул знакомый голос: — Владимир, неужели ты? Давний его приятель Зворщиков, чиновник из министерства иностранных дел был видной фигурой, однако стоило отойти подальше, как он переставал быть заметным. Приятели пожали руки, обнялись. — Надолго ли к нам, Владимир? Не ждал, не ждал,— раскудахтался Зворщиков, потрясывая от хохота огромным пузом. Он то и дело заходился смехом, гоготал и улыбался. — Проездом, друг мой, хотел поглядеть Сахалин. Заслужил же я отдых? Но мне, понимаешь, богатств и прочего не надо, к простому люду бы приблизиться, покумекать о делах наших общих. — Ах, ты смотрю большой либерал. Это, скажу тебе, просто вред для молодых умов. Чего только не сочинили эти ваши Струве и подобные. Прямо сейчас на костёр бы. Разврат творите, разврат! — Как? И это я слышу от вас, первого моего соратника?! — в негодовании вскричал Владимир и затряс дрожащей рукой.— Неужели вы опустились до царского подпевалы? — Вы глупы, друг мой, так глуп был и я. Теперь другое. Впрочем, не желаю более об этом говорить. Давайте лучше вина. Насупленный Владимир с большим неудовольствием уселся напротив уже бывшего, как он мысленно его окрестил, товарища. Даже больше, чистой воды предатель. Как мир носит этих глупых буржуев? Время тянулось медленно. Оба собеседника не знали уж чем занять себя. Да и можно ли было найти достойное занятие для столь почтенных господ в таком примерзком месте. Ведь это не постоялый двор, а ночлежка для бандитов! Владимир весь уж измучился и уже почитал себя едва не за великомученика и сетовал, что напрасно приехал на «чёртов Сахалин». Поучать кроме Зворщикова было некого. А тот только и твердил про своего царя и православие. Будто клин в голову загнал, да так и сидел. Испорченный человечишко. — А, хотите, Владимир, я вам предоставлю одну занятную девицу? Уверен, вам она пойдет. — Что ж, покажите вашу протеже, скука смертная на этом Сахалине. Ни одного достойного лица. Зворщиков смешно раскланялся и исчез на лестнице. Огромный живот подпрыгивал и подпрыгивал, словно мячик. Растолстел на царских харчах министр. Сладкий и жирный, как крендель, стал. Подпрыгивая, он вернулся под руку с молодой девушкой. Она была прекрасна. По внешности – японка. Длинные черные великолепные волосы, цветное кимоно, игриво колышущееся при каждом её шаге. Сверкающие ядом глаза вытягивали душу. Владимир обмер при её появлении. Всё в ней было не так. Отдать бы душу за этакую красу. Он тотчас решил, что сегодня же она должна быть его. Такой трофей не может принадлежать несуразному Зворщикову. Она будет его. — Её имя Айя, — нараспев проговорил министр, заносчиво улыбаясь.—Не правда ли великолепный экземпляр? Чудна-чудна, они здесь все такие. Местная экзотика, так сказать. Жаль, что по-нашему не понимает. Зато как танцует! Зворщиков уселся рядом с Владимиром, перед этим что-то сказав ей на ухо. Айя обольстительно улыбнулась и игриво одернула подол юбки. Развела в стороны руками, будто загребая волны огромными рукавами кимоно. Каждый её жест был наполнен изяществом богини. Она двигалась плавно, медленно, словно была музыкой, тихим, неспешным вокализом. Кимоно развевалось и развевалось от её движений, бурная ткань бросалась в разные стороны, раскрашивала все вокруг в фиолетово-черный цвет. Цвет Айи. Она будто летала над полом, ни разу не касаясь его, земной грязи. А на лице её играла блаженная улыбка, за которую можно было убить. Любить-убить. Владимир будто метался в каком-то беспамятстве, он позабыл о цели своей поездки, о всех планах. Мысли сосредоточились только на ней. На её кимоно, живущего собственной жизнью. Вот она какая истинная красота. Оставалось только заполучить её. Она остановилась и, подойдя к Владимиоу, игриво провела своё маленькой ладошкой по его груди. Тихо хихикнула, поклонилась, как настоящая артистка. На губах её расцвела усталая улыбка. Но как она была привлекательна и красива! — Пятьдесят тысяч, и она твоя,— хрипло прошептал ему на ухо Зворщиков, сально улыбаясь. — Не будь ты моим другом попросил бы больше. — Хочу, чтобы сегодня же, она была у меня. Пятьдесят тысяч, даже шестьдесят отдам за эту богиню. — Пускай по-твоему, — он пожал Владимиру руку и грубо, схватив девушку за руку, вытолкнул её из комнаты. Владимир прождал весь вечер. Все его мысли занимала она. Кто бы мог подумать, что на острове каторжников водятся такие экзотические цветы. На самом дне скрываются прекрасные вещи. Она пришла к ночи, когда он едва не засыпал. Покорно присела на край прогнувшейся постели. Одета она была в то же кимоно. Глаза её показались ему пустыми, безжизненными. Она неестественно улыбнулась и взмахнула рукой, снимая с аккуратного плечика жёсткую ткань. — Не нужно, — вдруг проговорил он, однако, тут же вспомнил, что она ни слова не понимает по-русски. Айя вопросительно взглянула на него и снова опустила глаза. Его будто громом поразило. Ещё несколько минут назад он мечтал, как страстно будет сжимать её в объятиях. А сейчас его объял паралич, казалось, он не мог сдвинуться с места и всё смотрел на её задумчивое лицо. Только сейчас ему удалось разглядеть дешёвую яркую косметику на её лице, которая совершенно не подходила ей. Вся красота, будто была съедена этими кричащими оттенками красного. На губах, на глазах. И выбеленное лицо, маска, скрывающая её. Её белый флаг, который она подняла, капитулируя. Бессильная перед ними, выглядела сломанной куклой. Губы задрожали, она моляще смотрела на него. «Что я сделала не так?» — читалось в её глазах. Она прошептала что-то на своём языке. Голос её похож был на плач. Или дождик, тихо-тихо капающий с крыши его петербургского дома. Владимир сел рядом с ней, не обратив внимания на грязные простыни. Взял её руку и молча поднес к губам. — Айя,— шептали его губы. Её кожа была мягкой, пахла каким-то дрянным маслом. Она только непонимающе хлопала глазами и вдруг снова схватилась за кимоно. Нервно закивала головой. «Поняла, поняла»,— будто говорила она. Но он только покачал головой. — Хотите я снять? — ломано проговорила Айя, будто загнанная лань прижалась ближе к нему, ища укрытия. Она не понимала, что от неё требуют, ежесекундно прикусывала губы и озиралась по сторонам. — Просто посиди рядом, – он похлопал рядом с собой, она пожала плечами и уселась рядом. – Нет, лучше поди вон! Убирайся! Он чувствовал дрожь в коленях от одного её взгляда, присутствия. Почему-то всё показалось ему сном, смешной игрой воображения. Будто ударили тупым предметом. Избавиться от наваждения, бежать прочь, говорил внутренний голос. Она отпрянула. Мигом выскочила из комнаты, когда Владимир запустил в неё своим башмаком. Он долго, и протяжно рыдал, плотно затворив дверь. Необходимо было срочно уезжать. Утром прекрасный господин твердо решил, что больше нога его не ступит на этот грязный, развратный остров. Остров такой далёкий и одновременно близкий цивилизации. Остров каторжан. Остров сердечной боли и красоты.