И лампа не горит...

Мне не спалось - впервые с тех дней, как ты ушла, не затворив за собою двери. Точнее, сон я потерял позже, а тогда - заснул, как убитый, так и не закрыв дверей, ещё хранивших твоё прикосновение. Странное дело: в отличие от всех знакомых мне людей в минуту горя я не мечусь, а либо действую - если хоть что-то можно изменить, либо засыпаю, если действовать некуда. Тогда я вырубился на шесть дней кряду, и спал бы, наверно, и дальше, кабы не сосед, заглянувший в распахнутую дверь моей обители: он обнаружил там бездыханное тело, тем самым прервав его анабиоз. Поразительно - но до того я не просыпался, не ел, не пил и даже не "ходил до ветру" (уж камера-то не врёт), даром что без воды больше пяти суток по науке не протянешь. Да, встав со смертного одра к великой радости приятеля-соседа, я жадно ел снег из-за открытого окна. Но это - всё: парой часов спустя я соображал и двигался, как ни в чём не бывало. А вот потом, когда стало ясно: ты ушла навсегда, за время моего небытия ни разу не потревожив КонСенсус, я сон потерял. И ночи напролёт сидел у раскрытого окна, надеясь, наверно, что ты в него влетишь. И наблюдал за кошками, торящими следы по снегу, как то мы делали вместе не раз. И... нет, не вспоминал, а просто тосковал по твоему теплу. Но сейчас было другое. Мною овладело... иные скажут - предвкушение, но слово это неприменимо к таким, как я. Почему-то категории личного будущего у меня нету вовсе, даром что на основной работе я постоянно генерю прогнозы. Как, впрочем, и личного прошлого. Прошлое для меня - нечто вроде книги, написанной не обо мне, и открывая её, я словно перепроживаю заново слегка чужую жизнь. А будущее - та же книга, только со множеством сюжетов враз: ну не могу я бездоказательно решить, что сбудется нечто единственное. А потому овладевшее мною чувство было не предвкушением, а "ветром перемен" - доподлинным знанием, что прямо завтра случиться нечто новое и чудесное, не предсказуемое ни разу - и потому необоримо-заманчивое. Люди, почитающие себя серьёзными, то гонят прочь: непредсказуемость их страшит. Но сладость чувства, что рождает ветер перемен, прекрасно знакома детям. И, как выяснилось, вампирам. ...Надо же - я вампир. Почти вампир, и это трудно отрицать - уж слишком много остроумных доказательств предъявил маньячина-Игорь. А заодно то объясняет кучу особенностей, кои я либо почитал ерундой, либо думал, что они свойственны всем на свете. Взять хотя бы склонность ко сну, когда нечто напрягло, а изменить то невозможно: вампиры, как сообщил КонСенсус, уходят в анабиоз, когда истощается их главный ресурс - люди. Вампиры (как, впрочем, и некоторые особо-упоротые социопаты) не ведают также и внутренней речи... но ведь её лишён и я. Причём настолько, что всё детство и часть юности полагал: пресловутый "внутренний голос" из книг - не более, чем описательный приём, позволяющий рассказчику сообщить, что персонаж думает. И я испытал немалый шок, узнав, что он реально существует, и люди запросто беседуют с "собою-другим", и даже спорят с ним до "умственного мордобития"! Далее - движения. Для меня они - "второе важное" после слуха: по тому, как кто-то движется, я могу многое сказать о том, что он прямо сейчас задумал, и, предположительно - что у него обычно на уме. Способность, положим, не уникальная, но именно у вампиров она развита всерьёз... как у меня. Умение разбираться в проводах и прочих хитрых картинках - я полагал то натренированным навыком, но КонСенсус был непреклонен: основное свойство вампирского восприятия - как раз умение видеть много аспектов параллельно, буде то пресловутый куб Неккера либо игра светотеней. В детстве я, помниться, развлекался нахождением в рисунке облаков, пятен росы на металлической раме, мельтешении листвы да в морозных узорах всё новых и новых образов и форм, схватывая их сразу множество, и не ведая, что это означает. Сюда же - своеобразие восприятия времени, обострённое территориальное чувство, зачаточный "крестовый глюк" и даже страсть к абстракциям. Мать говорила: "Иные за деревьями не видят леса, а ты наоборот - видишь лишь его". Она была права, но не совсем: "деревья", то есть мелочи да составные части, воспринимал я превосходно - просто мне было неинтересно задерживать на них внимание, если, конечно, то не было для чего-то нужно. Она знала это - но всё равно подтрунивала над моей системностью и "глобализмом". В отличие от отца - он просто считал меня особенным и крепко тем гордился. А кто из них в итоге оказался прав, узнаю я совсем скоро. Есть вещи, проверить кои возможно лишь одним-единственным способом - попробовать. Интересно, как будет выглядеть мой мир, если инициация удасться? Очевидно, что он расцветёт такими образами и корреляциями, которые мне и не снились, а то, что я с огромным трудом выуживал из данных, работая прикладным математиком - не более, чем бледная их тень. Далее: если Игорь прав, ни искушение людоедства, ни стремление охотиться на прохожих мне не грозит. Зато грозит "крестовый глюк": он уже есть, надо же! Но - что ещё? Каким я увижу мир, когда мой разум возрастёт стократно? И, кстати - смогу ли я общаться с тем же Игорем, пойму ли я его, а он - меня? На этот вопрос, впрочем, ответ уже был, пусть и весьма причудливый. Однажды, путешествуя по северным озёрам, я вместе с группой попал в шторм и мы были вынуждены пристать у совсем захудалого, крошечного островка: просто нагромождению гранитных скал посреди плёса. А в довершение всего из-за болтанки на корабле вырубилось отопление - и потому я не свет не заря был вынужден согреваться лазаньем по прибрежным утёсам, как только утихший ветер позволил мне добраться до них. И там, среди предутреннего тумана, меня ждало откровение. Согревшись, но умаявшись, я присел на камень возле воды, а рядом возвышался ещё один валун и покосившаяся ёлка: ночной шторм её корнем, словно рычагом, расколол глыбу надвое. И на свежем изломе глыбы той проступало нечто: словно концентрические круги лабиринта - и на них сидела, суша крыла, квёлая утренняя муха. Но я, в отличие от неё, знал, что видят мои очи: погребённый в расплаве строматолит - общий предок меня, елки и мухи. Два с половиной миллиарда лет томился он в гранитной могиле, дабы сегодня утром вновь увидеть свет и своих потомков, столь на него не похожих. ...Могла ли колония прокариот ждать и надеятся, что её дети наследуют землю, до неузнаваемости её изменив: ведь и синее небо над головой, и почва под ногами, и прозрачность вод есть творения жизни и только её? Строматолит - не мог, и даже елке с мухой то посильно вряд ли... а я? Могу ли вообразить нечто далеко за пределами своего часа и дня? И в поисках ответа я склонился в останкам пращура, славного уж тем, что его дети родились, изменились и достигли того, что прокариотам невообразимо. Но каменная могила молчала - и потому я попытался сам представить его жизнь и мир, пронзив воображением разделяющие нас временнЫе бездны. ...Рясий: два с четвертью миллиарда лет назад. Желтоватое небо с отблеском стали: кислород уже есть, но его ещё слишком мало, дабы воздух приобрёл привычную нам синь. Буро-зелёное море, солёное-пресолёное, вот только соли в нём - железные: эпохи спустя они станут рудой. Ещё недавно континенты в разливах не имеющих русла рек покрывала жизнь - громадные, как страны, бактериальные маты: чайный гриб - прямой потомок тех колониальных мегасуществ. Но теперь это в прошлом: вот уже триста миллионов лет здесь властвует мороз - пусть не такой свирепый, как в Криогении, и потому он не сковал океан крышкою гроба - но грандиозные ледники сползают к воде, по пути стёсывая горные хребты да пластая скалы, и целые ледяные города уносятся на простор, навстречу красно-коричневому закату. И где-то там, меж буро-зелёным морем и тёмно-жёлтым небом живёт мой славный предок - известковый конус, сооружённым сонмищем разнообразнейших бактерий да архей: именно в те дни их их тесный союз создал эукариоты: меня и вас. ...Строматолиту холодно. Лишённый даже подобия терморегуляции, он жаждет солнечного света в надежде на фотосинтез и тепло. Но вместо Солнца у горизонта вспыхивает свет иной - палящая туча: так вырвавшиеся из недр граниты приветствуют небеса. Наверно, он обуглился от лучистого жара - мой милый хрупкий пращур: прожилки угля меж известняком и кварцем свидетельствуют о том до сих пор. А после его накрыл текучий гранитный вал: ведь Рясий назван так за потоки лавы - целые континенты изверглись из недр в те дни. Но предок мой жил не зря - ведь он оставил обширное потомство, и пусть дороги наши крепко разошлись - я, ёлка и муха - дети его детей. Помниться, именно в этот миг я почувствовал нечто: биение древней-предревней жизни, солёную воду и благодатный углекислый газ, простые радости обмена химическими сигналами да общее ожидание света и тепла. Видение было кратким - но я вздрогнул, как от удара тока, и озарение то изменило меня навсегда. И потому теперь я знаю: не важно, может ли предок понять нас - важно, что при желании мы всегда его поймём, так как стали больше. А значит, в какие бы интеллектуальные выси не занесла меня судьба - я всегда смогу вернуться к тем, кто мне дорог, и говорить с ними на понятном им языке, и объяснить им, что волнует меня: настолько, насколько они вместить то способны. И с лёгкостью понять их: меньшее проще пакуется в большем, нежели наоборот. И ощутить их отклик. И откликнуться в ответ. А значит - страшиться одиночества нечего! Я снова взглянул в проём рамы, но там было темно. Точней - туманно. Промозглая мгла, осадившая город ещё со вчерашнего дня, успешно подавила последние очаги сопротивления в виде уличных фонарей, и лишь по слабому мерцанию можно было догадаться: свет в мире всё ж не угас. Обычно ночь мне нравиться, тем паче, что в темноте я вижу лучше среднего - но сейчас во влажной тьме этой было нечто зловещее. Словно Вселенной не стало вовсе, и лишь здесь, в пузыре невесть как сохранённого вакуума есть "право" и "лево", "раньше" и "позже", форма и вес, свет и тьма. А там, за окном, простирается холодный инфлатон, каким он вроде был до рождения мира, пока таинственное Начало Начал не зажгло его и первородный огонь не прянул во все стороны, порождая и место, и время, и свет, и тень. Ещё, наверно, с полчаса я всматривался в шевелящийся мрак, пробуя фантазию на вкус и так, и этак. Но после мною овладела злость: почему-то именно её у меня вызывают препятствия, неопределённость да невозможность нечто изменить согласно собственной воле. Ещё минут пять я наливался гневом. А после - прыгнул за окно: туда, где нету "да" и "нет" - дабы стать Началом Начал нового дня. Ноги мои встретила мокрая черепица - но это волшебства не разрушило. Меня окружал первозданный мрак, лишённый глубины и всех качеств разом - и потому я прежде всего захотел придать форму тому, что формой не было. Короткий пробег пальцев по стене - и шероховатость кирпича явилась в быль из небыли. Водосточная труба: я держусь за неё, а значит - она доподлинно есть. Её крепёж: я лазил здесь не раз и могу повторить подъём, опираясь лишь на память, но теперь зацепы словно заново возникают под моей ногой. Всего-то метра три вверх - и крыша. И тёрпкая шероховатость солнечных батарей: здесь, в первозданной мгле, все чувства тоже нераздельны. Но над головой - по-прежнему туман, и лишь внизу он слегка светлее... это уже нечто! Обращение в КонСенсус, быстрый перебор подходящих песен, запуск понравившейся - как раз о "детях тьмы" - и я принялся танцевать, босою кожей вводя в бытие крепёж и стыки, холод и влагу, прилипший к тверди лист и забытую кем-то перчатку: то, из чего состоит мир. А потом случилось чудо: небо осталось чёрным, зато туман внизу волшебно прояснился, и в нём обозначились деревья: они были снежно-белыми. Прежде такое уже посещало меня - и не раз, обычно во время радостного волнения, но сейчас то было остро, как никогда. И я, захохотав, пустился в пляс, подпевая музыке что-то вроде: "да будут листья, да будут травы, дома, Луна, все звёзды, люди". Плясал я долго, пока не заметил, что изменилось и небо: в нём обнаружились какие-то космы, повеявший ветер разорвал безвременную мглу и звёзды выглянули из неё, приветствуя мой первый день творения. И лишь тогда я спустился на черепичный навес над балконами этажей нижних, перешагнул на подоконник, затворил окно, в один прыжок перемахнул спящего дока, зарылся в спальник и тотчас уснул.