великая скорбь

«И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним». Откр. 6:8

Капли бьются со звоном о стальную раковину. Мышцы внезапно сводят судороги: вместо ритмичного стука Лорна слышит свист пуль, разрывающих плоть. Она прикрывает от нарастающего ужаса веки, и перед ней в сотый раз возникает «он», захлебывающийся в крови, ее голова идет кругом — неоново-зеленые искры узорами волн с трясущихся ладоней падают, растворяясь в воздухе: на кухне электрические приборы выходят из строя и металлические предметы закручиваются в спирали, через секунду гулко лопаясь от напряжения. Лорна приходит в себя, слыша чужой тихий голос-эхо: «Ты снова пытаешься его спасти?» Ванда призраком по комнатам беззвучно бродит, будто даже не ступая на пол и не задевая какую-либо поверхность. Лорна ее практически не видит — она глядеть на ее бледное, полумертвое лицо не может нормально, без скручивающего внутренности стыда, — оно больно-сильно напоминает об ее близнеце. О том, как она, Полярис, способная управлять металлом одной силой мысли, не успела остановить летящие в чужую сторону пули. По ночам Лорна долго не засыпает, постоянно вскакивает, случайно ломая вещи, опять теряя контроль над собой. Она глотает с каждым разом все больше таблеток снотворного, желая скорее отключиться, отвлечься от навязчивых воспоминаний о том несчастном случае — от зудяще-липкого ощущения крови на своих руках. Наушники, глуша внешний мир, не спасают от чужого — а может, и собственного — пронзительного крика, полного отчаяния, что бодрит лучше всплеска адреналина. Ванда с ней почти не разговаривает, они даже по утрам стараются не пересекаться, собираясь каждая по делам, хотя после случившегося решили жить вместе в съемной квартире. Но Лорна часто вздрагивает от мурашек, противно бегущих под кожей на ее спине, — она отделаться не может от ощущения чьего-то холодного, как лезвие, взгляда, направленного ей в затылок. В то самое место «его» головы, которое насквозь прошла смертельная пуля. Обломки ножей, отражая солнечный свет, торчат из стены, погнутые вилки и ложки сплелись друг с другом в одну массу, а из лопнувшего крана неслабым потоком бьет вода. Лорна оборачивается, морщась от осознания, что натворила, и опускает взгляд в раскачивающийся стол, часто моргая. Застрявший после похорон ком в горле у нее проглотить не получается, она еле находит силы вслух произнести: «Извини… я снова все сломала». Щелчок пальцев, алые вспышки поблескивают в воздухе — и кухня как новая, и столовые приборы целые, и чистый кран сверкает на солнце, работая исправно. Они уже как месяц остались одни, а Лорна отказывается мириться с той пустотой, появившейся с уходом почти-близкого человека из жизни, разрастающейся черной дырой внутри головы и сжирающей сама себя. Ей тяжело дается принять тот факт, что смерть намного ближе, чем кажется — ее тлеюще-костлявые руки дотянутся до каждого, притом никогда не узнаешь, когда. Она уверена, что в «тот момент» это было в ее силах — смерть остановить, хотя бы предупредить. Капли падают, звонко ударяясь о поверхность лакированного стола — слезы сами по ее щекам катятся, как горные ручьи, прямо на которые вид выходит из кухонного окна. Лорна от очередного приступа дрожи зажмуривается изо всех сил, надеясь хотя бы в эту минуту не видеть больше воспоминаний о «нем». Невероятно теплая ладонь касается подбородка Лорны, одним спокойным движением поворачивая ее голову в сторону. Всхлип вырывается из груди, она глаза открывает неохотно, ожидая получить удар в лицо, и видит перед собой согнувшуюся Ванду, смотрящую мягко на нее из-под своих темных ресниц. «Здесь нет твоей вины. Ни в чем нет твоей вины». Манящий шепот Ванды эхом в ушах отдается, ее странно-горячие пальцы нежно скользят по чужой коже, осторожно убирая щиплющую влагу с щек. У Лорны дыхание замирает от испуга и смятения: это ее разум насылает на нее галлюцинации, чтобы так себе помочь отпустить гложущую вину, или все-таки сама Ванда прощает ее наяву. Лорна молчит, вдыхает полной грудью, несмотря на острую боль под ребрами, и внимательно наблюдает за эмоциями неожиданно ожившей Ванды. Та, не отрываясь от нее, плавно опускается на стоящий рядом стул, пододвигаясь ближе, она аккуратно берет лицо Лорны в свои теплые ладони, поглаживая большими пальцами чуть опухшие щеки и веки. Жар чужих губ ощущается прямо рядом с ее собственными, словно они почти соприкасаются. Ванда смотрит Лорне прямо в глаза, не отвлекаясь и не моргая, и говорит быстро, даже воодушевленно, почти маниакально, опаляя своим сбитым дыханием кожу вокруг ее рта: «Твоей вины больше нет, дорогая. Тебе не за чем его спасать». «Пьетро жив — он вернулся на наш с тобой зов». Лорна брови хмурит, качая головой судорожно, не понимая, что это все значит, всматривается в лицо Ванды, чуть перекошенное блаженной улыбкой, как у мертвецов, тихо лежащих в гробу, в чужие глаза, широко распахнутые, напротив заглядывает, там ища ответ. Лорна думает, эти слова — злобная шутка, колкая, острая, как отравленный кинжал, вспарывающий зарастающую рану, чтобы поддеть, напомнить о не-пережитой боли, издевательски дав ложную надежду. Но видит: у Ванды нет во взгляде того пугающе-завораживающего кровавого огонька, переливающегося где-то в области зрачка, как сигнал тревоги. Красные пятна застилают Лорне глаза, слепя, как после ярких вспышек света, прошедших сквозь плотную кожу прикрытых век. Ток по телу бежит стремительно, каждую клеточку тела захватывая, заражая, испепеляя, будто они от прежних мест отрываются и перемешиваются между собой, перестраивая организм. Солнце играет лучами на старомодных узорчатых створках окон, «зайчики» бегают по стенам и лежащему на простынях бездыханному телу — это свет проходит, преломляясь, сквозь стеклянные человеческие фигурки шахмат, что стоят на письменном столе у подоконника. Лорна вскакивает с мягкой кровати резко, шатаясь и тут же падая на деревянный пол, она руками хватается за голову, гудящую и разрывающуюся от пульсирующе-тупой боли, будто ее зажали в тиски. Отчего-то ей ассоциация-воспоминание на ум сразу приходит о тяжести и липкости шлема отца, которым общество гордо короновало ее макушку до трагедии. Снять его, это кровавое наследство-призму, скинув с себя рывком или взмахом искрящейся руки разломав, у нее до сих пор не получается. На улице шумно: пение птиц с возгласами людей сливается, складываясь в негармоничную мелодию, режущую перепонки перепадами темпа и высоты. Лорна встряхивает головой, щурится, моргает часто, пытаясь привыкнуть к яркости и звучности вокруг, стараясь прийти в себя. Мышцы не напрягаются, тело словно забыло, как функционировать — она на локти опирается, чтобы встать, но вновь, покачиваясь, падает. Лорна чувствует внезапно ветер, то, как он ее зеленые волосы подхватывает, прямо ей в лицо их бросая. И в тот же миг худая ладонь мужская перед ней возникает, как из ниоткуда. «Давай, я помогу тебе», — голос мягкий успокаивающе звучит, будто взрослый говорит с неуклюжим ребенком. Чужие пальцы осторожно касаются ее лба, убирая с лица кудрявые локоны. Не медля, Лорну под локоть берет чья-то отчетливо теплая рука, крепко обхватывая предплечье, фигура, чуть прижавшись к ней со спины, подставляя себя как надежную опору, вверх ее тянет, ловит, когда она начинает вновь шататься, и на ноги быстро ее ставит, увенчав «обряд» радостным хлопком в ладоши в честь своего успеха. Лорна от мутящего рассудок ощущения полудрема избавляется позже, столбенея, когда в ответ на свое тихое «спасибо» слышит: «Не за что. У кого-то была бурная ночь, да? Кофе ждет тебя на кухонном столе в самой большой кружке, остывая, так что торопись». Мурашки по коже бегут, когда она понимает, что то — голос Пьетро. Радостный свист заставляет очнуться, вернуться к реальности. Она первым делом бросается на улицу, становясь на крыльце их с Вандой дома, что стоит в одиночестве на высоком холме, откуда открывается замечательный вид на городок и горы, так торопится, что забывает по-хорошему одеться, выбегая в том, в чем спала, зная, что сейчас всего лишь конец марта, а в трансильванском городке зимы суровее и длиннее, чем в Нью-Йорке. Ее конечности подрагивать начинают то ли от весенней стужи, то ли от неестественно огромной толпы людей — где-то бегущих, где-то в недоумении осматривающихся вокруг, где медленно-медленно ползущих, двигая неохотно ногами, словно те их не слушаются, — что по улицам расползается, как горная река ответвляется, заполняя бурлящим потоком рядом с ней расположенные впадины. Откуда-то, кажется, с окраин, где цыгане живут пестрыми таборами, доносится резвый грохот копыт и тихо-жуткий хор ржания лошадей. На плечи внезапно падает, нежно укутав, тяжелый плед. Лорна оборачивается, от испуга вооружившись — притянув к своим ладоням железную лопату, — и вновь столбенеет, видя мягко смотрящую вдаль на взволнованных людей Ванду, буквально сияющую, довольную, гордящуюся своей работой. Она ладонями нежно гладит Лорну по спине и рукам, как бы пытаясь согреть, подмигивает ей и уходит, ничего не говоря. Ванда ей не объясняет, зачем она реальность вокруг изменила, вернув мертвецов домой. Лорна спрашивает ее об этом без конца, в ответ получая таинственно-нежное: «Я дала людям то, о чем они всегда мечтали». Лорна думала, что уехав на несколько месяцев в маленький городок на другом контенте, так они с Вандой вместе смогут свое горе пережить, пройти через него плечом к плечу, как настоящие сестры. Ей казалось, так они смогут наконец стать семьей. Ванда от нее отстраняется резко, переключая все свое внимание на уход за вернувшимся Пьетро. Хотя ему и забота особо не нужна — среди них троих он выглядит живее всех живых. Улыбка ее до ушей растягивается каждый раз, когда она касается его и чувствует живое, трепещущее тепло плоти и крови под кожей. Ассоциации снова недобрые всплывают, подкрепляя сомнения: радостный смех сестры Лорне кажется больно похожим на тот, каким заливались пациенты под таблетками, запертые в психиатрической больнице. Новые правила на голову выливаются кипятком, Лорна еле находит силы в себе, чтобы поверить в происходящее, ошпаренная, ее тело само от всего отшатывается, отказываясь подчиняться. На него бросить даже случайный взгляд оказывается непосильной задачей — мертвенная бледность и помутневшие глаза, возвращаясь, тут же искажают его облик. «Выглядишь так, будто призрака увидела», — Пьетро смеется по-доброму так каждое утро, но Лорна в ответ ему никогда не улыбается. У нее все привыкнуть не получается видеть, чувствовать его — теплого и живого — прямо рядом собой. Ухмылка острая, приковывающая взор — такая же, как и «раньше». Кожа смугло-румяная чуть сморщивается у его блестящих глаз, и аккуратные ямочки на щеках показываются, украшая, отвлекая от выступающих костей черепа. Лорна не забывает: это живое лицо — всего лишь посмертная маска. Он желает ей удачного дня и уносится прочь незаметно, она никогда не успевает собраться с мыслями и что-нибудь вежливое сказать в ответ. Тонкими пальцами играя, как кукловод, Ванда часами сидит в саду, ее силами преображенном: увядшие кусты, стелящиеся по земле и разлагающиеся, поднимаясь, зеленеют, и ярко-алые бутоны мака распускаются в мгновение ока, выбрасывая пыльцу. Пьетро в царящую идиллию, словно вдохновленную «Дафнисом и Хлоей», вписывается превосходно, всполохами молнии мелькая вокруг Ванды, он заботой ее окружает с таким нарочитым трепетом, будто знает, что за ним кто-то внимательно наблюдает, контролируя. Пьетро бегает резво по кругу, но в конце всегда к сестре возвращается, не переставая удивляться тому, как этот горный городок похож на тот, в котором они провели свое детство — Ванда в одночасье с ним оживает, будто тоже возвращаясь в те почти-беззаботные времена. Лорна знает: тогда близнецы были друг другу всем. В своих ладонях его костлявую кисть пряча, намертво вцепившись, Ванда от себя Пьетро не отпускает, кажется, никогда. И он почему-то не вырывается, покорно ходит туда же, куда и она, хотя Лорна видит, как ноги его дергаются непроизвольно от судорог, словно сами пытаются начать долгожданное, родное им движение — словно он хочет сбежать. У Пьетро конечности скованы, от них еле видимые цепи заклинания тянутся по земле, на солнце изредка переливающиеся алым сиянием. Его шепот эхом по дому проносится, от стен резонируя, он повторяет одно и то же каждую ночь, как будто молясь и самого себя убедить пытаясь: «Я нужен Ванде». Сад цветет и никогда не увядает. С гор доносятся крики то ли овец, то ли людей. Ванда нежно обнимает Пьетро в поле среди бутонов мака, и кроваво-пунцовые искры, прямиком из жил ее изрезанных рук вырываясь, сетью их обоих накрывают. Лорна за ними наблюдает настороженно, стоя далеко в стороне: от широко-натянутой, искривленной улыбки-оскала Ванды у нее дрожь по телу бежит, скручивая от необъяснимого ужаса внутренности. Люди быстро находят себе новую забаву: они убивают себя, чтобы узнать, что на той стороне скрывается — все равно их «Покровительница» вернет их обратно. И Ванда делает это — она из раза в раз воскрешает мертвецом, возвращает их такими, как прежде, даже лучше, излечивает раны и старые болезни, проникаясь чужим скорбно-трогательным плачем по ним. Ванда наполняется жизнью, сама расцветает подобно ароматно-дурманящим цветкам лилий в саду, она попросту находит цель, проясняющую ей весь свой «путь», свое «предназначение» — Ванда внимательно следит за тем, чтобы каждый из людей был счастлив. Лорна в искренность и «чистоту» ее намерений не верит. На близнецов, почти сросшихся в сиамское нечто, смотреть до невозможности больно — Лорна избавиться от разрывающего голову диссонанса не может. Она помнит: их с Вандой Пьетро давно мертв, а сад сгнил. Но все упорно ведут себя так, будто бы ничего из этого не случалось. Будто бы в городке, отрезанном от мира горами, смерти вовсе не существует. От бесконечного звона цепей голова раскалывается, Лорна ноги еле передвигает, гуляя по зарастающим мусором улицам. У нее ни взлететь высоко, за пределы защитного эфира Ванды, ни невидимые оковы сломать не получается, как бы старательно она ни концентрировала свои мысли на этом — что-то держит ее здесь, тянет к себе, как один полюс магнита противоположный. «Тебя здесь нет!» — ее тихий голос, дрожа жалко, срывается. — «Пьетро здесь нет». От неестественно белого света вокруг у нее в глазах рябит противно. Напряжение на кончиках трясущихся пальцев кислотно-зелеными всполохами играет, и стены дома дрожат, трескаясь, от движения там металлических конструкций, что рвутся изнутри навстречу Лорне. Порыв ветра ее в спину толкает, и искры над ладонями вспыхивают ярче от раздражения взрывающегося, когда она слышит его насмешливое: «Не стоит срываться на домик, он ни в чем не виноват». Лорна, не оборачиваясь, отвечает саркастично, шипя от неконтролируемого гнева: «Устал от бесконечной компании Ванды? Это она тебя «вызвала», так что беги скорее обратно, пока тебя не потащили силой», — и тут же шепотом продолжает повторять почти истерично: «Его здесь нет». «Пьетро мертв-Пьетро мертв-Пьетро мертв». «Мертв из-за меня». Чужое теплое дыхание обдает ее затылок, и через секунду живые руки аккуратно ложатся ей на плечи, почти обволакивая желаемым чувством заботы, она вздрагивает, слыша мягкий голос Пьетро: «Но я рядом». От этого «рядом» у нее слезы по щекам катятся, бурля, и их соль кожу разъедает — перед ее глазами вновь возникает то страшное воспоминание чужой гибели. От его «рядом» несдерживаемые всхлипы ей горло сжимают, перекрывая дыхательные пути, будто воздух, вырываясь из легких, готовится взорваться. Ее пальцы вспыхивают, и техника в комнате разбивается вдребезги, сталкиваясь. Арматура, разрезая пол и стены, Лорне прямо в руки втыкается, заставляя кровь побежать ручейками по ее бледно-зеленой коже. Пьетро от нее не отстраняется — и его до жути приятное искусственное тепло парадоксально выводит ее из себя еще больше. Крепость-дом аккуратно разваливается, рушится под тихий звон ударяющегося железа. Она не замечает, как сама произносит, дрожа от страха: «Ты когда-нибудь видел, чувствовал то, как близкий тебе человек умирает у тебя на глазах?» Он в спину ей отвечает еле слышное, но оглушающе-больное: «Да, чувствовал. Прямо сейчас я на это смотрю». Алый кокон оплетает развалины. Миг — и их дом вновь стоит, сияя, в кукольно-идеальном состоянии. Лорны попытки двигаться дальше превратились в скитания по замкнутому кругу — узким улицам. И от призрака Пьетро избавиться не получается: он бельмом мелькает суетливо где-то в видимости бокового зрения, но всегда исчезает, когда она поворачивает голову в ту сторону. Его отражение неустанно Лорну преследует, заставляя ее отшатываться от зеркал. Она сутками дома не появляется. Лорна летает в облаках до окоченения, притворяясь, что ничего не существует там внизу, на неспокойной окраине, где каждую ночь кто-то пронзительно кричит от страха, и ночует, прячась в реабилитационном центре у церкви для всех «вернувших», а иногда целый день проводит в баре, выпивая и даже подрабатывая за стойкой — делает все, лишь бы ей не пришлось возвращаться туда, где стены давят сильнее обрушенных многотонных плит. «Почему ты убегаешь?» — Пьетро голос-эхо, с гор спустившийся, на мгновение заставляет ее очнуться, заметаться на месте, осматриваясь вокруг. — «Вообще-то это — моя прерогатива». Лорна представляет себе, как дерзко-нелепо он ухмыляется, и сама для себя неожиданно усмехается, в ответ просто пожимая плечами. Пьетро наотрез отказывается исчезать. Лорна не понимает, почему он на нее не злится, почему ее не презирает, не упрекает и даже не упоминает о «том» моменте. Пьетро ведет себя так, будто бы ничего и не было вовсе, будто бы пули, что она могла остановить, не пролетали сквозь его череп. Ветер вокруг нее кружится, почти сбивая с ног, быстрая рука внезапно оттуда появляется и играючи взъерошивает ей волосы. Лорна фыркает раздраженно, отшатываясь, как маятник, пока Пьетро во плоти рядом с ней не появляется, широко улыбаясь. Лорна сама не особо стремится его прогнать. Он наглеет, с заложенного Вандой пути все чаще сходит. Пьетро к ней то в бар, то в приют прибегает, сидит там подолгу, рыская по помещению, но не показываясь ей на глаза, словно боясь помешать, и постоянно о чем-то тараторит, старательно пытаясь привлечь Лорны внимание — это ему удается: Пьетро снова все ее мысли собой занимает, вызывая внезапные приступы ностальгии по временам, когда они в одной команде работали и вместе, рука об руку, спасали людей от сверхъестественных угроз. Пьетро находится рядом, пока голос Ванды не начнет манить его назад. И когда он уходит, Лорне иррационально хочется схватить его за вечно дергающееся предплечье и сказать: «Останься». Отчего-то рядом с ним, мертвым, она чувствует себя «целой» — свободной, как раньше. Косые взгляды провожают все чаще. Жители за ее спиной зовут Лорну пренебрежительно «чужестранкой», «гневной ведьмой с холма», она им больше уже не отвечает, устав сама от собственного сарказма, заевшего как пластинка, а ответные плевки в их сторону безопасности ей не прибавляют. Все больше живых людей «просыпаются», понимая, что они делить одно место с теми, кто уже канул в небытие, пускай и не всегда по справедливой причине, но с все же с теми, чье время прошло, не хотят. Ванда объясняет это просто: они боятся того, чего осмыслить не могут, — страшатся осознать себя могучими, но не имеющими власти, всего лишь стеклянными пешками на шахматной доске, которыми играют, следуя собственно придуманным правилам, «ведьмы с холма». Отсутствие смерти парадоксально живых ликование заглушает. Однажды кто-то срывается: Лорне в лицо говорят, чтобы она уходила прочь из бара, ее верного убежища, и своего нахального «призрака» с собой забирала. Слово за слово — ответом на ее пожелания и заверения служат уже привычные короткие плевки: «Ведьма!» Лорна гнев чужой подхватывает быстро, заражаясь им, и по взмаху ее руки гнется со скрежетом стальная стойка, друг с другом перевязываются, как будто они тряпичные, изломанные конструкции дешевой мебели из железа. Пьетро не вмешивается, наблюдает с интересом за разрушением — он ее и не думает останавливать. Пыль от обломков, все пространство собой заполнив, падает, как крупные снежинки, и оседает на том, что превратилось в металлолом. Лорна осматривается, дыша тяжело, и невольно вздрагивает, съеживаясь, от того ужаса, застывшего на чужих окровавленных лицах, что смотрят все на нее как один, ладонями головы содрогающиеся свои в панике прикрывая. «Они хотели увидеть ведьму, они ее получили», — эта мысль уверенности в себе ей не приносит. Лорна бросает суровый взгляд на Пьетро, будто передать без слов ему пытаясь, чтобы он даже не смел осуждать ее или как-либо шутить. Он в ответ ей понимающе кивает и, подбежав к ней вплотную, на руки ее, не спрашивая, подхватывает, за шею придерживая, уносит скорее «домой» — она не сопротивляется, про себя окончательно решив, что в город больше не выйдет. Ванда заново развалины почти-трущоб «отстраивает», волшебством окутывая, и вздыхает устало, глядя на разгорающийся то тут, то там бунт со снисхождением. У Лорны руки сине-фиолетовые от обширных гематом, они так и просятся каждый дом в этом «раю» разломать, словно это откроет всем глаза, убедит их в той фальши, неправильности, туманом окутавшей город, основой их утопии ставшей. У Пьетро ноги от невроза трясутся в судорогах, сводящих мышцы, он остановиться «мелькать» не может. Ванда делает вид, что не замечает, как черви, естественно родившиеся, ее райский сад постепенно захватывают, древесину и каждый плод своими беззубыми ртами разгрызая изнутри. Где-то на окраинах происходит настоящее убийство: молодые люди, желая увидеть чудо возвращения, приносят в жертву «Алой Ведьме» человека — подросток сам вызывается проверить, что находится на другой стороне. Он первый, кого Ванда не воскрешает — то ли из-за его громких неуважительных слов в ее сторону, то ли просто устав этой глупости в «свою честь» потакать. Входные двери крепости плотно закрыты — Лорна «дома» застревает, отрезанная от мира, обстоятельств и времени, будто муха в смоле, что через пару сотен лет станет янтарем. Страх буквальным пожаром, что Ванде явно надоедает тушить, захватывает город, перекидываясь с ветхих крыш трущобных окраин на более обеспеченные дома, двигаясь верно ближе к благополучному центру, где живет средний класс и те семьи, когда-то искренне радовавшиеся возвращению умерших близких, — Ванды главная опора и поддержка. Ветер по узким коридорам дома носится вихрями, Пьетро неосознанно бьется о стены, стараясь свою возросшую тревогу-энергию, что сама рвется из него, израсходовать. Лорна видит: он такой же загнанный в позолоченную клетку зверь, как и сама она. Их пальцы соприкасаются, и напряжение тока питающего бежит, проникая от нее к нему, и наоборот, по замкнутой цепи, распределяясь равномерно, будто их капилляры переплетаются в такие моменты, слипаются от статического электричества, и тела почти становятся единым механическим организмом. Лорна с каждым разом все неохотнее от него отстраняется, она часто прислоняется случайно — или бессознательно намеренно — к его руке, плечу, задевает болтающуюся ногу своей — тянется, словно кожа ее и его состоит из частиц заряженного металла. И Пьетро не отходит от нее, и не разрывает «цепь» рывком, от неприязни скривив лицо. Ей кажется, словно он чувствует то же самое влечение. Белые стены, как в больнице, лабиринтом выстраиваются, и коридоры с комнатами вечно перемешиваются — Лорна теряется в маленьком доме каждый день, хотя живет там как будто уже сотни лет. Она все реже видит Ванду: та в солнечном саду селится и практически никогда оттуда не выходит, следя из-за изгороди кустарниковых роз за городом, и поет на незнакомом ей языке в такт щебету необыкновенно-пестрых птиц. Лорна чаще сталкивается с Пьетро, что буквально места себе найти не может. Их почти однообразные разговоры наполовину состоят из молчания — такого естественного, умиротворяющего, которое прерывать вовсе не хочется. Она сама не замечает, как начинает просыпаться, запуская заново день в петле, ради того, чтобы вот так увидеться с ним — случайно — и посидеть сколько-нибудь, пока ему не придется бежать к Ванде: Пьетро свою сестру-близнеца — от рождения половину — наедине с горем никогда не позволит себе оставить. А люди умирают: зарезанные, застреленные, повешенные, голодные и оставленные — и не возвращаются. Ванда только глаза прикрывает, как очередная скорбная песнь начинает звучать, разрезая рыданиями воздух. Она утешает себя компанией Пьетро, с кем собирает пышные букеты цветов, никогда не увядающих, постоянной переставляет и обновляет вид дома, чтобы стало еще уютнее, чем прежде, и проводит часы за долгими шахматными партиями с Лорной, в которых победа никогда не бывает для нее легкой, ведь ни одна из девушек не настроена сдаваться до самого конца. Наблюдая за игрой, Пьетро шутит однообразно: называет их «папочкиными дочерями», поясняя, мол, он будто не на них двоих глядит, а на копии их отца, друг другу противостоящие. «Живые» боятся «вернувшихся», которых все больше становится впавших в немоту, остолбеневших, как статуи на могилах, ведь никто не знает, какую заразу, новую беду они принести с собой с «того света». И немертвые, страшась отключиться, вернуться в небытие, все громче спорят с жителями, пытаясь хоть так отстоять себя, свое право на существования, так оторвать себе, вероятно, последние продукты и какие-никакие радости в своей «второй жизни», не случайно же они «вернулись». И все они, как один, бросают полные ненависти и гнева взгляды на дом, окруженный садом, на вершине холма, и боятся внезапно выпасть из реальности — умереть. Сердце стучит жутко сильно, как будто бьется в припадке о грудную клетку, чтобы сбежать. Лорну реакция собственного тела на Пьетро, брошенный им на нее взгляд пугает, заставляя погружаться раз за разом в себя, чтобы отрефлексировать это странное чувство. Ту жуткую эйфорию, действующую подобно удару молнии: заряжающую ее, будто заставляющую открыть глаза, пробуждая ото механического сна-небытия. Ее тянет к нему, и она словно остановить себя становится не в силах, ей искренне хочется искать его, и воспоминание о приливе сил, о жизни, бьющейся внутри ее ребер, дурманит навязчивым желанием испытать эйфорию вновь. Еще более жутко-приятно становится ей от мысли, что и его влечет к ней так же. Что-то ломается, и, как оказывается, уже давно, просто заметным становится только сейчас, словно разрушение — вирус, передающийся по воздуху, захвативший настолько много пространства, не оставив ни одной безопасной зоны, где можно было бы продолжать притворяться, что его не существует. Лорна не замечает, как чувство-привязанность по силе выходит из дозволенных «правилами» берегов, захлестывает ее с головой, накрывая все чаще, как воды моря в шторм, оно назойливыми мечтами меняет ее разум. «Хаос» заменяет собой весь кислород, проникая в легкие, становясь незаменимой частью организма у оживших мертвецов. Лорна признается, что хочет быть ему «семьей». И Пьетро понимает «правильно», тут же подхватывая ее на руки, кружит, сам бросается к ней в полуобнаженные объятия, расцеловывая исхудавшее ее тело, и цепи колдовства на щиколотках его рвутся, освобождая наконец. Пепел снежной лавиной, сорвавшейся с края, взлетает и падает, его ветер несет с тлеющих крыш внизу. Ванда чувствует все, она в панике Пьетро зовет отчаянно, прося, умоляя прекратить и вернуться, алые нити заклинаний из пальцев плетет, шепчет, завораживая, но он никак не приходит. Цветущие ветви сирени и терновника ей лицо царапают, когда Ванда бежит из сада прочь скорее, то ли чтобы прекратить вышедшее из-под ее контроля чужое «оживление», то ли чтобы самой спастись, укрывший в сложенном-переложенном ею собственноручно доме. В окнах блестит огонь несущихся приливной волной со стороны горящей церкви, последнего приюта «вернувшихся», факелов, и, со всех сторон окружая, шум злобно кричащей толпы приближается, возвышаясь. Люди скандируют, озверевши: «Ведьмы! Ведьмы!» Духота комнату заполняет, заставляя Лорну судорожно глотать остатки драгоценного воздуха. Дрожь по незащищенной коже расходится от неестественного жара чужого дыхания, опаляющего шею и грудь, от судорожно-резких движений костлявого тела, прижимающего ее. Она, руками за его шею крепко схватившись, сама к себе Пьетро вверх тянет, сидя на его бедрах, в объятиях стискивает отчаянно чужие плечи и голову, затылок простреленный своими предплечьями прикрывая-защищая, будто вновь боясь потерять. Дверь в комнату распахивается. Лорна от чужих губ отрывается и смотрит внимательно в сторону прохода, но никто к ним внутрь так и не решается зайти: фигура останавливается прямо в проеме, отказываясь видеть, до конца верить в происходящее. И чужой ужас, перемешанный с отвращением и растерянностью, возбуждает «мертвецов» пуще прежнего. Лорна слышит, как Ванда, срываясь, кричит, негодуя, и проклинает всех вокруг за предательство и неблагодарность. Стекло разбивает град из булыжников и бутылок с зажженными тряпками в горлышке. Стены дома трещат и ломаются, арматура и металлический мусор вырастает из-под фундамента, впиваясь в Лорны с Пьетро ноги и руки, в спирали заключая конечности, разводя их в стороны, прорезавшись сквозь мягкие перины кровати. Воткнутые гвозди и толстые проволоки в очередные оковы заключают предплечья и голени, кто-то силой магии ее и его друг от друга отделить пытается — Лорна быстро-мастерски ломает колючий металл, их с Пьетро освобождая, и он хватает ее тут же, к себе притягивая. Кровь их, с глубоких рваных ран вытекая, по телу бежит пульсирующими реками и друг с другом перемешивается, сливается в однородную массу. Он и она теперь действительно становятся слипшимся целым — единым по крови организмом. Манипуляции Ванды боле не срабатывают — ее же магия восстает против нее самой. Она одним взмахом несущихся на нее с ножами и вилами от себя отбрасывает, с обрыва их скидывая, и в искрящийся пепел превращает, тот, из которого их сама же «вернувшихся» и сотворила. Ее длинное белое платье пунцовым окрашивается со стелящегося подола по рукава. Шахматные фигурки плавятся, лопаясь, от стремительно разрастающегося пекла, проникающего во все комнаты и коридоры по трескающимся деревянным перекрытиям, рассыпающимся в едко-черный, пачкающий уголь. И за выбитым окном горят, мечась, опьяненные, околдованные восставшие люди, живые и мертвые, друг другу в глотки впиваясь ногтями и зубами, охваченные алым искрящимся пламенем. У Лорны кожа красно-черными волдырями покрывается от поцелуев то ли его, то ли языков огня, и крики-стоны ее растворяются в резонирующем от гор хоре чужих истошных воплей. Садовые деревья в белый пепел и труху превращаются, они рассыпаются, освобождая семейства сваренных заживо в кипящем плодовом соке червей. Голос Ванды звучит раскатистым громом. Лорна слов произнесенных разобрать не успевает. Пот холодный скатывается со лба, оставаясь на бровях и ресницах — Лорна вскакивает резко с кровати, задыхаясь. Ее голова раскалывается от малейшего дуновения, прикосновения прохладного ветерка, будто бы череп вскрыт и мозг беззащитно оголен, она хватается рукой за дверной косяк, скатываясь на подкосившихся ногах. Лорна моргает часто, избавиться от пятен на глазах пытаясь, и осматривается судорожно вокруг. За чуть приоткрытым окном напротив нее гудит никогда не спокойный Нью-Йорк, и солнце, из-за башен-небоскребов выглядывая, освещает светлую спальню. Комната цела и опрятна, ни одна металлическая рама не смята, перегревший ноутбук остывает на столе рядом со стопкой книг по геофизике — Лорна не чувствует сводящего кончики пальцев напряжения. В ее квартире привычно холодно, и никого, кроме нее и кактусов на подоконнике, из живых нет. Но стойкое ощущение чьего-то пристального взора почему-то Лорну не отпускает, заставляя то и дело встряхивать плечами, как будто в попытках скинуть с себя невидимый груз, тяжелой накидкой спадающий. Она, хмурясь, продолжает головой мотать, кружась на месте, высматривая что-нибудь необычное, лишнее, причину ее смущения — может, какой-нибудь спрятанный магический «глаз», забытый на полке — но замечает только довольный взгляд отца, обращенный к ней — на фотографии, висящей над письменным столом. То хорошее воспоминание: он обнимает свою дочь за плечи на ее выпускном. В этой жизни любящий отец с ней рядом, прямо как она всегда и мечтала. И Максимофф рядом — нет. Лорна, как помешанная, почти все утро посвящает хождению по знакомо-незнакомой квартире и попыткам рассмотреть, что же ее здесь, в собственно купленном доме-убежище, странно смущает — отчего все вокруг ей кажется каким-то ненастоящим, внезапным, как будто явившимся из сна.