На роду написано

Комнату больного легко признать, наверно, даже очутившись в ней с завязанными глазами. Не нужно робко жаться на пороге и выхватывать взглядом небрежно задернутые занавески, как бы случайно замечать чуть запущенную слугами обстановку, будто невольно спотыкаться взором то о едва торчащий из одеял нос больного, то о слезы уже отчаявшейся жены, то о строгий блеск очков доктора, деликатно хмыкающего, прежде чем озвучить очередной туманный прогноз… Можно даже не вдыхать душный от жарко натопленной изразцовой печки воздух и не думать об окнах, что почти не открывают, чтоб ни дай бог не застудить горемычного… Довольно всего лишь прислушаться к висящей здесь почти все время тишине, нарушаемой разве что треском поленьев и едва слышным дыханием хворого, и ощутить буквально всем своим существом, как эта тишь давит, наваливается тяжкой, непосильной ношей на плечи, на разум, на душу, и будто придавливает к холодному полу, обездвиживая тело и язык…       — Ох, простите, — спохватилась институтка, заморгав глазами и проведя ладонью по лицу, словно отгоняя тяжелые мысли, как дрему, — простите, граф, я… я опять отвлеклась, — не глядя лишний раз на безответного ей Воронцова, она чуть неловко опустилась с кресла на пол, куда упала случайно выроненная ею книга, своим падением и выдернувшая девушку из зыбучих песков задумчивости. — Давайте… уф, — наконец она вернулась с выдохом на прежнее свое место, — давайте продолжим, — довольно быстро найдя нужную страницу, а попутно оправив платье и выпрямив осанку, Горчакова вернулась к чтению вслух путевых писем господина Карамзина, к коим решила сегодня обратиться, поскольку книга, которую они читали до этого, из библиотеки куда-то пропала. — Почтовые домы везде одинакие — низенькие, деревянные, разделенные на две половины: одна для проезжих, а в другой живет сам комиссар, у которого можно найти все нужное для утоления голода и жажды. Как не пыталась она заставить себя не отрываться от книги, Софья все же подняла голову и взглянула на графа. Но тот по-прежнему лежал, не шевелясь, и тихо дышал. Почему-то в этот миг ей вспомнилась античная легенда: певец Орфей должен был вывести свою любимую Эвридику из царства Аида, ни разу на нее не оглянувшись. Так что же, они тоже… как Орфей и Эвридика? Только почему-то роль Орфея отвели ей? Мысль была, конечно, глупой, но помогла вернуться к чтиву. Не надо оглядываться, надо ему читать, как ни в чем ни бывало, и это должно помочь, должно. Вновь набрав в грудь побольше воздуха, Горчакова продолжила, нарочито серьезно, будто описание нарвской почтовой станции почти столетней давности имело для графа такое же значение, как закончившаяся проклятая война с турками:       — Станции маленькие; есть по двенадцати и десяти верст. Вместо ямщиков ездят отставные солдаты, из которых иные помнят Миниха; рассказывая сказки, забывают они погонять лошадей, а для того приехал я сюда из Петербурга не прежде, как в пятый день. На одной станции под Дерптом надлежало мне ночевать: господин З., едущий из Италии, забрал всех лошадей… И как ни велико было усердие девушки, сравнимое разве что с усердием в молитвах, упоминание Италии будто огрело ее обухом по голове и оторвало от фигуристых букв, в которые она буквально вцепилась всем своим существом. Странно, но нет, если и навязала ей в эту минуту Италия чей-то образ, то образ высокомерной и озлобленной графини лишь в последнюю очередь. Нет, вовсе не к ее холеным ногам упали все мысли девушки, сорвавшись с высот карамзинского слога и казавшегося таким стойким решения следовать страницам без оглядки. Перед глазами у Софьи вдруг встала итальянская картинка, нарисованная когда-то ее воображением на основе картинок из какого-то альбома и прочитанных в какой-то другой книге описаний этой страны, солнечной, жаркой, веселой, бедной и роскошной одновременно, свободной и беспечной, как какой-то золотой Эльдорадо, где все кипело, бурлило, плавилось и текло по горам и долинам, неся процветание и счастье; мир, казавшийся таким далеким и потому выдуманным среди русских снегов, холодных ветров и жестокой бедности, что, естественно, лежала далеко за стенами богатых дворцов знати. И вот вдруг с Софьиным духом произошла престранная метаморфоза, которой она сама от себя не ожидала, и которую на самом деле она давно уже мужественно сдерживала в глубинах души. Вырвалась на свободу какая-то дерзкая, озлобленная, крамольная дума, перевернувшая в душе все. В Италии хорошо, в Италии солнце, все там счастливы, беззаботны… Беззаботна графиня, которой нет дела до мужа, которая все время куда-то нарядная уезжает, не забыв всякий раз оскорбить ее с презрительным выражением надменного лица… А она сидит здесь, каждый раз пробираясь через снег и мороз, молча сносит все выпады спесивой хозяйки, читает вслух книги, разговаривает… А граф, которого она обещала ждать, который чудом выжил в страшном взрыве, который ее любит, ее, Горчакову, герой, воин, все недвижно лежит на перинах и как будто безмятежно, блаженно спит, не просыпаясь и не проявляя никакой жизни, только едва слышно дышит… Буквально прожигающее мозг осознание всей окружающей ее действительности поразило влюбленную институтку в самое сердце, застало врасплох и, словно это легендарное, почти мифическое солнце Италии, ударив в глаза, ослепило. Томик Карамзина снова вывалился из теплых мягких пальцев и звучно приземлился на пол в тишине полупустого богатого дома, юное лицо исказила некрасивая гримаса, грудь сотряс судорожный вздох, не преминувший перейти в обыкновенно следующую за ним фазу: не сумев обуздать накатившего на нее страшного чувства, Горчакова сползла на пол и разрыдалась… В ту гнетущую минуту она не боялась, что кто-то сюда сейчас войдет и застанет ее в столь неприглядном состоянии, будь то хоть сама гадкая графиня, хоть постылый жених князь Хованский, не думала ни о каких приличиях и выдержке, подобающим благородной девице и лучшей ученице выпускного класса, ни о своем убеждении, что чтением вслух можно добиться хоть какой-то перемены в состоянии Воронцова, и даже будто забыла о том, что обещала любимому при их памятном прощании в кофейне больше не плакать. Он тоже обещал, что с ним ничего не случится… Теперь она просто безудержно и не скрываясь рыдала и чрез свои слезы и сдавленный вой, вырывавшийся, казалось, из самого ее нутра, что сейчас было глухо к любым усилиям воли, выливала все, что успело скопиться на душе с тех самых пор, когда она в последний раз видела графа здоровым и была счастлива, даже плача… Она устала, она больше не могла терпеть и молча бороться с этой жестокой судьбой. Бог посылает рабам своим лишь те испытания, что можно преодолеть, так значит это наказание? Но неужели они настолько грешны, неужели она настолько грешна, что заслужила это!.. Горчакова все продолжала заливаться слезами, лихорадочно все это обдумывая, если это вообще возможно именно обдумывать. Сколько раз она уже давила эти мысли, перебивая их горячей молитвой и уговорами самой себя, что так и должно быть, что это испытание, которое она… они с Владимиром непременно осилят… Но получалось все совсем иначе. Совсем! Закон божий учит, что каждому должно воздаваться по делам его… Графиня с цветущим видом, ловко разыгрывая роль безутешной жены больного, прихорашивается и садится, кажется, каждый день в карету… А граф, который так нужен сейчас России и ей, ей так нужен, вот уже сколько времени лежит, не живой и не мертвый, и не встает… Горчайшая обида и страшное отчаяние взяли девушку, так долго, но напрасно сопротивляющуюся им, в свой плен. Уныние — смертный грех, но как легко было зарекаться не предаваться ему и не позволять себе думать о плохом в тот день, когда поразила всю Москву новость, что объявленный погибшим под Плевной граф Воронцов выжил и благополучно доставлен в московский госпиталь, и особенно когда было решено о дежурстве институток у постели раненного героя… и как же это оказалось трудно спустя три недели бесплодных усилий, терпения, надежд, что она сможет, она должна, что ей и только ей дано помочь любимому встать на ноги… В этом сказочном с точки зрения здравого смысла, но таком отчаянном доводе ее стойко убеждали старая Зейнаб, Мириам, девочки, даже сам Великий Князь Константин Николаевич, пусть не прямым словом, но легко понимаемыми намеками, взглядами… и она поверила. Да она хотела в это поверить едва ли не больше, чем сам Великий Князь, приехавший к их maman с этой своей инициативой, не терпящей возражений! Конечно хотелось, а кому не хотелось бы поверить, что лишь ему, разлученному со своей любовью, с которой ему вместе быть не суждено, дано ее спасти… а может все-таки суждено?! Но жизнь будто смеялась над ней и ее наивной верой в чудо высокомерным смехом графини и презрительно отчитывала ее холодным голосом maman — все надежды неумолимо ускользали из пальцев и с хлопком падали вниз, как этот старый томик Карамзина… Безысходность — вот главный враг наших чаяний и грез, вот тот коварный лазутчик, что, как ловкий кровожадный турок, хладнокровно перерезает горло самым отважным часовым наших крепостей, и открывает ворота отчаянию и опустошению. Он не вставал. Даже не шевелился. Лишь один раз он сделал слабое движение рукой, сбросив в постели мешочек с турецкой землей, и то она этого не видела, это было при Мириам и Зейнаб… а при ней он только спал своим глубоким и страшным сном, не живой и не мертвый… В сказке Пушкина была царевна, спавшая мертвым сном и разбуженная поцелуем королевича… а тут был спящий граф. В первое свое дежурство Софья так, позабыв обо всем и как будто вспомнив эту сказку, взяла его за руку, срывающимся от волнения голосом говорила все, что было у нее на сердце и, не сдержавшись, робко поцеловала в небритую впалую щеку… но чуда не случилось, он не проснулся. Даже в тот ужасный день, когда она вся в слезах прибежала в дом Воронцовых и вымолила у графини разрешения пройти и поговорить С НИМ, а попала в коварную ловушку своего жениха и была так унижена, раздавлена, когда она так нуждалась в помощи и защите любимого, он не проснулся, даже не пошевелился. Но разве можно было его винить за это?.. И она все равно приходила на дежурства, терпеливо читала… и сегодня, получается, сдалась. Ведь все бесполезно, ничего не помогает…       — Слезным зельем его еще будить не пробовали, — вдруг ворвался с эту бурю угнетения чуть сиплый низковатый голос. Странно, но на Софью, чьи рыдания, казалось, ничто не остановит, кроме голоса пришедшего в себя графа, это подействовало, и она во все заплаканные глаза уставилась туда, откуда прозвучала спасительная, пусть и произнесенная с едким сарказмом фраза. *** Удивительней этого знакомства mademoiselle Горчакова считала разве что свое знакомство с графом. И, что символично, они произошли буквально друг за другом. Это был один из последних теплых сентябрьских дней, и солнышко светило с самого утра, так что, казалось, сама природа способствует очередному ее свиданию с Воронцовым — нужно просто зайти в умывальную и, пока никто не видит, подставить зеркальце бело-золотистому лучу. Уже через несколько мгновений ожидания сердце радостно забилось воробьем — в глаза ударил ответный лучик, и институтка, предусмотрительно оставляя всю внешнюю радость на пороге дортуара, чтоб ни дай Бог не заподозрил никто, ни мымра фройлян Штольц, ни дотошная Ася Черневская или охочая до чужих секретов Варя Кулакова, поспешила невозмутимо одеваться к прогулке в парке. А там, не увидев знакомой офицерской фуражки у забора и решив, что, верно, граф ждет ее в дальней беседке (тогда Палыч еще не успел заделать дыру в заборе по приказу maman), Софья, переглянувшись с Мириам и Татой, которые все поняли без излишних объяснений, бесшумно отступила за их спины. По счастью, она не попалась на глаза Штольц, как раз в этот момент за что-то читавшей нотации Кате Шестаковой и Маше Кутайсовой, и, едва оказавшись на тихой аллее, полетела со всех ног в беседку, придерживая шляпку рукой… Но графа и там не было. Что ж, верно, надо подождать… Минута, две, показавшиеся вечностью юной преступнице, коей она так легко стала согласно и правилам института, и правилам приличий, но любимый так и не появился. Что-то случилось, что-то его задержало… или вовсе удержало дома… нет, надо еще подождать… ах как жаль, что у нее нет часов…       — Эге, так значит я верно разгадала сей знак! — как гром среди ясного неба, в благословенной тишине, нарушаемой лишь пением еще не улетевших на юг птиц, раздался за ее спиной довольно громкий и не очень нежный женский голос… или детский? Софья испуганно вздрогнула и резко обернулась, в первую секунду в ужасе подумав, что все пропало, кто-то из института проследил, maman прознает… Но в паре шагов от нее, на пороге беседки стояла совсем не знакомая ей девица, отнюдь не в институтском платье, с непокрытой головой и довольно небрежным, но невероятно живописным внешним видом. Примерно ее возраста или даже немного младше, невысокая, дородная, а вернее сказать статная; русые волосы, на солнечном свету отливавшие какими-то золотистыми и даже рыжеватыми искрами, малость засаленные и прямо неприлично растрепанные, даже спутавшиеся прядями, что выбились из длинной и тоже неаккуратной косы, явно требовавшие расчески — в институте фройлян Штольц за такое безобразие обязательно бы как-нибудь позорно наказала… Еще более неблагородное впечатление о незнакомке составлял ее наряд — довольно простое, строгое, но немного измятое, прекрасного темно-синего цвета платье, без особых украшений, не считая столь же темно-синих оборок на полной и высокой груди и кружев на плечах и воротнике, очень ладно сидевшее на ее не по-аристократически крепкой фигуре, а рукава его были так по-простому, даже грубо закатаны до локтей, будто для нелегкой работы. Но что буквально приковало к себе испуганный взгляд институтки, так это лицо: полное, скорее овальное, чем круглое, загорелое, не лишенное румянца, с двумя родинками на щеке, достаточно крупными, чтобы не упустить их из виду, и с пролегшими явно от недостатка сна тенями под живейшими серыми глазами, пристально и в то же время приветливо разглядывавшими ее.       — Ааа… а... — у Горчаковой язык онемел от замешательства.       — Спокойно! — примирительно вскинула вверх руки незнакомка, и Софье бросились в глаза чернильные пятна на ее пальцах и ладонях. — Прошу вас, только спокойно, Софья! Ведь вы и есть Софья? Вот, значит я права! Не бойтесь, я не вхожа в ваш институт и даже с вашей начальницей незнакома! Никому не скажу о нашем свидании здесь! Вы мне верите? Горчакова скорее по инерции, чем осознанно кивнула, все еще обескураженная происходящим.       — Прекрасно, — девушка опустила руки и вздохнула. — Простите, что воспользовалась вашим сигналом, — она наконец ступила под крышу беседки, то и дело опуская очи не то от стыда, не то от смущения, — но увидела в гостиной вашего зайчика, а дядюшка с утра уехал к Великому князю… А я вас именно так себе и писала! — неловкость, наконец, оставила юную особу, вернулись прежняя приветливость и уверенность, а посверкивающий взор вновь прямодушно измерял институтку вдоль и поперек. — Дядя ничего мне не рассказывал о вас, но такой вы мне и виделись!       — Ммм, — барышня совсем растерялась, совершенно не понимая, что происходит.       — Аах! — незнакомка опомнилась и рассмеялась, схватившись выпачканной в чернилах рукой за голову. — Умалишенная, мысли вперед языка летят, забыла представиться! — убрала руку и располагающе улыбнулась. — Зинаида Заболотная, вольнослушательница университета. Мой дядя — граф Владимир Сергеевич Воронцов…