* * *
Летел Еремей судорожно и изо всех сил, с ноющим сердцем и больной головой, и когда у него начали заканчиваться последние силы, решил немного снизиться и полюбоваться изменчивыми видами. И в этом ему повезло как никогда: внизу развернулось шествие Живиц. Они кружились в полупрозрачных, чистейших одеждах, украшенных цветами и молодой листвой, длинные косы их переливались радугой на закатном солнце. Девы смеялись, танцевали в хороводах, весело реяли над землёю, топя снега и раскалывая льды, всё следом за ними просыпалось и наливалось соком жизни. И вот на сцене появилась предводительница ансамбля — Жива, от коей по земле расплывался, волнующимися волнами, брильянтовый шлейф. От одного её чудесного взгляда природа оживлялась, принималась восторженно трепетать и цвести, наполняя воздух дурманящим ароматом весны. Её животворящая песнь разносилась по округе пронзительным ветром — предсмертным вздохом холодов. Такое чудо наяву не только отвлекло Еремея от страданий, но и сбило его с пути: свежайший весенний дурман перебивал даже тяжёлый дух колдовской обители. Вернувшись с небес на землю и настроившись на нужный курс, Ерёма впал в раздумья о Яге: кто она, какова она и правдивы ли слухи про её ядовитые бородавки и горб настолько громадный, что кажется, будто старуха носит на хребте своём целую гору. Но страшнее всего был возможный отказ или непосильная плата, ему равноценная. Однако, что она может у него попросить, что может быть нужно всесильной болотной чародейке от тленного змия? Это лишь предстояло узнать. Может быть она вообще его обманет и погубит. Так, забавы ради. «В итоге получается, что вся моя жизнь непременно ведёт к одному — к погибели. Хотя вдруг она, всё-таки обманув меня, сотворит из моего тела поганку, и таким образом я даже что-нибудь да выиграю. Может, отравлю собой какого-нибудь гадкого человечишку-душегуба, из-за которого и приходится метаться, как угорелому. Стойте, что это за?.. Огонь?!». Прямо по курсу виднелся столп пламени. И тут Еремей в очередной раз понял, что везение и внимательность — это явно не его сильные стороны. «Я думал, люди не ночные животные… Зачем им вообще этот огромный костёр посреди ничего? Хоть бы они себя на нём сжигали. Может, их припугнуть? Посмотреть на них вблизи? Ночью и при огне я явно в выигрыше и могу немного пошалить. В конце концов, после обращения в гриб я уже вряд ли смогу такое провернуть…». А люди были веселы и беззаботны: весна в этом году пришла куда раньше обычного, и несмотря на обильные снега, практически ничего не затопило, а главное: Велесова неделя, предстоящая работа на расширенных посевах. Молодёжь плясала вокруг костров до утра, и сейчас ошалелые от счастья юноши и девицы водили хоровод, даже не подозревая, кто летит прямо на них. Ну, радоваться в неведении им долго не пришлось. Яростный огонь, колебание воздуха, чёрный устрашающий силуэт с рогами, огромными крыльями и дерзко извивающимся хвостом, проскочивший сквозь языки пламени. Совершенная тишина. И уже в следующий миг вопли ужаса пронзили воздух: кто-то, потрясённый, полз прочь от костра, кого-то задело огнём, и благо, что кругом было достаточно сыро и оставался снег. Лишь одна девушка продолжала молча стоять с выражением благоговейного… счастья. Да, она была счастлива. «Посланник Перуна, дитя огненное… Благословление в честь Велеса. О Боже!» — она зарыдала от радости и упала на колени. Еремей тоже взбодрился: ох уж эти бодрящие, пронзительные людские визги. Путь к Яге лежал через непроходимый ночной лес, расположенный прямо рядом с человечьим селением, так что после своего дебюта в качестве ночного кошмара, Еремей метнулся в лесную чащу, прошмыгнув прямо над землянками и большей частью лесных массивов. Только сейчас он вдруг осознал, что, превратившись в кого бы то ни было другого, хоть в человека, хоть в поганку, он лишится своих крыльев. Своего полёта. Никакого ощущения ветра и высоты, никакой скорости. Но это была малая жертва в обмен на возможную жизнь и сравнительный покой. Правда вот где он будет обитать в хрупком человеческом теле? И какое оно будет, его личное человеческое тело? Может, у него останется чешуя и всё будет только хуже? Почему он не думал об этом раньше? Страх перед будущим застилал ему глаза мутной, подрагивающей пеленой, и только сейчас, в конце дороги, она расступилась. Но назад пути не было. «Да и какая теперь разница» — безнадёжно подытожил сумбур беспокойных мыслей Еремей. Спустившись в лес, он понял, что никогда раньше и не знал вовсе, что такое тьма. Казалось, что он попал в какую-то неведомую гущу мрака, внутри которой прятались острые кустарники, поваленные деревья, торчащие корни и множество коварных неровностей почвы. Он ориентировался только по запаху, а глаза никак не могли привыкнуть ко всё сгущающейся, тягучей мгле. Наконец он прорвался к заветной трясине. Безмолвие леса нарушилось криками птиц и загадочным постукиванием. И теперь, когда аромат смерти достиг своего апогея, а тьма наоборот — рассеялась, Ерёма начал прозревать. Впереди, прямо посреди болота возвышалось строение, похожее на человеческую землянку, но определённо обогнавшее её в своём развитии. Оно покачивалось на иссушённой и кривой птичьей ноге и всё, от крыши до пола, было из дерева. Влажный сруб, поросший мхом и грибами, тёмные калиновые колья с черепами выросшие по кайме болота, смоляные вороны с осмысленными бусинами глаз — всё так и шептало: беги, не оглядывайся. Даже пустые глазницы зловеще уставились на Еремея. Предостерегая? Угрожая? Он осторожно перепорхнул через ведьмовскую ограду, когда из воды вдруг выросли колючие тернии и обвили его лапы и хвост. Крепкая драконья чешуя не выдержала напора игл, и плоть начала кровоточить. Учуяв запах, из избы сразу же вылетела туча гусе-лебедей: кровожадных и слишком крупных для Еремея, так как он был ростом с высокую, но всего лишь лошадь. При помощи остриёв он высвободил свой хвост и задние лапы, а перья птиц явно были бессильны против его огня. Но и тернии сдаваться отнюдь не намеривались — они обрывались и вырастали вновь, словно головы гидры. Треклятые пернатые атаковали крылья. Еремей крутился и извивался всем телом, едва успевая отбиваться. Он был истощён долгим полётом и бесконечным волнением, ему хотелось плакать и звать маму, отца, Драгану и в принципе кого угодно. Но звать было некого, кроме собственной силы, воли и упрямства. И они, чудом, но помогли ему освободиться от всех терний разом и взмыть выше их досягаемости, однако на птиц ему просто не хватало прыткости и времени собирать огонь в груди. Они щипали, клевали и терзали его, но вот в один миг ему удалось рвануть вниз и приблизиться к обители ведьмы. Не думая, он собрал всё своё пламя и направил на неё и защищавших её пернатых. Она вспыхнула как спичка, и тут же погасла. Внутри что-то хлопнуло, стукнуло и вся стая мигом улетела в лес, одни перья мягко падали вниз. «Птичка» развернулась, скрипя всем своим существом. Еремей в ступоре и временном облегчении бессмысленно смотрел на происходящее, без единой мысли в голове. Со зловещим скрипом открылась дверь и оттуда показалась… темнота. Очередная, непроглядная. И Ерёма подлетел к ней. Плавно, настороженно, можно сказать «на цыпочках». Тишина. Он решил рискнуть и просунул внутрь голову. Что-то прорезало воздух и ударило его по голове, но, если бы не следы нападения гусе-лебедей, боли бы не было: вполне щадящий удар. — ЦЕ ЩО ЗА НЕПОДОБСТВО! АХ ТИ, ГОЛУБ ОКАЯННЫЙ, ТИ ЩО ТУТ ВЫТВОРЯЕШЬ А?! А НУ БРЫСЬ ОТСЮДОВА! — Яга била и била его по голове помелом, по взмаху через каждое слово. — Извините Перуна ради!.. — Еремей щурился от боли, но головы не убирал, понимая закономерность такого приёма: в коне концов он бессовестно ворвался в её владения, опалил птиц и вполне одушевлённый дом. Но почему она его просто не убьёт своей магией — он не понимал. — Ти откуда взялся, голуб ощипанный? Отвеча-а-ай! — С гор прилетел… Извините за беспокойство, мне очень жаль… — Яга выжидающее смотрела на него, стуча костяной ногой по полу, — Прошу, превратите меня в человека… так, чтобы можно было обратить всё вспять. Извините, если многого прошу, но это вопрос жизни и смерти… — Ишшшь…. Ну-ну, и зачем тоби це треба, голубок? Разведчиком будешь? Ме-е-елкий ты… убьют тебя, боишься? Поработят? Н, що, юный разоритель болот, заповзай, — Яга смотрела на него прищурившись, задумчиво и как-то излишне таинственно, словно было в превращении в человека нечто эдакое, словно появилась у неё какая-то коварная мыслишка или подозрение. Но Еремей покорно вполз в её, надо признаться, довольно уютную обитель. Всюду весели сушёные травы и корни, очаг горел слабо, но как-то особенно тепло освещая скромную утварь из нескольких скамеек, стола, и кучи всяких деревянных, узорчатых блюдец и плошек, в коих лежали ароматные толчёные смеси невесть чего. Яга указала Еремею на угол, и он покорно в нём лёг, так как сидеть не представлялось возможным из-за низкого потолка. Колдунья, очевидно, решила не временить и как ни в чём не бывало начала шарить по дому, установила в очаге крупный горшок, противоречиво изящным взмахом руки призвала в него воду прямо из болота, и начала варить зелье. Еремей с детским любопытством наблюдал за её ловкими манёврами, сопровождающимися нечленораздельным бормотанием. Вдруг Яга распорола себе ладонь и накапала своей густой, чёрной, как смоль, крови в горшок. Затем вальяжно подошла к Ерёме, беспардонно вонзила нож ему в лапу, пока он заворожённо сидел с приоткрытой пастью и даже пикнуть не успел, и также добавила его кровь в зелье, которое тут же начало зловеще бурлить. Она подбежала к очагу, принялась размахивать перед ним руками, выводить путанные узоры и усиленно что-то шептать нараспев, отчего варево начало светиться, переливаясь множеством цветов. Яга через плечо обернулась к Еремею и скомандовала: «Готуйся!», но он ничего не понял, хотя это и не имело значения, ибо к подобному приготовиться решительно невозможно. У него, у огненного змия, внутри вдруг стало неистово горячо даже по его меркам, его жилы, казалось, налились пылающей магмой: стало душно, голова кружилась, тело пробивала неистовая дрожь, за которой последовала адская, всепоглощающая боль. В мучениях он скрутился в комок и скрежетал намертво стиснутыми зубами. Видимо, слова Драганы о вывернутом наизнанку теле были вещими, ибо его тело начало ломаться, искажаться и рваться, оно всё перекрутилось в невиданных метаморфозах, быстротечных и кровавых мутациях. Даже Яга, оторопев, смотрела на него с глазами навыкате, нестерпимо желая заткнуть уши руками, а лучше и вовсе их оторвать, потому что всё пространство заполнили, мягко говоря, неприятные, даже неприличные звуки бурлящей крови, треска и скрипа костей, жалкого хлюпанья внутренностей. Спустя, казалось, вечность, в луже крови лежало человеческое тело. Яга стояла как столб, не в силах и шелохнуться. А она, между прочим, все черепушки сама от телес отрубала, обрабатывала и любовно по колышкам развешивала, и со смертью и тьмою была на короткой, костяной своей ноге. Она очумело таращилась на Еремея, ожидая какого-либо движения от бездыханной плоти. Вдруг раздался благословенный, безумный вдох утопающего.* * *
Долго корпела старуха над Еремеем, который бесконечно бредил и даже сидеть сам не мог. В горячке он беспорядочно, неловко щупал свою новообретённую плоть: нос с небольшой горбинкой, многочисленные волосы, растущие, где попало, два выпирающих передних зуба («как у бобра» — подумалось ему, когда он исследовал свой рот языком, — раньше они тоже выпирали из общего ряда, но то были завидные клыки, а не человеческое шаткое недоразумение), непонятные выступы и впадины, и никакого хвоста, рогов или крыльев. — Бледный ти, голубок, дюже бледный... Хотя, после зимы-то все людишки бледноваты будут, що тут сказати. Волосики мы тебе подрежем, цвета они гарного, в лесу макушку не видать будет, во як. Всё на месте, глаза из ушей не лезут, клыков не торчит. Давай, вже вон, рассвет прошёл, пора учиться стоять. Ножки у тебя крепкие, ух, хорошо земля держать будет! — Ладно, давайте попробуем… — Еремей не совсем понимал, а точнее, совсем не понимал, почему Яга, живая легенда, гроза всех и вся, горбатая старуха с хитрой улыбкой и коварным прищуром, так с ним возится, так нежно разговаривает, но всё же в первую очередь его волновала неспособность ходить, да и в целом внятно шевелиться. Яга обхватила его, он вцепился в её внушающий горб и попытался установиться на земле. Человеческие ноги, на вид очень хрупкие, а на ощупь очень мягкие, совсем не внушали доверия и знатно отличались от драконьих лап. Еремей смутно представлял, как люди вообще на них передвигаются, а ведь у него, как выразилась Яга, крепкие ножки. Шаг за шагом, минута за минутой, Ерёма неумело топал по периметру «избушки», как называла ведунья свой дом. Ему было очень стыдно от того, что старушке, которая угрожающе топала костяной ногой по деревянному полу, приходилось его поддерживать и ловить, когда он спотыкался или подворачивал ноги. Она терпеливо, заботливо с ним ковырялась, как с младенцем, иногда пошмыгивая своим бородавчатым носищем. В сущности, она оказалась даже слишком добродушной, и Еремея никак не покидало чувство, что вот-вот обнаружится какой-то подвох. — Итак, голуб, ти вже непогано справляешься. Конечно, падать будешь только в путь, но без цього никак. — Спасибо вам за всё. Кто бы мог подумать, что прямохождение такое проклятье... Дальше Яга озаботилась тем, что у Еремея нет одёжи, и принялась рыться в закромах своего потрёпанного деревянного сундука с плоской крышкой, вытащив оттуда диковинную косоворотку с зелёным орнаментом и синие портки. Рубаха оказалась Еремею великовата, но с непривычки так было даже лучше: не будет сильно мешать телу, даже с поясом, который он в дальнейшем всё равно подвязывал свободнее необходимого. Штаны были практически в самый раз, также не впритык, однако длинноваты и пришлось подрезать. Лаптей сыскать не удалось, но Еремей этому был даже рад, потому что не желал лишаться единения с землёй. До Велесова дня Яга учила его некоторым особенностям человеческого тела, устраняла неполадки организма после первого превращения. Еремей даже помирился с гусе-лебедями, и познакомился с ручным вороном Карычем. «Она совсем не желает мне зла… Более того, она добрее всех, кого я вообще когда-либо знал в своей жизни. Ну, разве что с Драганой может посоревноваться. Какой такой подвиг я совершил, чтобы заслужить подобное отношение к себе?» — думал Еремей накануне заветного дня.* * *
— А сейчас, як и обещала, поговорим про твоё превращение непосредственно. Ось камень из того самого зелья, цей оберег слышит твою волю. Щоб обратиться назад тоби треба на него капнуть своей крови и сосредоточенно цього пожелать, и наоборот также. Давай-ка, надень на шею, голубок, — Яга передала ему кровавого цвета, да и с подобающим душком, камешек неправильной формы. Она уже успела проделать в нём дырочку и подвесить на тёмной верёвочке, которую тоже словно пропитали в человечьем соку. Ерёма от души поблагодарил её, однако желания обращаться обратно у него ещё не появилось, в силу рвотных позывов при одном плюс-минус детальном воспоминании о первом опыте, да и человеческое тело ему только предстояло освоить должным образом. Посему они с Ягой решили, что отправятся на Восточные горы вместе: в ступе, подгоняемой пестом. Места на двоих там едва ли хватало, но полетели они, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Сначала обстановка не располагала к задушевным разговорам, потому что «за рулём» Яга делалась похожей на саму себя из сказаний: лицо превращалось в угрюмую рожу, бородавки — штыком, в омуте чёрных глаз поблёскивают зловещие искорки, а седые волосы, словно змеи извиваются в порывах ветра. Еремея она не пугала, но определённо волновала, вызывая детское любопытство и трепетание. Он в каком-то заворожённом забытьи разглядывал её многочисленные морщинки на грубой, потемневшей от старости и, может, от самой её тёмной природы, коже. Она на это пристальное внимание совсем не реагировала, смотря неизменно вперёд, всё равно что матёрая волчица на охоте, машинально заметая помелом следы. Вот и ещё один вопрос: «От кого же она убегает, эта потрёпанная жизнесмертью волчица?». В конце концов Еремей не выдержал и спросил: — А почему вы ко мне столь хорошо отнеслись? Я безобразно вторгся, ничего взамен не предложил, и вообще столько хлопот принёс… Чем я могу вас отблагодарить, что я могу сделать? У меня ничего нет. Тут Яга на него удивлённо покосилась, словно вообще забыла, что летит не одна, хотя их ноги ужасно неудобно перекрещивались всю дорогу. — Ну, голуб мой, як це «почему»? Як це «ничего нет»? Во-первых, потому, що мени так захотелося. Могу соби позволить. Хоч змия прикормить, хоч кого. Во-вторых, есть у тебе щось эдакое, чого мени дуже хочется… — сказала она и сделала слишком уж длинную паузу, задумавшись о чём-то, судя по глазам, не слишком радостном. — Что же? — Ти ось де думаешь жить дальше? В норе, в дупле, може, у человека землянку отожмёшь? Гнездо соби совьёшь, як порядний голубчик? — Я… Ну может в шалаше каком, не знаю. Выкручусь как-нибудь. —пробубнил он, сам понимая, что выжить не сможет при таком образе жизни в этом неосвоенном, хрупком теле. — Так что же? — Я, голубок, советую тоби никогда больше не називати моё тонкой древесной работы творение «шалашом», а не то скормлю тебе гусе-лебедям. — То есть вы меня приютите?.. И какой вам от меня прок? — А хочу я! Хочу соби голуба! Дам тоби, взамен когтей, ножечки, будешь охотиться на благо нашего невеликого болотного племени. А то всё колдовство, всё гуси-лебёдушки. Пора вже обзавестись толковым охотничьим зверьём, рукастым помощником в быту. Будем с тобою жить-поживать, костьми громыхать. — Но… Зачем? — нынче разум Еремея не мог постичь категорий, коими мыслила Яга. — Ти що, дурак? — не грубо, а с искренним недоумением и даже лаской спросила та. Еремей в ответ только поморгал. На этом их разговор окончился, ибо они приближались к конечной. Еремею было стыдно являться в змеиное общество в подобном облике, но чему быть, того не миновать. Небо всколыхнулось волной ветров и туч, несущихся за ступой. Змии поражённо глядели в небо, всеми жилками ощущая мощь колдуньи. Яга всегда напускала пафоса и натягивала мину посложнее, когда «выходила в свет», а шлейф из буйства стихий неизменно таскала за собой для пущей эффектности. Еремею было решительно не до этого, так что, пока Яга излишне зловещей поступью пробиралась ввысь, оставив ступу стоять на импровизированной посадочной площадке, сливаясь притом с горою своим замызганным серым хребтом, он обречённо плёлся следом, хотя и старался придать себе уверенный и невозмутимый вид. Его ноги определённо не были готовы к испытанию горами, но он отчаянно карабкался вверх, сопровождаемый недоумёнными взглядами сородичей, которые бы его, как человека, уже бы сцапали сто раз, если бы он явился не в сопровождении самой Яги. По мере приближения к верхам усиливались звуки бушевания радостной и беспокойной драконьей толпы. «Интересно, придёт ли он. Что он вообще мне скажет, если всё-таки придёт? Может, подобно матери, начнёт притворяться, что никакого отношения ко мне не имеет? И как вообще я буду во всём участвовать, если я не летаю? Просто сигану со скалы и расшибусь? Как дурак тупо полезу пешком обратно? Вернее, скачусь как колоб вниз, ударяясь об каждый выступ, потому что ещё чуть-чуть и эти ноги отвалятся анчутке на радость» — Еремей приближался, всё более замедляя шаг. Тучи разошлись и первым, что он увидел, были парящие в солнечных лучах змии, их огненная, от цвета белого золота до кричащего алого чешуя блестела на солнце, и каждый взмах крыльев сопровождался восторженным рокотом толпы. Это были новоиспечённые стражи моста, которые с сегодняшнего дня уйдут на другую сторону, и встанут в один ряд с Яковом, отцом Еремея, который гордо стоял в свите Змея-Горыныча, наблюдая за новобранцами. Люди наивно полагали, что Горыныч лично разделывается со всяким богатырём и добрым молодцем, но ещё не родилось такого человека, что не помер бы со страху от одного лишь взгляда его янтарных глазищ, глядящих с трёх сторон, преграждая все пути, кроме бегства. Разведчики, суть коих заключалась в бесконечном поиске неурядиц в нечестивом мире и их разрешении любой ценой, стояли обособленно и понуро. В основном в лазутчиков отправляли крупный помёт, который гарантированно сможет прожить приличный срок, соседствуя с множащимися человеческими племенами, отчего принятие в их ряды Еремея больше походило на розыгрыш. Их было меньше всего за банальной ненадобностью и постоянным обновлением раз в несколько лет. Остальные змии — мелкие, но немаловажные части племени, составляли большинство. Они не красовались, как стражи, не тосковали, как разведчики, а радостно веселились в толпе, предвкушая бодрую весну наедине с «прекрасным полом». Змии начинали брачный сезон один раз в девять лет, и во время него драконицы не имели права покидать горы от конца весны до конца лета, а потом три года занимались вынашиванием яиц и кладкой. Для них это долгий и изматывающий процесс, во время которого они лишаются возможности выдыхать огонь, и вся их магия и телесная сила уходит на «закаливание» одного (изредка двух или трёх) детёнышей. И, учитывая воспитание помёта, вся их долгая жизнь завязана на деторождении, покуда чрево не иссякнет, и они не смогут улететь прочь с родных гор, будто отслужившие свой срок вещи. Бесплодные, слабые и несущие плохое потомство часто изгонялись в Навь, где жило большинство змиев. Самок было меньше чем самцов, потому что с незапамятных времён девочек, как ненужный хлам, которого много и не надо, убивали, а теперь пожинали плоды полового перекоса. Но до сих пор дочери никого не радовали, да и меньшее число проще «опекать». В детстве Еремей с ужасом вникал в происходящее, холодея от одной мысли о том, как бы повернулась его жизнь будь он самкой. Они чаще всего приходили к Драгане лечиться или жаловаться, как третьему лицу женского пола, наперснице и поверенной. Не шибко щедрая на эмоции, она всех их встречала, не принимая близко к сердцу их лицемерную неприязнь, появлявшуюся сразу после выздоровления и исповеди. — Нянь, отчего всё так? Почему Перун, Мокошь и остальные позволяют так обходиться со змиицами? — спросил однажды маленький Еремей, впечатлённый видом измождённой самки на крайнем сроке. Чешуя её выцветала и выпадала, рога отвалились и оставили после себя кровавые кратеры, клыки крошились, тело холодело, ибо весь внутренний огонь ушёл в утробу. Она едва волочилась. Выживет ли она, и если да, то сколько будет приходить в себя? — Ну, рогатка, Боги ли, Богини ли, они вовсе не для того бытуют, чтобы нами управлять от и до. Направлять? Может быть. Но управлять — ни-ни. Умудрённые собственным несовершенством (неспроста же их так много), они позволяют нам самим набивать себе шишки, и только в крайних случаях, если сами мы незрячи и неспособны что-либо изменить — дают нам пинка под зад, да так, что только спустя годы выясняется, что это оно то и было, божественное знамение. А может, и не выясняется, — она забавно усмехнулась, потрепав Еремея за рог. — Что на роду написано, то нам неведомо, рогатка. Наше дело жить-выживать, добра наживать. — А откуда ты всё это узнала? — Ну, я же с людьми раньше жила, — в её голосе и взгляде всполохнула тоска, — с волхвами и ведуньями, сама у них училась, ума набиралась… а потом с Кощеем повелась, да он тоже не лыком шит, гад поганый, — в её взгляде поднялось пыльное облако злобы. — А ныне и вовсе вона где: в одном шагу от жизнесмертья, бок о бок с самим Змеем Горынычем. — А тебе нравится здесь? Она рассмеялась, но как-то бездушно и пугающе. Пусто. — Мне нравишься ты, рогатка, — она чмокнула его в нос. В общем-то, со всеми умозрениями Еремея было благом, что он уже успел откреститься от своих, теперь уже бывших, друзей, кои с нетерпением ожидали брачный сезон, и искренне верили, что в конце концов он тоже превратится в нормального продолжателя рода. Однако даже учитывая всех змееборцев и расселение змиев по всем трём граням мироздания, Еремею было не вполне ясно: чем половозрелая самка хуже своих сыновей?* * *
Друзья у него были с самого детства: золотой во всех смыслах Светозар, который отныне будет охранять сокровища на другой стороне моста, и ярко-жёлтый, словно бледный чиж Ярополк, действительно кислый тип, несмотря на свой приятный оскал и изрядный снобизм, о грядущей должности коего Еремей не ведал ничего, а также задорная Гроза с искрящимися тёмными глазами, приговорённая к службе нянечки. Светозар был другом Еремея из-за рождения в соседних гнёздах, под одним огромным валуном в пещере. Они вместе играли, вместе учились летать, обращаться с огнём и даже охотиться. В общем-то, кроме этого совместного опыта, их ничего не связывало, поэтому, когда Еремей был особенно неприятен для детского общества, Светозар предпочитал от него отдаляться для сохранения уважения среди детей. Ерёма это всегда помнил, но не смел его слишком осуждать. С ним единственным он отношения не разорвал на месте, и они обоюдно «затушили» уже только слабо дымившую дружбу. Яр же начал своё приятное знакомство с Ерёмой со слов «летаешь ты, конечно, как сопля» и изгнания его с детской полянки. Это выдворение происходило каждую их встречу, и каждый раз Еремей покорно уходил, едва сдерживая слёзы. Яр был старше, ярче и вообще его все любили. За что, Еремей не понимал. Но так ни разу и не заплакал. Он в целом удивительно мало плакал и выл, несмотря на всю свою детскую покорность и мягкость, за что Драгана и Яков были ему несказанно благодарны. «Бедовый пацан, слабый до ужаса, но зато не ревёт, и на том Перуну спасибо» — говаривал Яков в минуты, когда отважно решался исполнять отеческий долг, заключающийся исключительно в проверке поверхностного благополучия сына и, изредка, полётами вместе с ним к реке. Проблемы Еремея его не волновали, так как сам сын являлся главной из них. Поэтому Ярополк прекратил нападки на Ерёму только тогда, когда сметливая Драгана наслала на него хворь.В тот знаменательный день Еремей впервые после обиды пришёл в обиталище Драганы, тогда ещё похожее на скромную, но уютную хижинку, и пролил несколько скупых слёз, которые в этот раз не в силах был сдержать — вода сточила его каменную броню. — Ты чего, рогатка?.. — Драгана обвила его хвостом, нежно обнимая, и погладила между рожек, ошарашенно ища ссадины или что-то вроде. — Хочешь голубей пойдём гонять, а? — предложила она, вспомнив, как совсем-совсем крохой, не умевшей толком летать, он смешно гонялся за голубями по лужайкам, детским голоском восклицая «Гобли! гобли!». К сожалению, срок давности был слишком велик по меркам детства, и бездетной Драгане пришлось выуживать из Еремея причины грусти. Она даже вспотела от напряжения: будто воз в гору тягала. — Ах он тебя гонит! Чего ж ты его сам не прогнал?! — она всплеснула руками. Еремей, заметив паутину шрамов среди странных пятнышек под названием «старость», и жуткую неповоротливость в локте одной из рук, обычно неприметную, ещё горше заревел. — Эх, ты, рогатка башковитая… их бы как голубей всех р-р-раз! р-р-раз! — жестикулируя, Драгана неловко треснула Еремея по голове, но даже не заметила, — и чтоб им всем пусто было! — бросив на дитятю возбуждённый взгляд, призывающий к бою, она вздохнула: он лишь смотрел на неё мокрыми глазищами, унылыми настолько, что самой хотелось сжаться калачиком и растечься в скорбящую лужу. — Хрен с тобой! Сейчас мы проучим этого шкодливого недоноска… — Драгана злорадно потёрла руками, и, не выпуская Еремея из объятий, сиюминутно исполнила свой коварный замысел. Это опозорило обоих детей, так как Ярополка публично стошнило какой-то зловонной ужастью, да ещё и по велению уродливой старушенции, а Еремей так и не сумел постоять за себя. Именно страх и унижение совершенно неправильным образом сроднили этих двоих, и довольно тесно. Еремей всегда был готов выслушать его, дать совет, и был истово ему верен, а Яр не бросал Еремея даже когда тот во время страшной отроческой одури ел тухлятину, не купался и практически онемел, живя как отшельник где-то в подножной пещере, заваленной костями. Однако этот сплав проржавел насквозь от постоянных противоречий их совершенно полярных природ, разрывавшихся с целительной болью. Еремей так и не научился доверять Ярополку, Яр так и не научился до конца понимать Еремея. Взросление разлучило их, но не смыло былую любовь, во всяком случае в Еремее. С Грозой же они познакомились в более зрелом возрасте, через Ярополка, и никто уже и не помнил, как всё случилось. Еремей страшно к ней тяготел, но очень неловко и неумело, так что они просто сошлись как две добрые души со схожими ранами. Она тоже была своего рода чужачкой, ибо мать её согрешила с неким ханьским (водным!!! сокрушались мужи-сплетники) драконом, когда чудом сбежала, не желая принимать участия в своём первом брачном сезоне, а спустя годы свалилась беременная как снег на голову родной огненной братии. Дракониц в положении никто никогда не карал, тем более, что она повинилась в своём побеге и отныне была готова служить племени со всей своей сердечной истовостью, а первым дитя собиралась доказать свою способность вынашивать сильнейшее потомство. Гроза стоила ей больших мук, так как помимо огня требовала невероятное, непомерное количество воды, просто-напросто иссушив свою бедную мать, а во время её рождения горы оросил слабенький грибной дождик. Поскольку вражды между ханьскими и славянскими драконами не было (за всю историю они и виделись-то всего ничего), Горыныч благодушно игнорировал дитя, однако заклял её никогда более не мутить огненную кровь их племени, так что судьба няньки была ей уготована изначально. Голубая, слишком долговязая и с какой-то шишкой посреди лба, с нестабильными силами как огненными, так и водными, Гроза не смела надеяться на принятие, но благо, что была резвой и достаточно мощной телом, чтобы постоять за себя. И как выяснилось в итоге, Гроза очень тяготилась своей судьбой, однако по непонятным Еремею причинам: ей ужасно, мученически хотелось рожать-рожать-рожать, что вызывало у него безмерную жалость и толику разочарования, ибо влияния он на неё оказывать не мог. — Ну послушай, Гроза, вы, самки, обладаете огнём даже более сильным, чем самцы. Вы можете с его помощью взрастить новую жизнь! Так почему нельзя вас приспособить к чему-то большему, чем рождение детей? Почему няньки, которые разжалованы из рожениц, не могут наравне с мужами охранять мост или разведывать? Или стать мостовыми? А ты, хоть и не можешь топить или сжигать, умеешь напускать дым и густой туман, помнишь, как в детстве, с той компашкой девчонок? Они потом от тебя за версту держались! Чем это плохо? От дыма задохнуться даже страшнее бывает, чем заживо сгореть. А в тумане заплутать? Вообще же красотища. — сказал Еремей однажды в особенно разговорчивом настроении. — И если Горыныч этого не понимает, то согласись хотя бы ты. В тебе нет изъянов, Гроза. — Дурак ты, Ерёма, ничего не понимаешь, — она беззлобно усмехнулась. — Нас Мать-сыра земля создала для определённой службы, а не от балды, а твои эти размышления… не моё. Тебе бы самому эту чушь из башки вытрясти и настроиться на нужный лад. Тебе ж плодиться никто не запрещал, — В её голосе полсышалась горечь: они с Еремеем были похожи, но он был сыном, да ещё не какой-то там беглянки и чужака, а приличных родителей. — Если бы я была мальчишкой, другое дело. Но мама не должна больше во мне разочаровываться. Больше он эту тему не поднимал. «Ей так спокойнее, хотеть того же, что и все. Так она хоть как-то вливается в общность. Зачем мне её душу травить?» — решил Еремей. Ему нравилась её шишка на лбу и необычный цвет чешуи, и иногда он даже тосковал вместе с ней: ни у кого больше не будет такой красоты, и не увидят больше горы зачарованных дождей. Он осознал необходимость рвать отношения со всеми в тот день, когда его святая троица собралась предварительно торжествовать в честь грядущего созревания, и, не согласовываясь с ним, позвала на «приятный вечер» Храбра, ещё одно странное звено в удручающем узоре его детства. Храбр был удивительным ребёнком. Старше на три месяца, ибо мать и отец его были исключительными, и он вылупился раньше всех: статный, дюже сильный и сияющий, подобно деннице, и отчего-то очень озлобленный на Еремея: серого, мелкого, робкого. Он в основном над ним посмеивался со своей компанией, говорил, что он чужой на этих горах, и ему бы в Яме сидеть и не отсвечивать, углю поганому. Это хоть и терзало Еремея, который в эти мгновения всегда оказывался один на один с обидчиками, но удавалось стерпеть. Да и не только его донимали насмешками. Нестерпимым всё стало в тот день, когда дети резвились зимой на вековой детской полянке, находящейся в укрытом со всех сторон месте: то была ровная выемка в горах, где росли древние как сам Горыныч хвойные деревья. Детям летать зимой было противопоказано: крылья мёрзли, ветер был слишком суров и непредсказуем. Храбр был особенно весел, увлечённо играл в снегу и почему-то был как никогда одержим идеей во всей гурьбе ребятни выискивать и запугивать Еремея, который отчаянно от него прятался, чувствуя угрозу в лихо блестящих глазах. Несмотря на то, что в тот день вместе с ним был Ярополк, он почти не сохранился в его воспоминаниях, где в непрерывном детском гомоне смертельно надоевший обидчик настигал его вновь и вновь, произнося невнятные, но отчего-то холодящие душу фразы, заглушаемые биением крови в висках: «Эй, девчонка, чё прячешься», «Хошь сосулькой по башке?» и проч. В конце концов Храбр, исчезнув на некоторое время, объявился внезапно и категорически: хвостом катапультируя в Еремея ледяными снежками, кои он раздалбливал и заготавливал, сидя на удобной возвышенности, откуда мамы обычно следили за совсем маленькими отпрысками. К сожалению, уже первый, совершенно внезапный снежок, размером, однако, с приличный валун, попал прямёхонько в Еремея. Он подвернул лапу и сильно повредил крыло, рефлекторно им прикрывшись. Второй залп был запущен в лежачего и сопровождался победным хохотом. Внимания на это происшествие никто, как водится, не обратил, и Ерёма сам поспешно похромал восвояси, боясь, как продолжения обстрела, так и преследования. К счастью, это был последний случай нападок Храбра, но Еремей так никогда и не узнал причин ни их начала, ни конца. Он, само собой, знал, что Ярополк водится с «верхушкой», в которую входил Храбр, и что Гроза его полностью поддерживает, но происходящее выходило за грань его понимания: друзья знали, что исторически они не ладят, знали, что он не любит большие компании, и что это чувство взаимно. Поэтому он отказался, надеясь, что Светозар откажется вместе с ним, и они проведут заветный день вместе: Храбр его тоже в детстве недолюбливал, пусть и с меньшей силой. Но тот решил сохранять сторону большинства: «Без Еремея, конечно, и праздник не праздник, но я, безусловно, на него пойду». В итоге они исчезли из бытия Еремея, но не из его снов.* * *
Успели они с Ягой впритык. Оказалось, что стражи не просто красуются, а делают это непосредственно после торжественного поклона Горынычу. Когда пришла пора разведчиков выстроиться в ряд перед главой, Еремей, в отчаянии и на последнем издыхании, пробежался (невероятный подвиг, учитывая, что бег на двух ногах он пробовал впервые) и встал рядом с ними, словив на себе заинтригованные и недоумевающие взгляды толпы, по которой тут же пробежались шепотки. Но когда человечишка наряду с другими поклонился и представился: «Еремей, сын Якова», то, ликующая до этого прочим новобранцам, гурьба умолкла, обрушив на него непосильное давление гробовой тишины. Появление Яги с человеком и спокойная реакция на это Змея-Горыныча, конечно, озадачили змеиный народ, но подобной развязки не ожидал никто. Немое осуждение потоками лилось на Еремея, разъярённые взгляды бурили его предательское человеческое нутро, в то время как сердце неистово билось, ладони потели, и Ерёма старался сосредоточить внимание именно на этом достаточно новом и непривычном ощущении липко-влажной плоти, сжимая и разжимая кулаки. Бедный Яков, стоявший в почётных первых рядах, проклял себя и возненавидел тот день, когда возжелал Радосвету, мать Еремея, коя в свою очередь мудро, будто предвидела всё, отреклась от сына, едва он вылупился из яйца. Да и вот же она, словно выкрашенная мареной, с яркими бирюзовыми очами, чинно лежит, возвышаясь над толпой, равнодушно глядит на своего последнего по времени отпрыска. Горыныч внимательно оглядел ещё более уменьшившегося Ерёму, словно стараясь в деталях запомнить его новое обличье. Затем синхронно кивнул тремя головами, выразив снисходительное одобрение, разорвав тем самым хрупкую плёнку всеобщей немоты. После волны бурных обсуждений и выкриков «позор», «срам», «изгнать его» и тому подобного, была спешно объявлена церемония прощания, и все начали расползаться в кучки, неодобрительно и дико косясь на серое пятно в их идеально выверенном традиционном укладе вещей. «С чего бы Горыныч позволил ему это и одобрил, какой от сего прок? Неужто Перун его не покарает, этакого уродца?», «Ты с ним знаком, да? Не отнекивайся», «Никак в толк не возьму, это чегось была-та?», «Вот так всё и начинает разваливаться, катиться ко дну: сначала мы оставляем жить китайскую помесь, потом превращаемся в человеков, а далече, видать, отдаём всю власть этим придурковатым самкам, став совсем уже безумным сбродом человекоподобных гадюк…». Яков, подождав спада всеобщего внимания, подлетел к сыну, которого едва ли держали оледеневшие ноги. — Еремей, почему? Лучше ведь умереть, чем стать вот этим, — он перешёл сразу к сути, показательно поморщившись от омерзения, и говоря нарочито громко. — Нет. Лучше умереть, чем… ты не поймёшь. Можешь отречься от меня, можешь проклясть, хуже уже не будет, — Еремей так и сжался под его взглядом, и от бегства его удерживала лишь безысходность и осознание, что марать об него лапы никто не станет. — Но ты разве не знаешь, какие они отвратные? Какие тупорылые? Высокомерные? Считают нас всего лишь необузданным зверьём, большими ужами на лапках. Зачем, Еремей, зачем?! Ты хоть представляешь, что другие подумают? Уже подумали. Ты соображаешь, что это мне! мне позор! — А Еремеем меня называть был не позор? — он завёлся, лицо горело и пощипывала гневная краска. — А не убивать меня сразу после рождения был не позор? Я знаю, что ты хотел меня убить, отчего ж не убил? Из-за вас двоих я живой, вы меня породили, вы оставили. И я живу, пытаюсь. А хочешь жить — умей вертеться, этому меня научила Драгана, вот я и верчусь. Она меня, кстати, и растила. Она меня учила жить. Она меня, как никак, берегла. И она поняла мой выбор. И только она, может быть, могла бы меня переубедить. Но не ты, «отец». Не ты, — от злости и переживания глаза его налились слезами, руки тряслись, что вызывало у Якова ещё больше отвращение. — Юнец! Как смеешь ты! На ОТЦА!.. Еремеем тебя велел дед назвать, облетевший, между прочим, множество земель по воле Перуна. Он назвал меня Яковом, а тебя нарёк Еремеем. Гордись своим именем, каким бы оно ни было! Видит Перун, оно единственное, чем ты вообще можешь гордиться, — эти слова были хуже, чем плевок. — Да что оно значит вообще это имя?! Из-за него меня Храбр травил у тебя на глазах, а тебе хоть бы хны. Сплавил меня только из-за «позора» вездесущего и живи как знаешь. Тебе-то дедова честь оберегом была, никто и пикнуть не смел, что имечко-то уродское. Сам рассказывал, что коли кто вякал, только рот открывал, чтобы сказать что-то деду неугодное, так он одним взглядом этот рот им затыкал. А ты что? А она что? И не надо мне говорить, мол, я себя не умел защищать. Храбра того же ого-го как баловали, как вокруг него суетились. Я б на него пикнул и меня бы не то что он, меня бы его родичи загрызли, прямиком с костьми. И если б Драгана меня от него попыталась уберечь, её бы вообще сожги заживо. — А ты что ровняешься на других? Мне какое до них дело? У нас свои законы в роду! — Законы, значит, свои, а позор, значит, единый, его-то мы боимся, эвона какая песня… — был бы Еремей в прежнем теле, он бы зарычал. Яков грозно взглянул на сына, испепеляя его бешеными глазами, Еремей же упёрто в них смотрел, не шелохнувшись. Только нижняя губа у него напряглась и подрагивала, а в глазах всё кипел, не проливаясь, горестно-озлобленный блеск. Давненько они так не скандалили, да и не припомнить уж, когда в последний раз у них был столь откровенный разговор, да и был ли вообще. Обычно Еремей ничего отцу не отвечал, и все мыслимые диалоги сводились к монотонным монологам Якова о чести рода, о собственных подвигах, на чём список тем исчерпывался. Негусто, зато хватало часа на три. — У тебя, сучоныш, кровь из груди идёт, — поставил жирную точку Яков, развернулся и улетел прочь. Это открылась рана, оставшаяся со дня рокового перевоплощения. Тут Еремей обнаружил, что за ними всё это время наблюдала Яга, не желавшая вмешиваться в своеобразный ритуал, рядом с коей нарисовалась Драгана собственной персоной. Обычно она избегала змеиного столпотворения, так что увидеть её он мало надеялся, вернее, надеялся безумно, но заставлял себя ожидать только всего худшего и быть к нему готовым. Няня молча подошла и обняла его, сильно крепче, чем планировала, затем взяла его за плечи, едва сумев оторваться, и пристально всмотрелась в глаза, желая увидеть все закутки его души. —Не одну ещё рану тебе придётся зализывать, да, рогатка?.. — голос её дрогнул, но она держалась. — Ты уж походи на ногах за меня, а? — хотела она отшутиться, но сделала только хуже, судя по жалостливо сморщившимся бровям Еремея. — Спасибо тебе за всё, нянь, — и Еремей ещё раз обнял её, будто желая навек пометить клеймом своей крови. Лицо Драганы невольно расползлось в улыбке, которую она отчаянно хотела убрать. «Рогатка моя, на что ж ты меня покидаешь, я ж тебя люблю, люблю тебя, Ерёмушка, люблю, дура старая!..» — вырвалось бы у неё вот-вот, если бы она хоть на секунду ослабила оборону. Еремею до последнего хотелось, чтобы это случилось, чтобы слова, застывшие на губах, сияющие в родных глазах, наконец высвободились. Но было достаточно и тёплых слёз, пропитавших ткань, да хвоста, мягко обвившего ноги. «Не всё сразу, не всё сразу» — подумал он. — Я буду скучать. — сказал он, глядя на неё в последний раз перед разлукой, стараясь запомнить каждую морщинку, каждый шрамик на руках, которые поили его во время болезней подслащёнными отварами, каждый седой волосок, каждую чешуйку на длинном-длинном хвосте, который так тепло укутывал его холодными зимними ночами, и, наверное, смог бы сделать это и теперь. Как может он покинуть её, эту одинокую, любимую женщину? Свою няню. Мать. Но она, как никогда трогательно, склонила голову набок, и послала ему воздушный поцелуй, едва заметный, но всё же. Она так редко дарила свои скупые поцелуи, диковинные человеческие знаки любви. «Главное, чтобы ты жила, рогатка. Я тоже буду скучать» — значил этот жест, и Еремей, с влажными глазами, махнул ей рукой, так, как она сама всегда это делала, прощаясь с ним. Яга умилённо, и немного завистливо улыбалась, но никто этого не заметил. Напоследок он решил сознательно, со вкусом вдохнуть привычный горный воздух, словно делая конечный вдох перед перерождением. Сия эфирная благодать вершин не шла ни в какое сравнение с лесной, которую Еремею только предстояло как следует распробовать. Горыныч дал торжествующий клич, которому вторил множественный рык змеиного племени, знаменовавший окончание проводов. Разведчики полетели кто куда. Еремей, бледный от потери крови, предотвращённой Ягой, летел в свою очередь в ступе, стоя задом наперёд, провожая взглядом всё умаляющиеся горные хребты и склоны. — Прямо-таки гора с плеч, — он усмехнулся, — хотя, казалось бы, и дом родной, и воздух лёгкий-лёгкий, только и хочется, что взлететь…