* * *
Молодая ещё, по своим меркам, но уже вся седая и сморщенная Яга, решила модернизировать свою скромную лачугу, без окон, без дверей, стоящую на подгнивших четырёх окуренных столбах. Подлатав её, сделав окошко и пристроив в дыру дверь, она, с занозами в бородавках, пришла к выводу, что главная беда это и есть курьи ножки. Она ломала голову не один месяц. Выкрасила кровью, обила костями, укутала шерстью, приклеила чешую, в конце концов сходила к Калиновому мосту и собрала опавшие и отколотые драконьи рожки, и прицепила их к срубам, наподобие когтей. Когда к ней явилась очередная заблудшая душа, «невесть как» перескочившая через реку Смородину, отметила, пока Яга готовила ей воду для мыться и лавку для сна: — У тебя, ведьма, срубы, совсем как куриные лапы. — Яки таки лапи? — Ну, куриные. Птички такие домашние есть — курицы. Яга потыкала жёлтым ногтем свою самую большую и самую волосатую бородавку на носу, выражая тем самым высшую степень напряжённой умственной деятельности. Её озарило вдохновение. Проводив подобру-поздорову девушку восвояси, она, быстро сев в ступу, отправилась на ту сторону моста, и под покровом ночи выкрала у людей четырёх куриц. Вернувшись в своё смородиновое болото, ловко отрезала у всех курочек лапки да головки. «Да, толковая птаха» — заключила она, облизнув куриную кровь с пальцев. Головы она окурила, заговорила, да положила под срубом, а лапы парами привязала к каждому столбику, напевая скрипучие куплеты. Рога убирать не стала. В завершение ритуала она брызнула на куриные головы своей тягучей крови, да кукарекнула от души, да сказала: «дыши моя избушка, дыши». Тогда чурбаны слились в пару длинных стволов, вытянувшись они стали обрастать чешуйками, втянув в дупла куриные лапки, а рога стали врастать, образуя когтистые пальцы. Яга кукарекнула второй раз, и избушка хлопнула дверью, да сгребла трясину лапищами. — Ось! Инша справа! — Яга с довольством и улыбкой до ушей погладила свою курочку по ножке, которую в будущем обратила в тернии.* * *
Еремей отважно пошагал навстречу непроходимой лесной чащобе. Птахи надрывно щебетали, наспех сплетённая паутина с ветвей лезла прямиком в лицо, а корни деревьев и спутанные палки упорно ставили подножки. Конечно, Еремей должен был охотиться, но, откровенно говоря, он пока что не чувствовал себя готовым, а время идеальным, так что в тайне надеялся просто погулять и разведать обстановку, счастливым образом, не встретив на пути ничего «вкусенького». Он вышел из чащи в поредевшую лесную зону, к маленькой полянке, где ползал ещё сонный, словно заблудившийся ёж. Еремей сокрушённо разглядывал свои грязные босые ноги: «Живицы, в этом году хоть и пролетели пораньше, но, ведает Перун, Ягу они явно избегают. И какие же эти ноги чувствительные, жуть пробирает» — подумал Еремей, осознав, что весна сторонится колдовского болота, чётко проводя линию между его территорией и остальным лесом, в котором природа вела уже достаточно буйную жизнедеятельность. Колобродил он долго, так, что уже и сам начал плутать, хотя от дезориентации в пространстве никогда не страдал, впрочем, по лесам он тоже не часто ходил. Остановившись возле громадного ветвистого клёна, под надзором коего росла свора такой же, в будущем пятипалой, озорной ребятни, Еремей решил отдышаться и повытаскивать из озябших ног всякую ерунду, которая невесть как пронзила кожу его ещё не натоптанных молодых ступней или застряла между пальцами. Вдруг он услышал треск сухих веток и какое-то копошение, движущееся в его сторону, и отнюдь не похожее на зверьё, кое передвигается по лесу куда ловчее и не издаёт приглушённое «ой», крайне Еремея испугавшее, отчего он полез на этот самый клён, словно на него неслась стая разъярённых волков, а не какая-то осоловелая девица. Коя, между прочим, тоже услышала Ерёму и по какому-то наваждению поплелась прямиком к роковому дереву, возле которого застыла в полном недоумении, так как слишком высоко забраться Еремей не успел и сидел среди голых веток с выпученными, стеклянными глазами и смотрел, в точно такие же, глаза девицы. — Ты чего там сидишь?.. — полушёпотом вопросила она. Её распущенные волосы лились по плечам и спине потоками горького шоколада, а карие глаза с золотым отливом искрили первобытным любопытством. Она с интересом глянула на пугающе бледные ноги юноши на дереве, на его беззащитно белую рубашонку и поправила свою вотолу из грубой, но согревающей ткани, очень лёгкую по сравнению с зимними одёжами. — А вы… чего по лесу ходите одна-одинёшенька? Звери всякие бродят ведь, — заговорил Еремей заторможено, осторожно, как-то механически поскрипывая, и не думая, разумеется, спускаться. — Ну, я-то тут за братьями уплелась, а они меня обратно погнали, чтоб не мешала. Они, знаешь, с рогатинами на медведя на днях собираются идти, пошли разведать, что да как… — она не сводила с него глаз, и покачивалась на ногах, очевидно, немного расслабившись, — А ты из того поселения, что у той части леса, что ли? — она энергично взмахнула рукой, — Брат Жданы авось? Не далеко ли ты забрёл? — она очаровательно расплылась в улыбке, обнажив все свои желтоватые, с медовым налётом зубки. — Я-то? Н-нет, я Якова сын… Ну, вы его не знаете. Значит, у вас тут братья, да? А в какой они стороне? Не хочу им помешать ненароком, — Еремей сидел уже совсем бледный, думая, как его насадят на рожон её славные братья-богатыри, почуяв запах добычи покруче, чем медведь, и улыбался ей ответной, но совсем уже трупного цвета улыбкой-стрункой. — Я-ко-ва, — задумчиво проговорила она, — Ну и имечко. Однако, не смотря на ножи и странное положение, на разбойника и лиходея ты не похож… Так что ж ты там делаешь? У меня племянники так в белочек играют, но уж больно ты большенький, для белочек-та, — беззлобно и бесстрашно молвила она этому белому, как мел, незнакомому лицу. — А братья мои? А чего тебе они, я если что крикну, тут до селения недалеко, все услышат. — Я? Я тоже на зверюшек охочусь. А на дереве это, обзор лучше. А зачем вам кричать? Идите куда хотите, я просто заплутал немного, пока зверей искал, не думал, что зашёл в ваши земли, я сейчас же скроюсь… Посижу тут, пока вы не уйдёте, чтобы вас не пугать, и пусть Перун вас хранит. — Как твоё имя, охотник? — продолжала она после задумчивой паузы. — Еремей. — Е-рррр-емей, значит… Пошли ко мне в гости, а, Еремей, сын Якова? — она слегка кокетливо усмехнулась, — Пошли-пошли, не пужайся — на рожон не засадят. Еремей упорно не хотел идти, несмотря на уговоры девушки, неотступно прыгающей под деревом, словно он был её котом, застрявшем на дереве. Сие зрелище застал один из её братьев, возвращавшийся в селение. Поначалу он удивился страшно: сестра бегает вокруг ствола, а сверху какой-то босой юнец, обнимая его, скачет с ветки на ветку, только и слышится оживлённый полушёпот: пойдём да не хочу, пойдём да не пойду, слазь да не буду и всё в таком роде. — Людмила, давайте, наконец, разойдёмся, — тут Еремей заметил грозного бородатого мужчину, — с миром… Она оглянулась, увидела брата, собралась что-то сказать, и тут же Еремей, разогретый напряжением, спрыгнул с дерева и дал дёру. По крайней мере, попытался. Переговариваясь с девушкой, он уже представлял, как его с пристрастием допрашивает весь её род, а он и соврать ничего не может, а потом они обнаружат оберег, всё поймут, допытают его до крайне стадии, в змия оборотят, и заставят его, уже беззубого, бескрылого и безрогого пахать им поля до умопомрачения, а потом будут сдирать с него кожу, четвертовать и пить его горячую ещё кровь, а голову, изувеченную, принесут Перуну, который посмеётся над своим никчёмным огненным отпрыском, покручивая густые и длинные златые усы… Сколько уже раз, с первого дня этой затеи, он прокручивал это в голове? Только теперь мучители наконец обрели свои долгожданные лица. Безусловно, столь подозрительное явление поймали, несмотря на протест Людмилы. Всё произошло тихо и с молниеносной быстротой. Разбежавшись, её брат споткнулся у самой цели, но всё же ухватил Еремая за талию, и они повалились вместе, сопровождаемые сочувственным девичьим «Ох!». — Итак, ты, чужак, собственно, кто таков? — Будивой крутил в руках отобранные ножи. Его одежда выглядела чуть солиднее и богаче и пугающе очерчивала громоздкий силуэт. — Еремей. Я просто заблудился, не убивайте меня и отпустите: я навек забуду дорогу сюда, — он стоял, за спиной был злосчастный клён, перед лицом этот верзила, рядышком, на пути к бегству, беспокойная Людмила, неразборчиво оправдывавшая его. Ноги отнимались, руки были ободраны и в грязи, лбом он приложился прямо о какой-то камень, разодрав лоб. — На дереве зачем сидел? — Будивой отмахнулся, как от прилипчивой мухи, от сестры, что-то непрерывно жужжащей ему на ухо. Создавалось впечатление, что кроме братьев она людей и не видела, и само поселение было выдумкой, иначе на что ей сдался Еремей. Имя больно интересное? — Посмотреть с высоты на лес захотелось, а тут вдруг ваша сестра выскочила, ну и увидела меня, разговор завязался, и не я его начал, мне от неё решительно ничего не нужно. Можно я пойду? — Еремей переминался на ногах, неловко покачиваясь. — А обувь где? Сколько ты тут плутаешь? Одёжа поношенная, босой, лохматый какой-то. Как ты щетиной-то не оброс, а? Идеально гладкая кожа! И пищишь, мямлишь что-то… — Будивой не мог понять, что испытывает, глядя на этого человека. — Сколько хожу? Ну, давненько… Обувь-то я потерял. Я ж охочусь, да, кушать надо… Заплутал. Ну вот и всё. Я пойду, ладно? — он улыбнулся, находясь на грани. — У вас свои дела, у меня свои, не будем друг друга задерживать. — Каковы твои дела? Блуждать по лесу, чтобы подохнуть от холода, зверья или, Перун тебе сбереги, от нечисти какой? Ты, кстати, тоже ведь Перуну поклоняешься, я так понял, по бубнежу моей сестрицы? — тут Людмила оживлённо закивала где-то сбоку. — Да, и пусть сохранит нас огонь Перунов. И него же ради, давайте уже разойдёмся? — Да куда ж ты так спешишь?! Я ж вижу, ты голодный весь и ободранный, пойдём погостишь у нас! Тем более мой братец тебя покалечил, смотри, кровь изо лба идёт, ну, — встряла наконец Людмила, нервно ломая себе руки, словно никак не могла допустить потери такого ценного гостя. — Что ж вы оба такие суетные-то, никак понять не могу! Ты — перестань талдычить своё «отпустите, разойдёмся» и прочее ля-ля-ля, а ты, Люда, перестань мельтешить перед глазами. — он шумно выдохнул, успокаиваясь. — Меня зовут Будивой, сын Милонега. Ты уж, прости за то, что я тебя столь радушно облапил, но ты — чужак. Ну ничего, сейчас мы тебя накормим, и ты нам всё о себе поведаешь, — мужчина постарался улыбнуться, но смешанные чувства выдавались на его лице. На этом моменте Еремей едва удержался от обморока.* * *
До поселения было дальше, чем представлял себе Еремей, но всё же достаточно близко, чтобы громкий визг донёсся до него из леса. «Почему я сразу не побежал, а на это тупое дерево полез, дурья башка» — он удручённо плёлся между Людмилой и Будивоем. «Ну, теперь я смело могу заявить, что ни один разведчик ещё не заходил так далеко. Первый контакт с людьми без огня, цепей, рогатин и топоров. Если подумать, это было неизбежно. И хорошо, что я просто сидел на дереве, а не с Лешим разговаривал…». Выйдя из леса, он узрел большое, раскидистое поле, посреди которого возрастал деревянный частокол средней высоты, без вала и рва, скрывавший за собой человеческую общину: землянки и полуземлянки, хлева с загородками для скотины и прочие небольшие постройки, средь которых резвились дети, следящие за свиньями и малочисленными курами, да и за друг дружкой. Это было довольно крупное поселение округлых форм, однако достаточно далёкое от размеров городища. Совсем рядом текла река, к которой, словно ручейки, спускались крутые тропки и дороги, и на их волнах плыли девицы, держащие на плечах коромысла с покачивающимися деревянными вёдрами полными воды. На пути троицы, вокруг селения, паслись волы с коровами и статный бугай с злобными глазами, лошади скакали поодаль, заготавливались места для пашен, разделённые деревянными колышками. А рядом с грандиозным капищем, ограждённом невысоким частоколом, стоял задумчивый местный волхв, слушавший, как сторожащий скот пастух играл на какой-то гнусавой дудке, совершенно заворошившей слух Еремея. — На чём он играет? — он остановился и тупо уставился на пастуха. По рукам пробежали мурашки, и, будь у него хвост, он бы им завилял. — Так на жалейке же, — Людмила искренне удивилась нелепости вопроса, и в голове у неё промелькнула некая любопытная мыслишка, откликнувшаяся искоркой в глазах. Будивой просто ошарашенно посмотрел на него снизу-вверх: «Совсем дикий ведь, а. Может он в лесу и родился, у каких-то сбежавших из племени безумцев? Вот и косоворотка велика, может, от отца так и осталась одёжа, а обуви потому и нет, что никто делать не научил, а отцовские онучи истёрлись или улетели с ног восвояси». Еремей, из-за нелепости вида, ровности лица и высокого голоса вызывал у него смешанные чувства. Слишком странный, слишком противоречивый. «Зачем сидеть в засаде с ножами? Но разве ж это засада? Как мог он выжить в лесу, без лаптей даже, зимой, с этими сикульками, прости боже, в руках? И сколько этому безобразию вообще лет? Ничего не понимаю. Но Людмиле он нравится. А-то бы нет…» — в напряжении мысли его лицо сморщилось и приобрело крайне суровый вид. Еремей, глядя на него, уверился, что накормят его разве что самим собой. Они обошли ограду, чтобы пройти через главный вход со стороны реки. На немые вопросы удивлённых соседей и многочисленной родни-ребятни Будивой отвечал улыбками и загадочной фразой «с дерева свалился, бедолага». На Людмилу селяне старались не обращать внимания, а Еремея напротив с удовольствием терзали бессловесным вниманием. Жили они во в меру большой, вытянутой землянке. Но Будивой, в отличие от сестры, уже обзавёлся своим, более просторным и удобным жилищем по соседству, в которое он крикнул нежно-счастливое: «Здравствуй, жёнушка!», но вместо неё к нему вскарабкалась детская лохматая головёшка, которую он потрепал за чумазые щёчки. «Как он своими ручищами ему кожу с лица не содрал ещё» — Еремея очень пугали его огромные жилистые ладони и сокрытые под рубахой поджарые бугры мышц, недавно сжавшие его подобно тискам. Он ещё не мог осознать, почему его не убили, почему ведут в дом. В горах чужаков убивают не раздумывая. Особенно неправильных. Внутри их родовой землянки сейчас была только мать, кашеварившая возле очага. Дочь спустилась к ней первая, пока сын отдавал внуку какое-то поручение. — Чего ж ты так долго пропадала? Совсем мать не бережёшь, совсем! — бурчала она, расставив руки в боки. То была статная женщина, с обаятельными морщинками вокруг глаз и бороздами на лбу. Подняв взгляд выше, в дверной проём, она увидела такие же борозды, только на удивлённом лбу Еремея, у которого косая чёлка-завиток, по последнему писку моды окрашенная кровью, задралась от ветра и так и не опустилась. После бездумно-вежливого «здравствуйте», она воздела руки к небесам и возопила, неизвестно, то ли от его плачевного вида, то ли по каким-то иным соображениям. «Рога у меня что ли из шишек вырвались?» — сердце Еремея в очередной раз ушло в пятки. — Мама, прошу тебя, ну хватит! Мы нашли его в лесу, он голодный, покалеченный, и… — Людмила неуверенно покосилась на него, — немного не в себе… Короче, давай его приветим! Пожалуйста, — она сплела руки в молитвенный замочек, и посмотрела на мать щенячьим взглядом. — Вообще-то он тебя прекрасно слышит, — заметил Будивой, однако Еремей лишь нелепо улыбнулся, потому что ему было откровенно плевать, за какого такого уродца его примут, главное, что не за врага. — Опаньки, и ты здесь, сынок! А где же ваш брат? Одного в лесу оставили? — Он там деревья помечает, и какую-то ерунду для жены собирает. Я ему говорю: вечереет уже, а он «надо перестраховаться и вообще жена попросила». Кстати, матушка, это Еремей, сын Якова. А это наша великая матушка, Искра. Еремей почтительно склонил голову и поднял руки — у молодых змиев было принято перед жёнами и матерями опускать голову и расправлять крылья в знак почтения. — Я ж говорю, чудной, — заключила Людмила, прыснув, и вылив заодно на уши Ерёмы щиплющую краску стыда. «Балбес, надо вести себя просто как недалёкий придурок, а не по-змеиному. Хотя в чём разница? Откуда мне вообще знать? Одичавшая Драгана в нашем обществе с каждым годом сама всё больше утрачивала человеческие привычки, на что тихо сетовала пасмурными вечерами, а Яга живёт в лесу и общается разве что с мертвяками. Я пропал». — Сейчас малой за батей сбегает. За дедом, то есть, — Будивой, поглядывая за Еремеем, решил немного помочь матери. Людмила сама разберётся со своим знакомцем. Видеть ещё одного мужика Еремей решительно не хотел. Он сидел на лавке возле стола, рядом с Людмилой. Она нервно теребила юбку, и тут ему в глаза бросились шелушившиеся пятна и волдыри на её руках, которые она легонько почёсывала. И под волосами, у корней, если приглядеться, была какая-то корка. Да и за ушами тоже. Людмила поймала его взгляд и стыдливо спрятала руки за спину и вскочила. Он решил притвориться, что ничего не заметил, изобразив безразличие. За эти дни много и долго рассматривал своё лицо, отражённое в болотной воде, гримасничая и кропотливо изучая новоприобретённую, богатейшую подвижность человеческого лица — это было одно из немногих преимуществ нового тела. И, пожалуй, одна из его слабостей. Прибежал Милонег, отец семейства, довольно скоро, и не один, а, как безрадостно подумал Еремей, «с подкреплением». Мягкое, гладкое имя никак не соотносилось с лохматой громадой, с грохотом ввалившейся в землянку, словно медведь в берлогу. Зато сразу стало ясно, в кого сын. Нос картошкой на пол-лица, огромный рот, жёсткая длинная борода с проседью. Его фигура полностью оттеняла прибежавших следом призраков, топтавшихся на улице. — Так вот про кого мне все ушли прожужжали! Свалился с дерева, значит? Ребятёнок Будивоя сказал, что зовут тебя Еремеем, так ли? — Истинно так, — Еремей стоял перед ним как штык и кивал. Слишком много знакомств за один вечер. Слишком. Люда подробно поведала об их встрече, и совет трёх мужей согласился с тем, что заплутавшего юнца надобно приветить и пригласил его в мовницу, на что Еремей в очередной раз побледнел. Во-первых, что такое мовница он не знал. А когда догадался, то побелел ещё пуще. После неловких, но до наглости упёртых препирательств Милонег согласился сделать для гостя исключение и позволить ему помыться в одиночестве. Только быстро. Шествуя по поселению под холодящим душу конвоем, Еремей чувствовал, как все готовятся зарыться в своих норках, спрятаться на лавках, намертво зажмурив глаза, укрываясь от Ночи, которая весной особенно жестока в своей ревности, ведь брат День отбирает её драгоценное время в людском мире. Мовниц было всего три, мужская и женская, но сейчас начинали топить последнюю, расположенную в центральной части поселения, близ площади. Она была предназначена для редких путников, гостей из соседних поселений, родов и всяческих обрядовых ритуалов. Ещё в ней любили полоскаться древние старушки, любительницы доставлять всем хлопот, дабы побаловаться. Банька была похожа на землянку, но ещё меньше, только с одним окошком и утварью скромнее скромного: пара ущербных лавок с вениками, какие-то тряпки, и на том спасибо. Три потешные старушки заранее предвидели подобный исход событий, так что по немой договорённости ожидали, когда вернутся мужчины с предполагаемым каженником. «Сейчас, он у нас робкий, так что окажет вам услугу и опробует пар первым» — пояснил им Милонег, подойдя. Старухи, однако, с хохотом рванулись проскочить следом за Еремеем, и до смерти довольные его обильно выступившем румянцем, были готовы на месте помереть со смеху, хватаясь за сердца и животы. «Не совсем мы ещё, девки, усохли, а!» — старушка подмигнула Милонегу, все и мужи зардели, как мальчики. «Можно ли купание в реке Смородине называть мытьём после такого?» — думал Еремей, греясь и наскоро намываясь. Глаза раздражались от дыма, и было немного некомфортно. Чёрные, все в копоти стены его несколько озадачивали. А странные кровавые тряпки, наспех сложенные в углу предбанника, и того больше, но нынче было не до этого. Главным было то, что он не намеревался обрывать новоиспечённую связь, и не только по разведывательным, довольно смутным, соображениям (чем больше знаний, тем лучше — мало ли, что и когда пригодится). Ему просто-напросто понравилась игра жалейки, вид мирно пасущихся волов, размеренная повседневность людей, запах их дома, приветливая улыбка девушки и ямочки на её пухлых щеках, то, как все пробуют на вкус его диковинное имя, а главное, капище. Змии не поклоняются богам в том смысле, в котором это делают люди, ибо сама их жизнь — часть божественного проявления. В груди каждого и каждой бьётся искра Перунова огня, которое разливается по их жилам, являясь орудием и щитом: никогда в них не попадёт шальная молния его гнева, печали или радости. А у двуногих нет этой связи, они вынуждены вымаливать её скудные крохи, приносить жертвы, проводить неведомые обряды. И так во всём. Капище есть сосредоточение их веры, надежды, любви и страха, и Еремей имеет свою долю в них, являясь частью потустороннего мира, выпячивающей за грань. Они молятся о том, что течёт в его крови, и он хочет увидеть это и даже принять участие, находясь по другую сторону баррикад. Размышляя, он поглаживал свой подбородок и щёки, на которых никогда не вырастет щетина, что создаёт дополнительное препятствие на пути к и без того осложнённому слиянию с обществом. Он хоть и смехотворная потеряшка, но всё же половозрелая, полноценная особь — болезным быть невыгодно. В голове сразу всплывает образ стыдящейся своих пятен Людмилы, но их тайну, и её положение среди своих ему только предстояло раскрыть в полной мере. А два шрама на груди всё ныли, не давая забыть о том, что он всё равно крайне зависит от Яги и долго задерживаться тут нельзя. Как, собственно, и в мовнице: пора закругляться. — Итак, путник, рассказывай мне свою историю, и мы рассудим, как с тобой поступать далече. — говорил ему Милонег, когда мир уже обволокли нежно-сиреневые сумерки, а изумрудные силуэты деревьев стали напоминать горные хребты. «Вот мой новый дом, лес. Сказать ли об этом прямо или юлить?». — Не помню я, откуда пришёл, помню лишь богов и богинь, хранящих мою жизнь в лесах, помню сами леса, в которых я скитаюсь со своими ножами, добывая себе пропитание. Я не помню зимы, не ведаю, как прожил её, — он побледнел от лжи, но это было лучше, чем сочинять небылицы про жизнь минувшую. Милонег молчал, обдумывая сказанное. — Видимо, леший тебя закрутил, бедолагу, оборвал в тебе память и мужскую зрелось… Еремей помычал, не находясь, что ответить. — Я бы отвёл тебя к волхву, чтобы он тебя приютил, но, думаю, мы и без него разберёмся, да, малец? Я его хоть и уважаю, но не уверен, что он ещё хуже тебе не сделает…. А пока что ножи остаются у Будивоя, и ложишься ты спать на полу, подальше от женщин, а дальше посмотрим. Рано или поздно волхв тебя всё равно настигнет. Мы с ним, Еремей, не особо ладим, поэтому наш род несколько на особом положении. Можем позволить себе немного побаловаться со странниками, не спрашивая у этого приближённого богов. — Спасибо вам за приют. Не переживайте, что я стану бременем для вашего селения: я хоть и беспамятный, но не калека, и лес мне не чужд. Уж не знаю, зачем меня леший закрутил, но зверям не скормил, от злых духов уберёг и на людей вывел, значит, не враг я ему. Людмила встретила их радостно, Еремея хотела чуть ли не обнять, словно он её давно утерянный брат, а не какой-то незнакомец с дерева. В дуэте с Милонегом, который определённо питал страсть к эпосу и придавал впервые услышанному скудному рассказу эмоционального накала при помощи раскатистых междометий и невесть откуда появившихся подробностей, на которые Еремей смиренно лыбился и еле заметно пожимал плечами, отвечая на вопрошающие взгляды Людмилы. «Каженник значит каженник» — решил он.* * *
Спать на полу было ещё хуже, чем на лавках. Еремей вдыхал грязь, пыль и сажу, и только потом крупицы чистого воздуха. На завтрак Людмила приготовила всем слишком водянистую кашу, и Еремея пригласили за стол. Благо, пользоваться ложкой он уже умел, и кашу пробовал. У Яги она содержала магические добавки для восстановления организма, и они придавали ей травяной аромат. «Интересно, как она там поживает. Убьёт меня, наверное, по возвращению. Но на сытый желудок и смерть не страшна». Он чихнул, и все подскочили на своих местах. — Простудили мальца! — рассмеялся Милонег. Искра якобы недовольно цокнула, покачав головой, и Еремей, увидев озорной блеск смешинки в её очах, отчётливо понял, в кого всё-таки пошла Людмила. После еды Людмила отпросилась показать гостю общину, на что он охотно согласился. Они умылись водой из подобия корыта, выбрались из землянки, и Люда, ухватив его за рукав, понеслась к реке. Ерёма отметил, кто селяне на них странно косятся, уделяя особое внимание руке, которой его держала их соседка. Никто с ней не здоровался, она ни с кем тоже. «Она что, огня ради, изгой? Но её болезнь ведь не заразная — в семье таких пятен ни у кого больше нет, да и вообще все здоровые, как волы. Может, проклятье?». Но, пожалуй, ещё больше их смущали его босые ноги, шлёпающие по весенней непрогретой земле. Широченное устье, сильно поднявшееся от растаявших льдов, сияло рассветной позолотой. В небе, прямо над Еремеем и Людмилой, летали вороны, отчего рыбакам, готовившимся выйти на воду, явно было не по себе, так что вскоре нелюдимая парочка осталась наедине. — Правда, вкусно пахнет, а? Обожаю речной воздух, ветер, бьющий в лицо, плещущихся рыб и букашек, скользящих прямо по воде, — она глубоко вдохнула, мечтательно прикрыв глаза, — вот она, животворящая кровь Матушки-сырой земли, —Людмила загребла в руку непрогретую землю и начала её разминать, удаляясь куда-то далеко-далеко в глубины сознания. Еремей позволил ей насладиться процессом, придержав волнующие вопросы при себе на минуту-другую. — Да… Но я не могу не спросить, отчего вас все так сторонятся? Людмила вздрогнула. — Во-первых, давай на «ты». Во-вторых, ты уж и сам заметил эти пятна, благо, что не проказа. Я не знаю, что это, никто не знает, даже волхв. Но когда происходит какая-нибудь беда: неурожай, волки, смерти… Ну, или я просто сильно тревожусь, то они умножаются со страшной силой. Помню, когда была маленькая, приключился суховей: невидаль в этих краях, сущий кошмар. Все посевы попортились, река обнищала, люди изнывали от жары и непривычной сухости, матушка волком выла. Ну, я тоже перепугалась вся до смерти, потому что все только и бубнили: помрём, всё, боги нас невзлюбили, скот даже Велес не в силах сохранить, ох и ах, сплошной крах. А эти пятна с пузырями как взяли и покрыли меня всю с ног до головы, живого места не оставили: мать чуть не померла со страху, всё поселение ополчилось, благо, знали, что не заразно, а то бы убили, или вообще в жертву бы принесли: чего попусту жизнями разбрасываться… Короче, подружек у меня не было никогда. Одна была, да только сама хворая вся, уже и помереть успела, так что я возилась с братьями. И после меня родители решили больше не рожать никого — сочли пятна за знак остановиться. А когда я подросла, все начали любови водить, а меня на игрищах никто домой не уводил, венок мой не ловил в реке. Помню, на Купала, мой веночек подплыл к мальчишке (ох, любила же его я!), а он дёру даст и всё тут. И даже братьям, прежде чем жениться, надо было отсидеть срок в обособленности от меня, дабы не плодить болезных детей. Так что я очень обрадовалась, когда ты сначала их не заметил, а после того, как заметил, всё равно вернулся… Еремей начал смекать, отчего Людмила так к нему прицепилась: рыбак рыбака видит издалека. Если бы он встретил кого другого, бог весть что случилось бы. — Знаешь, Людмила, я ведь тебя понимаю. Отчасти. Хоть и не помню, что было до леса, но… нет у меня чувства, словно я что-то потерял, кроме памяти. Кажется, всю жизнь по лесу и бродил, и звать некого, кроме благословения, и податься некуда, кроме как в болото. А пятна твои и не страшны вовсе, похожи чем-то на ягоды. А на женихах свет клином не сошёлся, — он улыбнулся ей без жалости, а с пониманием и ответным радушием. Людмила смотрела на него дикими глазами, слова молвить не могла. — Ну, я разумею, конечно, что они тебе много боли и горя приносят… Как тебе их лечили? — Много как. Волхв заговаривал, травами мазал, отец плавал к ведунье, живущей вниз по реке, но её снадобья тоже не помогли, богам и богиням молились, жертвы носили… Тщетно всё, Еремей, пропащая я. Думаешь: проходит! Прошло! Всё, конец всему! Ан-нет, всё возвращается, всё до конца не исчезает. Даже плакать уж сил нету. — Знаешь, — он нерешительно помедлил, — когда вернусь в лес, я буду молить богов и духов, чтобы они явили мне заговор, что сметёт с тебя боль. — Думаешь, я сама не пыталась? — фыркнула она. — Ну, может, мне Леший как давний знакомый поможет… В любом случае, попытка не пытка, не так ли? — Надо оно тебе… — она теребила свою юбку и прятала лицо, глядя куда-то вдаль. От волнения чувств усилился зуд в руках. — Я, знаешь ли, тоже не совсем здоров: бороды нет, памяти нет, лаптей и тех нет. Посему кому как не мне тебя понимать? — «Кому как не мне знать, что такое быть чужим среди своих, только из-за немного не той чешуи и уязвимого положения. Не могу я мимо твоей беды пройти. Теперь без мяса мне возвращаться нельзя, иначе никак Ягу задобрить и уговорить помочь не получится». Людмила улыбалась реке: «За что мне, реченька, такой друг явлен был? Неужто за всё одиночество моей жизни?». Придя в себя (Еремей понимающе молчал, пока в ней бушевал вихрь радостных чувств), она сбросила лапти и решила освежить ноги в холодной воде, и Ерёма последовал за ней. Они плескались, замочив портки и юбку, кидали камешки, в попытках сделать как можно больше водных блинчиков, неловко улыбались друг другу, чувствуя, как в воде потихоньку тает лёд между их душами. «Безумная искорка в её зенках наивно заставляет меня верить в то, что я смогу ей открыться больше, чем своим сородичам. Но это когда-нибудь потом, когда с меня спадёт наваждение от новости её мира. На трезвую голову, и мою, и её». Вдруг к ним подбежал Будивой, и позвал Еремея третьим идти на медведя со своими ножами: подстраховать на всяких случай. — К тому же, ты в лесу уже свой человек! «Свой или нет, а мясо мне нужно» — подумал он и согласился.* * *
— Ну что, Еремей, меня звать Мстислав. Медведь там, в глубине леса бродит. Ты, наверное, с ними со всеми уже побрататься успел, нет? — Леший миловал. — А вот нас не миловал, ой как не миловал. В том году нашего бортника всего изодрал. Нашли в лесу потом, полз-полз, да только ночью другое зверьё дело закончило. Ну, нет у нас больше мёду, приходится сообщаться по реке, потому что единственный сын погибшего в обморок падает, при любом намёке на продолжение дела… Таки пироги! «Это ещё они змиев в деле не видывали, конечно… А вот я их сейчас как раз и увижу» — ехидно обрадовался Еремей, — «Если заодно с медведем не заколют…». Они нашли вчерашние отметины Мстислава, по ним дошли до медвежьих задир, и, побродив, наткнулись на совсем свежий след косолапого. — Это уже почтенного возраста самец, матёрая тварь, которая запросто нам все хребты своими лапищами расколет, и глазом не моргнув. А зимой этот урод-шатун застращивает лес, уж не знаю, по своей воле или по велению Марены. Почему его раньше не убили это вопрос сложный. То перед ним все благоговели, не хотели попортить кровь любимцу Лешего, то волхв говорил, что Зевана не даёт благословения, то ещё какую ерунду плели. И вот, решили за мёд-таки отомстить, мало им было убитых зимой детишек, которые убежали, поругавшись с роднёй, и только по весне их головёшки нашли. Выжил лишь один, он про медведя и рассказал. — шёпотом вещал Мстислав, крадучись изучая местность. — Что-то по рассказам это не медведь, а нечистая сила какая-то… — сказал Еремей и чуть было не хохотнул. — А ты лучше её не поминай! Потому что ходят слухи про жуткое болото в чаще леса. Ну, как слухи. Ходил я, в юности бесшабашной, с девками и молодцами папоротник искать. Мы тогда медовуху стыбзили! У-у-ххх, напились, как кадушки полные мёда были! — Ага, Квасура, дух хмельной, вас повадил, а отец на мне всю злобу срывал… — Будивой недобро ухмыльнулся воспоминаниям, раздвигая ветви, но брат полностью проигнорировал его реплику. — Нам бы лечь да помереть, но нет же, мы попёрлись. Плутали отчаянно, ржали как кони, всех медведей с волками распугали. И глядим, болото необозримое. Ну, как глядим — ночь была, а кто-то в него уже залез, началась суета. И тут! Воронья налетело! Одному другу моему сердечному выкололи глаз, так он теперь у нас главное страшилище, и дети в лес только зимой, наивные, суются. Ну, совались до той зимы… теперь-то у нас не только безглазый, но и заика-бортник да угрюмый выживший: выглядит вроде нормальным, но та зима у него в глазах до сих пор метелью отражается. Аж дрожь пробирает. Но это я прервался. Так вот, вороньё налетело, мы и дали дёру, а за спиной у нас, понимаешь ли, хохот раздаётся, такой бездушный, утробный и скрипучий — страсть, да и только! «Я под этот хохот, милок, каждое утро просыпаюсь, с вороном на башке…» Медведь, определённо, уже знал, что за ним ведут слежку, но пускал пыль в глаза, выжидал. Но онемевшие охотники тоже были не лыком шиты. Танцевали вальс вокруг хищника долго, осторожно, порхая над землёй, пряча за собой рогатины и ножи, от сосредоточенности потея тоже с какой-то будто бы осторожностью. Дождались, когда косолапый толстячок, явно уверенный в себе, соизволит зайти на полянку. Мстислав и Будивой двинулись вперёд, бесшумными тенями окружая бурого, Еремей отставал на несколько мгновений, как и договаривались — его дело добить, подстраховать. «Зевана, помоги нам не сдохнуть. Лишь бы он на меня не побежал, лишь бы не побежал…» — взмолился Еремей, «Подумай о детишках и бортнике, о Яге, которая меня самого сожрёт, если я ей мяса не принесу, о Людмиле, которая вся покроется пятнами, об осиротевших семьях этих стрёмных увальней». Он судорожно сжал ножи: «Как я по лесу вообще шлялся, дурачьё, когда тут эта ревущая махина в спину дышит! Ягой от меня, что ли, разит?». Бой уже развернулся: Будивой пырнул зверя в зад, тот бешено взревел, Мстислав пошёл спереди, Еремей подкрался, будучи готовым ко всему. Раньше он уже охотился на медведей, но тогда он не был тем, чем предстал сейчас. Встав на дыбы, бурый, разгоняясь, попёр на старшего брата, и, в последнее мгновение перед броском, на него кинулись с двух сторон: рогатина в грудь, рогатина в спину. Еремей подоспел вовремя, ударил воющую, накренённую тушу в сердце, три удара. Медведь осел, Мстислав вытащил рогатину, вонзил в шею падающему телу, а отскочивший Еремей тут же нанёс удар ему в ухо, затем, контрольным выпадом полоснул ему, судорожно дёрнувшемуся, шею. Выждав некоторое время, троица убедилась, что жертва бездыханна. Лес также соблюдал минуту почтительного молчания в честь павшего. — Спасибо, Зевана, спасибо, — облегчённо бубнил окровавленный Еремей. «Хотел хотя бы один нож чистым оставить, а его всё равно кровью забрызгало. — Братец, ну ты погляди на него, придётся этому кровавому упырю искать сменную одёжу! — весело сказал Мстислав, тоже притом в кровавых брызгах. Он присел и глубоко вдохнул: — Эх, хорошо на Руси! В этом году теплынь! И дождей будет много. Чудо какое-то, а не год. Берёзовый сок скоро-наскоро поспеет, это я вам отвечаю. — Да уж, братья-месяцы шалят малясь… «Слышал я про этих братков… Подчиняются всем богам, сами ничего не умеют, но и без них ничего не начнётся. Отчего? Почему? Вон, живицы пробежали с Живой и хорошо, значит, переиграли всех. Узнать бы этих месяцев». Передохнув, они нашли подходящий стволик, который Еремей привёл в божеский вид, привязали к нему свою добычу, даже не успевшую войти в сезон линьки. Собравшись с духом, взвалили на плечи и пошли. Еремей шагал впереди и следил за тем, чтобы в лица братьям не хлестали ветки.* * *
— Вот это я понимаю, ребятушки, добыча так добыча! Наконец-то этого окаянного одолели! — радовался незнакомый селянин. Немощный пастух от восторга едва ли стоял на ногах, но парадоксально шустро крутился вокруг охотников. Люда материализовалась из воздуха за спиной Еремея: — Ну, что, хорошо с братьями моими охотиться? Не убили тебя? — Больше, чем хорошо. Как будто каждый день на медведей ходят, ни одного лишнего движения или вздоха, хотя сначала много болтали. Мстислав, краем уха услышавший похвалу в скоро образовавшемся гомоне чествующих героев-избавителей селян, аж расплылся в самодовольную лужицу: — Гость наш, каженник-то, тоже там был, исступлённо и отважно добивал супостата! Еремей хотел было под шумок познакомиться с пастухом, так как тот, в отличие от другого люда и тех же братьев-медведей, его не пугал, а также владел «жалейкой», однако теперь в него всматривалась толпа. Он зардел, пробубнил что-то невнятное, и Людмила сочла необходимым увлечь его куда подальше. Люд облегчённо вздохнул. Не всем дано столь стремительно привыкать к новым лицам. — А сестрица-т ваша, гулять с чужаком повадилась? И чё эт он так покойно с ней шастает? Вам-т не страшно с ним вместе быть, бугаям, а он-т с ножами остался. И не такой он безобидный вовсе, раз медведя резал. Эт вам повезло, что он ещё ночью девку не придушил. — Она его в лесу нашла, так что пусть гуляет, сколько влезет. К тому же, он, очевидно, очень мудрый парень, хоть и безбородый, раз безобидный недуг не затуманил ему взора, — Будивой всегда защищал интересы сестры, даже больше, чем Мстислав. Один Перун ведает, сколько он зубов вышиб у обидчиков Людмилы и незадачливых женихов (парнишка, убежавший от венка расплатился с процентами). Быть может, он сам того не сознавая, стал дополнительной причиной слишком усердной изоляции, с излишней беспощадностью отстаивая её права. — Надо бы мне, к слову, приветствовать вашего нового знакомого. Уж больно любопытно, почему он сразу сам не побежал ко мне память возвращать. — волхв увлёк Будивоя в сторону. — Не знаю, Белогуб. Может, чувствует, что ничего хорошего он не вспомнит? Ты его не мучай, он диковат малясь. Мне казалось, что он хочет в медведя не ножом, а зубами впиться, такой у него был взгляд.* * *
— Еремей! У меня для тебя подарок! — Людмила вся светилась, пряча что-то за спиной, что-то за чем она только что сбегала домой. — Что? Почему? За что? — в драконьем обществе подарки если и дарили, то только в случаях, связанных со смертью. Умер ребёнок? Держи телёнка тура — продлит жизнь следующего. Умерла жена? Ну что ж, держи в подарок мою или даже дочь. Так что Еремей уже похоронил самого себя, потому что больше было некого. — Ты чего так испугался? Просто так, в честь новой жизни, — она показала ему жалейку. — Попросила у пастуха, пока вы медведя ловили, тебе же понравилось, как она звучит. Еремей принял инструмент в руки: деревянная трубочка с несколькими дырочками, пищик на одном конце (подсказала Людмила), раструб из коровьего рога на другом. Одаряемый растрогался, и его нервы, сходившие с ума в последние дни, дали-таки сбой: весь в крови, с брёлкой на раскрытых ладонях, которые он жалобно держал перед собой, словно попрошайка, Еремей рыдал. Бедняжка Люда растерялась, Искра, подумав, что дочь разревелась, выскочила из землянки, и поначалу тоже остолбенела, потом потащила незадачливого каженника в дом. Свора ребятни, бывшая неподалёку, поражённо переглянулась и захихикала. Тем временем народ прервал все свои дела на чествование медвежатников. Голову зверя отрубили, понесли на жертвенник (Еремей потом очень расстроился, что проревел всё самое интересное), волхв спел песнь за упокой лесного тирана, который отныне будет верно охранять Перуна со всей своей истовостью. Пара девушек в брачном возрасте были несколько огорчены, что охотники уже были отцами семейств, а молодые парни так к ним ластились, словно их это совсем не смущало. Бедных братьев смог вытащить из плена популярности только грозный Милонег. Когда они вернулись ко двору с обезглавленной тушей медведя, в сопровождении делегации из отчаянно любопытных детей и стариков, то были удивлены, обнаружив зарёванного Еремея, который нелепо дул в жалейку, вызывая у Людмилы страшные лицевые судороги. — У него словно помер кто-то, — остановился Будивой и склонил голову набок, разглядывая их. — Не, тут мор, не меньше, — отозвался Мстислав с лёгким налётом иронии. — Дурни! — Милонег топнул ногой и два брата-шептуна умолкли, а Еремей и Люда наконец их заметили. — Может ему память вернулась, и все и впрямь подохли! Еремей смутился, встал, сказал, что просто очень растрогался от общего тёплого приёма, а от подарка Людмилы и подавно. Она подтвердила своим довольным видом. Хотя, может она была довольна в первую очередь от того, что слуховые пытки наконец прекратились. Мстислав похлопал Еремея по голове и пошёл искать ему сменную одёжу, братья отправились расправляться с медведем, Еремей шмыгнул следом. — Раньше травили страшилки, что это медведь-оборотень, — вспомнил Мстислав, рубя плоть. «Ну, тогда я помог товарищу по несчастью», — Еремей вдруг съёжился, представив, как медведя перекручивает, подобно ему самому, и он становится человеком. Если такие метаморфозы происходят непроизвольно, то остервенеть недолго. Они, собравшись всем родом Людмилы и родом Еремея в единственном лице, устроили пир на весь мир, настоящее мясное торжество, отнеся часть волхву, пастуху и вдове, которых подкармливали всей общиной. Еремею осталось мяса как раз на двоих человек. Хорошо прожаренное в печи и на отрытом огне оно, приготовленное Людмилой и невестками, покорило сердце и желудок Еремея, который раньше занимался сыроедством. Тёмная корка, и сладковатое, жёсткое, истекающее соком, мясо внутри — настоящее яство. «Мне кажется, я сейчас ещё раз заплачу» — Еремей уплетал незамысловатое блюдо за обе щёки, забыв про всякое стеснение, и Людмила косилась на него с умилением и довольством хозяйки. Даже баловни-сыновья Мстислава и Будивоя, ёрзавшие и играющие за столом, не могли смутить столь благостного впечатления. Вечером, после урока от Людмилы про жалеечному мастерству, знавшей самые азы игры, Еремей, схватив мешок с мясом, ножи и окровавленные пожитки, со всеми попрощался, обещая вернуться. Вечер, пожалуй, был не лучшим временем для похода по лесу, но он заметил, как над ним с особым усердием начали кружить вороны, потому и поспешил. — Зачем ты всё-таки идёшь обратно в лес, малец? — спросил напоследок Милонег, подождав, пока Людмила наобнимается. Ему вовсе не нравилась повышенная тактильность дочери, но он запретил себе проявлять с ней строгость. — Там моё место. Заодно попытаюсь отыскать лекарство для вашей милейшей дочери, — он попытался улыбнуться, получил одобрительный кивок и растроганный взор Люды, да отправился восвояси, навстречу наблюдательным чёрным птицам, которые окружали его всю дорогу, сидя на ветвях дерев и просачиваясь сквозь ночную мглу.