* * *
Радосвета поражалась тому, с каким размахом существуют людские души. Их жизнь куда больше похожа на жизнь, чем то, что влачат змии на конце своих хвостов — веками. Яркая жизнь, яркое посмертье. Что тогда ждёт их всех? Радосвете было тошно, что кто-то счёл её менее достойной, чем какую-то мёртвую человеческую душонку. Но вот — они перед ней, мелкие, никчёмные, даже не всевластные. Мнимое золото над их головами ослепило их, но она только рада. Княжна, бледная, что пыль под ногами, соображала побыстрее батюшки. Радосвета старалась изо всех сил, представляя, что умер её первенец — на деле ей надо было лишь скорчить морду посложнее, настолько посложнее, чтобы их надалёкие, предвзятые, безвкусные умы различили на ней материнский надлом. — Мой сын может погибать прямо сейчас! Прямо сейчас! — всё-то проплакаться было полезно: она устала, а придворные чародейки только рады будут вытереть за ней полы, да выжать её слёзы себе в вёдра. Лыбедь охала-ахала, переживая за свою птичку, но всё равно поморщилась: вынюхала, негодница, что Радосвета от сыночки отрекалась. Радосвета, ожидая результатов расследования, молилась, чтобы Еремей взаправду умер, и заодно сбыл Вольгу — гляда на очарование Ирия, она не могла поверить, что за этим ничего нет. Вольга побывал везде — пора и честь знать. Радосвета была бы рада испугаться, услышав новость о том, что так и случилось: бытие конечней конечного, и то — для одних лишь простых, что твой коготь, людей. — Еремей жив. Не было задачи трудней в её жизни, чем скрыть разочарование на своём лице: Лыбедь оказалась зорка, и змеиный череп её не вводил в заблуждение. Радосвете даже нравилось, но задачу это не облегчало. — Как я рада! Надеюсь, ему помогла именно моя кровь, — Радосвета позволила себе поморщиться. Пусть княжна додумает сама, что Радосвета отреклась от сына только ради того, чтобы разорвать с его отцом — полуправда всегда краше лжи, особенно, когда не нужно её произносить вслух. — А как же жар-птица? Всё ли с ней ладно? Напали ли на след Кощея? Лыбедь сжала и без того невидимые губы — поди разгляди, не сгибаясь в три погибели, и даже не страдая глазами. — Не стоит волноваться. Вы услышите все подробности одной из первых в вашем племени, — княжна сдержанно кивнула и слегка согнула колени. Радосвета поклонилась, не смущаясь, но сознавая степень унижения: она могла бы раздавить дружину таких Лыбедей, и вытереть лапу о золотые луга, очищаясь от их останков. Её яда хватило бы, чтобы отравить весь Ирий, огня — чтобы спалить все серебряные заставы. Радосвета никогда не понимала, отчего змии не главенствуют над миром — они могли бы истребить людей, пока они ещё не вылезли из колыбели. «Люди не должны были познавать огня, как мы не должны были познавать упадка и обнищания» — Радосвета, получив распределение на сторону Прави, вопреки змеиному закону, вопреки закону, который придумали самцы, спасшись тем самым от Кощеевой мести — в любом случае, приближаться к горам ему теперь не стоило, не могла не думать о том, чего ей будет стоить каждый день видеть напоминание мнимого людского превосходства. «Надо будет перед казнью заглянуть Якову в глаза» — Радосвета летела над блаженными душами, напрасно не пугающимися, находясь под её тенью.* * *
Иссиня-чёрная трава, лес — отражение земли в благородном синем с сероватыми прогалинами и сгустками туч небе, промозглая свежесть, слякотная тоска. Белые цветочки накликают грозу. Еремей разлюбил дождь, не желал слышать раскатов, видеть шрамы на мироздании — яркие, но заживающие мгновенно. Полосы выглядывали из-под задравшихся, грязных рукавов. Чернеющая нить словно пыталась удержать разбегающиеся дороги. Еремей гадал: когда он сможет забыть? Забудет ли? Вспомнит перед смертью, чтобы как небо разразиться громом и дождём такой силы, что люди, недоверчиво глядя на горы, разбегутся, ожидая селей, лавин, камнепадов или чего там ещё люди могут ожидать от каменных вершин? Оглянувшись на лес, где, он не видел, но знал — прячется под ветвями, становящимися рядом с ней уютным домом, его любовь, — Еремей ступил в реку. Оттолкнулся, морщась от ила, прикасающегося к пяткам, забегающего между пальцами, проплыл немного, перевернулся на спину, и, закрыв глаза, отдался воде. «Людмила — всё та же Людмила, с пятнами и без, с волшбой в крови и без неё, со шрамом на лбу и без него. Волколак — один и тот же дух, на скольких бы лапах не ходил. Тело — всего лишь оболочка. Дух — всего лишь набивает её. Человек, обратившись волком, никогда не станет достаточным зверем, змий, сделав то же самое — навсегда останется самим собой. Рия, выбелив лицо, не зарумянится ни за что, как девушка с кожей настолько прозрачной, что каждую венку видно. Я это я. Кто я? Не знаю. Мужчина?» — вода стекала в воду, недолго задерживаясь на бледной коже. — «Неужели я ошибался? Ошибалась? Бесполый дух, получивший женское тело? Неужели ошибка — мой пол, но я не ошибаюсь, всю жизнь положив на то, чтобы сосредоточенно себя ненавидеть за то, чего не совершал, за то, за что никто не в ответе — за женское тело, данное мне ещё до рождения, до того, как мои глаза увидели свет, до того, как я издал первый звук, выучил первое слово. Почему я никогда не позволял себе просто быть — быть кем-то, кто я уже есть. Из неприязни перекроить здорового себя, называя это любовью и исправлением ошибок природы — это я? Я не готов жить всего лишь с самим собой. С самой собой. Само собой, само собой… Мы все так мало отличаемся от людей, и люди так мало отличаются от нас, но мы никогда не будем одним и тем же, и слово «никогда» — здесь оно совсем не страшно. Ведь нам и не нужно быть. Я — женщина. Почему это так страшно звучит?». Еремея выворачивало наизнанку, расплющивало, мотало из стороны в сторону, но внешне он продолжал бороздить невесомость. Молнии били куда ни попадя, вода затекала в глаза и ноздри. Еремей нырнул.* * *
Рия подвинулась, чтобы Еря села рядышком. Они заворожённо глядели на пламя, на самом деле поглощённые подруга подругой. Но, стоило копнуть ещё глубже, разрывая переплетения находчивых трав и тонких корней, деля червей на части и разгоняя жуков, то обнаруживалось, что Еря едва утаивала дрожание бесплотного-бесполого в себе. — Я… промокла, знаешь. Рия сжалась вся, до самой глубины своего существа, так, что сердце стало размером с пылинку, а мысль — взорвалась, расщепилась, разлетелась по всему мирозданию, и тут же сжалась обратно в нечто меньшее, чем ничего. Она была — восторг, трепет, сильнейшее пережевание, накал во плоти. — Судя по запаху: плавала в реке, — Рия удерживала себя в узде, и взглянула на встрепенувшегося было Сивку так, что тот притворился спящим. Рия не знала, но чувствовала: нет верного ответа на изменение столь всеобъемлющее, болезненное и решительное. Слишком тонка грань, хрупок лёд, истерзана нить. «Я обещала принятие — а принятие вовсе не означает восторгов. Не в этот раз, не по свежему» — Рия только положила свою руку на Ерину, и они сидели, облокотившись подруга на подругу, под пологом ещё не утвердившейся зелени, обильной влаги и густых теней — замёрзшие, потерянные и бездомные. Самые счастливые на земле.Год спустя.
Весна — пора ощущений. Запахи, прикосновения, слова, движения, звуки, вкусы. Сложно было соскучиться по вспахиванию полей, репке на завтрак, обед и ужин, но на самом деле — они соскучились ещё прошлым летом. Еря отправила Сивку с добычей вперёд, а сама шмыгнула в чащу. Подумать только: раньше ей нужен был заговорённый книг и угроза смерти, чтобы найти избушку. Она так и не решалась спросить с того самого раза, обходя стороной неприятность, едва ли прикрываемую косым приподнятым воротом: в ней бурлило что-то от Вольги. Только сейчас у неё хватило решимости подумать об этом, только сейчас нашёлся предлог вспомнить повесть Рии, ответить на щекотание сердца в пятках. Задуматься, притом не вспоминая, не прокручивая в неисчислимый раз о сказанных им словах. О том, что выяснилось после: Радосветины лапы были длиннее, чем иной язык. Драгана отвергла все предложения Ери о том, чтобы уйти с гор к Яге, в общину, в волхву-отшельнику, стоило ей узнать, что она способствовала обезоруживанию собственного ребёнка. «Никогда себя не прощу» — сказала она, глядя на Ерино девятнадцатилетнее лицо сквозь зелье, намеренно ли несмотря на шею, выискивая ли нечто более страшное на её лице. Еря стояла перед дверью, плутая где-то в лесу. — Да, голубок, — распахнулась дверь, и Яга, не позволяя успеть очнуться, впечатала ей в грудь лукошко молодильных яблок. Еря подёргала себя за нос, отводя взгляд и румянясь. — Лыбедь считает, что даже если ты не победил Вольгу — ты победил Риин страх. — Она сама справилась и с тем и с другим. — В любом случае, — Яга придирчиво поправила чёлку Ери, только чтобы та потрясла головой и заново её разлохматила, — иди с миром. — А что насчёт… — Нашёл о чём думать! Мы не знаем, что было в голове Вольги, перед тем как она, — Яга изобразила лицом и руками беззвучный взрыв, — изящно избавила нас от своего вида. Слава Богу! уж какому не ведаю, что мне его рожу ещё раз привечать не пришлось. Развелось, ишь ты, — Яга сплюнула. Задумчиво нажимая на бородавки, словно ожидая от них исполнения неких нот, Яга стояла, так и не подавая никаких признаков озарения. Еря уже упала в саму себя, словно и не выходила наружу. — Спасибо, что… за всё. Яга было открыла рот, было нашла нужный мотив, но Еря продолжила: — Я бы так хотела рассказать Драгане. И вот все звуки мира стали похожи на царапанье когтём по ржавчине. Яга не в силах была на смотреть безучастно, а потому привлекла осторожно это дитя к себе. Не рано им? И сотни лет не минуло. — А если?.. — Даже не переживай. Я её знаю, как облупленную. Как тебя. Ступай, не боись. Просто, — Яга неопределённо взмахнула рукой, — делай, как задумано. И помни: что-то обязательно пойдёт не так, но то лишь ветер — милосердный ветер судьбы, и всё до сих пор в твоих руках. Или лапах, — Яга пожала плечами. — Кому как не змию знать, как управляться с ветром. Еря утёрла слёзы кулаком, и решительно вдохнула — в очередной раз, и далеко не в последний.* * *
Рия смотрела на погоревшую общину. Обугленные срубы, развалившиеся хлева, заброшенные поля. Люди уходят из несчастливых мест. Или их прогоняют… Подула на одуванчик, и белые птички полетели обживать покинутые места. Гнезда вились, песни пелись, и дули ветра, разнося запах весны. Люди где-то так же: живут дальше. Вот и она крадётся, хочет напугать: тоже распробовала, как впервые, вкус жизни. — Дорогая! С днём рождения, — Еря выскочила из-за угла, принеся лукошко отборных яблок и букет цветов. — Спасибо, — Рия поцеловала её, положив руки ей на плечи, радостно взяла скромный подарок. В прошлом году Еря выменяла для неё золотых украшений, но сейчас они не могли обременять себя лишним скарбом. Она надкусила твёрдый, ароматный бочок. Тонкая кожура поддалась легко, кисло-сладкий сок окропил язык. — Самое то! — хрустя, сказала она. — Почти как садовые. Те самые. — В самом деле? — Еря не сдержала улыбки и краски на скулах. Рия прекратила жевать и уставилась на неё. — Недавно наткнулась на избушку, знаешь… Было сложно, но у нас получилось — это передала тебе Лыбедь. Не плачь! — Еря обняла её, и начала покачиваться вместе с ней. — Мы с тобой так долго одни. — Ох, она не прилетит сама, — Рия успокаивалась, окутанная Ерей. — Как бы мне хотелось видеть вас вместе, быть рядом с обеими… Показаться ей целиком, живою. По-настоящему… Глаза в глаза. Они, раскачиваясь, смотрели на когда-то жилые дома, на витающую в воздухе мошкару, на оставленные рыбами следы в реке, и птиц, трудящихся их поймать. — Мне не нужно её одобрение, но я так боюсь, что… она не примет мой выбор, что мне придётся вас разделять. — Неужто я у тебя надолго? — Скажешь тоже… Еря поцеловала её в висок, улыбаясь, и чувствуя, как её лицо тоже покрывается морщинками-ямочками, наливается радостью. Похлопала её по плечу и пошла, то и дело оглядываясь на спину, которую всегда хотелось прикрыть, обнять, и которая за столько дней стала знакомой до невозможности.* * *
Ещё далёкий от цветения красоцвет возвышался по кайме пруда, среди островов кувшинок и высоких клиньев травы. Еря окунала ноги в луну, держа Рию за руку. Ноготки — под которыми забилась земля, линии-корни, на которых выросли мозоли-грибы, никому незаметные волоски — как чутко воспринимались они ладонью. Еря сказала дрожащим голосом, то, что говорила уже не раз. — И я тебя. Хотелось поцеловать её губы, её глаза, её щёки, её лоб, шею — всю её, вплоть до пяточек, исцеловать. Она сощурилась, слукавилась: всё знает наперёд. Тоже подрагивает, а ночь-то совсем тёплая. — Рия, ты будешь моей женой? Ухнула, подначивая, длиннохвостая неясыть, покачнулась луна в пруду, пошла рябью, не отпуская кончика Ериной ноги. Затихли хищники, проснулись норы, засиял глазами целый мир: весь обращённый к невообразимым голубым зеницам. Любовь объяла их, сковала в объятьях. Облегчённо вздохнула луна, видя их лица, неспособные выразить всю ту любовь и всю безмерность счастья, что обуревали их. Они молчали, потому что голос бы — ни самый громкий крик с вершины горы, ни самый тихий шёпот, поцелуй губами внимательного уха, — не огласил бы того, что творилось внутри. Расцветал сиреневый лес, бурлила розовато-фиолетовая лёд-река, водопадом омывая горячие камни, светящиеся и прозрачные, и радуга переливалась в каплях вод, а ежевично-короставниковое небо, усыпанное пыльцой звёзд, всё ширилось и ширилось, и они целиком изнутри стали — чёрная ночь, усыпанная мириадами рассветов. Они были — две женщины, любящие ту, что видели перед собой, ту, что охватывали руками, ногами, волосами, ту, что вдыхали еженощно и ежечасно — даже на расстоянии, ту, что знали на вкус, — но всё ещё не до конца. Они были — стремление подруга к подруге, они были — живая и мёртвая вода, не существующие в одиночку. Они не были половинами, но они были вместе, рядом. Бесконечно и навсегда.* * *
Олег, седовласый, повидавший мир настолько, что больше не было сил смотреть, шёл по степи. Царьград — позади. Жизнь — там же. Но он шёл к могиле своего коня на своих двоих, не самый немощный из стариков, но уж точно не тот, кем представал когда-то перед народом. Он любил своего коня — и тот погиб далеко от него, в степях. Он нашёл его могилу, отмеченную конюхом. Небольшой, бесславный курган. Плащ обгладывал лихой ветер. — И правда: как бы не усердствовала зима — жара своё возьмёт. Жуткая, замогильная сущность дремала, свернувшись туго-натуго в черепе. Словно труп, сгнивший во влаге, под солнцепёком, объединился в струю, извивающуюся и осмысленную — долго-долго текла змея под землёй. Чего искала — забыла, в червях да кротовьих ходах запуталась. Вот и дремала долгим, остужающим сном. Но вот солнечный свет разбудил, через пустые глазницы она заметила — князь стоит. И вдруг змея обозлилась, разъярилась, завертелась-закружилась, словно желая стать чем-то иным, но не умея, и ужалила, укусила, ядом пропитала нарушившего её покой. И, выжатая, иссохшая, утекла её глубже-глубже, совсем бессмысленная и опустевшая.* * *
Всё казалось не таким и не тем, складочки расправлялись и появлялись не там, где следует, воротник был недостаточным, волосы лежали хорошо, но могли бы и лучше, зубы были вычищены пять раз — в какой-то момент Несмеяне начало казаться, что скоро Еря начистит их до дырок, и заставила остановить бесконечный поток прихорашиваний. Теперь Еря не могла отмыть себя от стыда: «прихорашиваться» было слишком по-женски, и всё вместе и сразу терзало её, снедало, и заставляло бегать и суетиться, но тогда в голову приходила мысль о поте, и Ере хотелось стенать. «Но если не двигаться, я опять буду опухшая. Не в такой же день! В сравнении с ней я буду убога в любом случае» — надеясь приободрить себя, она только чуть не рухнула в пучину самобичеваний, от которых уклонялась точно упырь от солнца. — О, доставка яблок! — Цветана захлопала в ладоши, язвительная как никогда. Чернобровая полудница, пришедшая с ней, ткнула её в бок и приобняла, успокаивая. Цветана поникла, надула щёки, и обмякла на её широком плече. Еря точно штык проглотила. Мавки хихикали, кикиморы дёргали всех за волосы, русалки охлаждались в пруду, подле которого вороны жадно смотрели на круг из листвы, сплетённый почётными гостьями. Белая лебедь приземлилась на землю. Еря гадала, чтобы она сказала, будь у неё голос, как бы она глядела на неё, обладай сейчас человеческими глазами. Цветана фыркнула над ухом и ушла донимать Сивку — её очень забавляло «читать его мысли», и даже спутница не могла её остановить. Ере оставалось только поклониться птице и осознавать в новой мере, как странно будут выглядеть они с Рией, стоит им надеть свои истинные оболочки. Лыбеди, очевидно, тоже было неудобно, но она преодолела себя, и, похлопав крыльями, прободалась об Ерину ногу и своеобразно настояла, чтобы «жених» её погладил. Еря поспешила было расправиться с вежливостью и сбежать, нырнув в копошение с головой, но Лыбедь возмущённо дёрнула за штанину и повернулась к ней боком: у неё под крылом таился мешочек. Осторожно, словно опасаясь укуса, Еря сняла его и развязала. На ладонь высыпались драгоценные камни. Ожерелье! — От кого это? Лыбедь не растерялась, махнула крылом на какую-то палочку. Преодолевая брезгливость, одними неумелыми жестами велела вложить оною в свой клюв, и принялась рисовать на притоптанной земле некий образ: что-то, подобное голове, с двумя головами снизу, из которых растут палки, а под ними извивается хвост. Еря поспешила спрятать лицо от гостьи. Лыбедь, однако, не была намерена оставить её в покое, пытаясь что-то втолковать. — Что? Избушка? Отдать Яге? Лыбедь, очевидно, возмущённая собственным бессилием и тугим умом собеседника, схватила палку с земли и, роняя на неё слёзы, вывела, куда более тщательно и любовно, образ Рии… — Но Драгана ведь не знает. Не знает ведь? Еря переглядывалась с птицей. Это был самый напряжённый разговор за последний год. Ясные кругляшки глаз словно пытались донести до неё: а в чём беда? И, подозревая подвох, пытались раскусить, раздробить Ерю на множество частиц, чтобы его выведать. Еря готова была поклясться: эта ирийская пташка готова была её пытать так, что Вольге и не снилось. Подобная родственная любовь очаровывала, но не играла им с Рией на руку.* * *
Рия пригладила локоны, поправила роскошный венок. Красная, из отборной ткани рубаха была выше всяких похвал, не придраться ни к единому стежку. Вместе яблоками Лыбедь передала Яге золотые украшения и серебряный нож… Рия умылась ещё раз, прогоняя видение того, как Еря перерезает себе шею. Что должна была бы сказать ей Лыбедь или Стратим, у которой на самом деле стоило просить её руки? хотя, если подумать, она отвечала за лапы, а не ладони… «Рано ли нам? У нас впереди столетия? Нет, никаких столетий, десятилетий, даже недель. Она может убить себя, а я могу свихнуться от того, что на самом деле я слишком сильная. Я хотела быть способной защитить себя, хотела избавиться от приступов. Что ж. Вот она я — убийца убийц». В воде, освещённой лучинами, она видела перепуганное, слишком серьёзное лицо. Она счастлива связать себя узами, счастлива примерить одёжу в тон любимой ленты, счастлива, что она сможет называть Ерю своей женой, а себя — её. Но всё пыталась отыскать но. Стоило только дождаться, согласиться, как её захлестнуло переживание без названия, а там уже и страх возобновления припадков не за горами. «Хоть бы не испортить…» — она расплылась в румяной улыбке, вспоминая ночь в землянке, вспоминая все их поцелуи украдкой, всех целомудренные прикосновения, и то, к чему они чуть не приблизились в ночь предложения… Боже! О чём она смеет думать в день собственной свадьбы? — Готова? — Яга подала ей локоть. Рия кивнула, сжав губы в напряжённой дуге, и сцепившись со своей старушкой. — Спасибо за всё, — Рия глядела себя в ноги, на расшитую мягкую обувь, надетую на голую кожу. В следующее мгновение она почувствовала чмок в висок — такой, чтобы не повредить причёске. — Тебе, вам спасибо, мои голубушки. Яга улыбнулась, и у Рии защемило сердце от благодарности и нежности к стоящей перед ней женщине. Они шагнули из избушки, по стеблям, нарядившимися в листья яблони и клёна. Рия увидела Ерю, стоявшую возле круга из гибких ветвей ивы и ранних весенних цветов, в фиолетово-оранжевых лучах заката. Женщины, такие разные, стояли по обе стороны: не так много, но все — дружелюбные, трезвые и хмельные, обнимающиеся, смеющиеся и шмыгающие, все как одна — нежить и нечисть, никогда не бывшие живыми и погибшие. Сияющая, точно добрый призрак, Лыбедь, стояла со стороны, приходящейся для Рии. За Ериной спиной — Сивка-бурка. Сестра и брат, не по крови, но по душе. Рия знала, что Ере тоже не хватает кое-кого в толпе, чёрной макушке с искрами из глаз. Двух братьев, по её бокам. Нехватаетнехватаетнехватает. Но как Еря была хороша в чёрной! одежде, вышитой яркими зелёными нитями. Пояс, подаренный Людмилой, посерел и состарился — Еря очень любила его носить. Рия остановилась напротив Ери. Светляки, молчаливо подаренные Кикиморой, вылетели из своих укрытий, и закружили вокруг них, заплясали над водой. Сине-зелёный мир их глаз соединился на грани дня и ночи, под торжественные, но не вычурные речи Яги — если бы они способны были их слышать. Парочка гостий запели невесомую песню, похожую на трель птиц, кто-то заиграл на гуслях — совсем неумело, но вдохновенно. Несмеяна закричала: «Горько!», Цветана присвистнула, сидя на коленях своей любимой, женщины загудели, Лыбедь окаменела. Они обменялись подарками, и настолько напряжённые, что расслабленные, и поцеловались — смущённые до смерти, любящие до разрыва сердца. Мгновения длились вечность, гости умолкли, задержав дыхание вместе с ними, и только ветряные пальцы перебирали волосы и не давали лишиться чувств и терпения: обеим хотелось то ли упасть в обморок, то ли не дождаться уединения. — Ну? Объявляю вас женой и женой! — Яга распахнула руки и прикрыла глаза. Еря и Рия открыли глаза, Несмеяна прокричала «Ура!!!», а Цветана покатилась со смеху и подалась щекотливым поцелуям от полудницы. Лыбедь не отказалась бы от одной Рииной стрелы себе в птичью грудь. Мир застыл, но только на мгновение: — Я не позволю голубкам скрываться в их праздник. — Мы вам не люди, — кудрявая мавка показала язык. Несмеяна уже тащила подружек, согласившихся притащиться в этакую даль, танцевать, поднабравшиеся наконец-то дали себе волю, и Лыбедь глядела на них во все свои маленькие глаза. — Клюв защёлкни! — крикнул кто-то, и она послушалась. Рия глянула на неё мимолётно: и это было похуже стрелы в сердце. Еря обнимала Рию, Рия обнимала Ерю. Они кружились, смеялись и запрокидывали головы, уставшие ноги придавали лишь умоляли продолжать. Женщины смешались в единое танцующее творение, и весь лес пел вместе с ними. — Смотрите! Все, утанцованные, заигранные, но не уставшие, повернули головы к серебристой воде, в которой стоял Сивка-бурка, встречающий кого-то: по бокам часты звёзды, а во лбу чистый месяц, красоты неописанной — ни вздумать, ни взгадать, со дна восходила лошадь с бледно-золотой гривой, серой шерстью в темнеющих пятнах, сливающихся воедино на ногах… изящная, вся как есть — лунная вода, серебро. — Это Златогривка. Сивка передаёт, что однажды дал себе слово, что… если ты в кое чему поспособствуешь, то он её пригласит. Кобылка взмахнула гривой. Рия зажала ладонями рот, а потом, запрыгав на месте, точно воробушек, кинулась на шею Сивке, а потом, спохватившись, Златогривке. — А я смогу читать твои мысли?! — Рия, перевозбуждённая до крайности, не могла остановить собственное движение. Златогривка медленно кивнула, и Рия покатилась со смеху: — Боже, Еря, она шевелится так же медленно, как ты! Та приобняла её за талию, обожая её целиком и полностью: — Ну, тогда Сивка явно не прогадал. — Боже! — Рия обмахивалась рукой, глядя на Ерю смешливо, но с вызовом — как и она. Поцелуи были долгими, голоса — громкими, танцы — нескромными. Эта ночь создавалась не для сна.* * *
— Я люблю тебя, — Еря отложила жалейку. — Прости меня за всё. — Хватит извиняться. Я тоже — просто люблю тебя. Рие никогда не было так приятно, как под этой луной. Она, тяжело дыша, подпевала жалейке, разгорячённая, неутолимая, одновременно поверженная и всё победившая. Ни одно слово и перелив голоса не могли передать совершенства их несовершенной близости. Рия просто — любила, и знала, что любима. — Ты тоже меня прости. Я хочу залюбить тебя до смерти, — Рия положила голову на тёплые колени в помятых штанах, и смотрела на звёзды. Что принесёт рассвет? Молодые жёны могли лишь пожать плечами. Но они знали одно — всё не так уж и плохо, пока их пальцы переплетены, а в памяти — голоса и лица, за которые они готовы отдать вечность.25 апреля 2024