Судьба любви – играть ей в жмурки
— Зеленый, — он наконец выбирается из своих мыслей, глядя на то, как руки Раскольникова намереваются положить в кружку обычный, цейлонский. — Любишь зеленый? Не думал, что он тебе нравится, — на губах Роди появляется еле-различимая улыбка, которая угасает так же быстро, как и появляется. Очередное воспоминание. Когда жизнь перестанет тыкать тебе в лицо твоими же проебами? — Мне однажды… спасибо, — начинает Саша забирая ледяных рук Родиона контрастно горячую чашку, — Так вот, мне однажды Вова подарил целую коробку с чаем, представляешь? Там был.. вкусный, — он чешет затылок, бросая взгляд на потолок, будто бы там и было написано название этого чая, — С манго... Кёртис вроде, если мне память не изменяет, — бубнит Чацкий, вновь смотря на спокойно размешивающего сахар Раскольникова, который, кажется, вообще не слушал болтовню Саши. Надо срочно придумать тему для разговора. А то какой тогда из Александра оратор. — Ты ж тоже пришел сюда из-за Димы, а? -- отличная тема для разговора, гений. Саша мысленно себя одергивает, уже пытаясь попросить, чтобы Родя "забил", но тот поднимает свою ладонь в успокоении. -- Все в порядке, -- начинает он, вновь обхватывая бледную кружку такими же бледными ладонями, -- Я вправду пришел сюда из-за Димы, но.. Честно, мне кажется, я ему не особо нужен сейчас, -- рассказывает, будто бы это что-то обыденное и примитивное. Саша поджимает губы. Выглядит все это со стороны, как прием у психолога. Причем у психолога с собственными сдвигами по фазе. -- Я пришел из-за Вовы. Мне сказали, что он будет, и я подумал типа... Что мы сможем повеселиться и провести время вместе. Но сейчас мне что-то ни капли не весело, -- бурчит Саша, буквально ощущая, как его желудок стягивает стыд. -- Почему он начал меня игнорировать? -- если уж откровенничать, то до конца. Кажется, Раскольников нисколько не впечатлен внезапным откровением Александра, а его тусклые темные глаза даже не удосужились оторвать свой пристальный взгляд от своих тонких бледных, словно березовая кора, пальцев, сейчас водили подушечками по красивенькой ложке, непонятно откуда взявшейся в обыкновенной и среднестатистической квартире. Неужели этот дурак притащил ее с собой? -- Я не знаю, -- только и отвечает он, крайне незаинтересованно и отстраненно. Зато честно и прямо, это Чацкий уважает. Однако это не спасает юношу от ощущения абсолютного стыда, вылитого на чувствительную кожу ведром ледяной воды. Даже уши краснеют, и он выпрямляется, укладывая руки на колени, пальцы сжимает, пытаясь отыскать вещь, которую можно повертеть, потрепать и отвлечься. Но не найдя таковой, просто начинает дергать ногой, кажется, этим еще больше раздражая Родиона, наконец проявившего на своем лице что-то помимо пустой и безразличной амебности, схожей, наверное, с чем-то неодушевленным. Манекен без лица. Обычная пластмасса. Брови хмурятся, и губы поджимаются, он выглядит совершенно не страшно, даже не угрожающе, но холодок проходится по коже, словно тебя резко выставили на улицу в одной кожанке посреди марта... Нет, неуместное сравнение. Александр добровольно выходит в ней на улицу в минусовую температуру. -- Я не твой психолог, чтобы разбирать проблемы, -- фыркает Раскольников, небрежно убирая от лица волосы, словно ощущения наконец вернулись в его до этого онемевшее тело. И Саша прекрасно понимает, что это правда. Кто захочет возиться с его переживаниями и навязчивыми мыслями? Точно не Родион, наверное, беседующий с одноклассником только лишь из вежливости и нежелания высказать все в лицо. Родя все же прекрасно умел выдавать себя за беззащитного больного, умело пользуясь привилегиями. Но Чацкий об этом не знал, пускай и догадывался. Но мысли так и остаются невысказанными, потому что дверь с диким грохотом распахивается, что Саша даже перестает мять в руках несчастный конец красной клетчатой рубашки и напрягается, обернувшись, чтобы узнать, кого там занесло. На пороге стоял никто иной, как Дима Разумихин, глупо улыбающийся, чуть ли не срущийся от радости, будто бы выиграл сейчас лотерею. Руки разводит, будто бы уже готовясь переломать все кости Родиона крепкими объятьями. -- Родька! Брат! А что ты тут сидишь?! Я везде, понимаешь, ищу тебя, а ты в угол забился и кайфуешь, -- Раскольников невольно морщится от громкого голоса, однако поднимается, намереваясь, видимо, выгнать Дмитрия обратно в зал из-за крепкой обиды, но не успевает, потому что его тут же хватают за плечи и выводят из кухни под аккомпанемент идиотских разговоров и сплетен. Мда. Хоть кому-то сегодня свезло. Александр выдыхает, нахмурив брови. Черт возьми, он не может больше этого выносить. Стул валится на пол, а в худом теле мгновенно вспыхивает огонь энергии, Саша, подобно фениксу, наконец полнится решимости восстать из сопливого и слабого настроения. Перепады подобные случались довольно часто, что было совершенно непонятно, были ли они последствием крайне скудного психического здоровья или же чертой незаурядного характера, пестрящего различными тонкостями или же ответвлениями, словно артериями огромной кровеносной системы Берцы ступают на загаженный ковер, а голубые глаза ищут в толпе знакомое веснушчатое лицо, черные кудрявые волосы, милую улыбку и изумрудные, сверкающие глаза. Откуда столько приятных слов в голове? Неважно, сейчас есть лишь обида и раздражение. А раздражение у Александра неизменно вызывало желание сорваться на людях. Или на себе. Хотелось что-то избить, сломать, порвать, разрушить, испортить. Но вместо этого он просто высказывал людям желчь в лицо. И если не задавить это чувство, если не усмирить его... Что ж, все мы знаем, что случится. Казалось, что Александр был настоящим учебником по человеческой психологии. Знакомый голос слышится эхом, пробирающим до самых костей. Казалось, что одним лишь словом Владимир был способен ввергнуть друга в исступление. Его черные кудряшки колышутся, и он поднимает свою маленькую миленькую ладошку, чтобы прикрыть рот в смехе. Сколько манер.. А одежда и вовсе настолько теплая, что совершенно не сочетается с плюсовой температурой на улице: вязаный свитер нежно-желтого цвета. Будто бы плюшевый мишка. Черт бы его побрал, даже злиться на Вову принимается рассудком за грех похуже убийства. -- Владимир! -- выкрикивает Чацкий, поднимая руку вверх, чтобы привлечь внимание порозовевшего Ленского. Он что, болтает с Онегиным?! Черт, все еще хуже, чем Саша предполагал. Вова, кажется, слышит те самые нотки в знакомом голосе, и напрягается сам, будто бы щетинится, ощущая, что сейчас произойдет весьма неприятный разговор. Раздражение всегда чувствовалось в голосе Чацкого, а интонация его была более похожа на лай бешенной собаки, чем на обычный человеческий возглас. А речи его, кажется, становились еще более сложными и запутанными, чем когда он говорил на свободные бытовые темы. Такого выражения не ослушаешься, особенно когда с ним звучат слова именно Александра. А Вова никогда не мог позволить себе противостоять ему, даже когда очень хотелось. Это не Онегин, это не Базаров и даже не Печорин, слова которых Ленский бы выслушал покивал, но дай бог бы хоть один раз подметил для себя. Подходит с насупленным лицом, поджатыми вишневыми губами и растрепанными волосами, взъерошенными и такими мягкими, что я не откажу себе в еще одном описании этих волшебных локонов, на солнце блестящих истинной медью. Вид его смешон и несерьезен, однако внутри него будто бы личинки в яблоке копошатся. Да-да, не бабочки. Бабочки летают в желудке только от возвышенной и правильной любви, а Владимир явно не был настолько невинен в этом плане. Лучший друг. Да еще и одного с тобой пола. Мерзко. Нет, не от осознания "негетеросексуальности", а от того, что он предает этими чувствами высокую и хорошую дружбу. Сколько они вместе пережили? Страшно даже представить. Они были вместе еще до того момента, как Ленский впервые стихотворение написал. И в какой же позор Владимир обращает их священный союз. За руку его впихивают в ту самую брошенную и забытую всеми кухню и место прикосновения пылает огнем, жжется. -- Что такое, Саш? -- он спрашивает, глазами старается не пересекаться со своим другом, смотрит то в пол, то в стены, руки за спину уводит, но возвращает обратно. Переживает, что тайна вскроется, что его грязью обольют, выставят ненормальным и странным. Как иронично, что от травли в прошлом его спасал один лишь Александр. Он же на это лишь бровь изгибает, не понимая, что такое могло ввести друга в состояние стресса, но не спрашивает. Не этим голова занята, и не от этого так дымится едким дымом душа Чадского. Раскрывает рот. -- Знаешь, ты меня типа... Начал избегать недавно. Ну то есть, раньше ты мне писал типа "доброе утро", "сладких снов", а щас можешь даже в школе не здороваться, -- начинает Чацкий, чувствуя, как в голову приходят все более и более раздраженные фразы, которые, вполне вероятно, могли ввергнуть впечатлительного Ленского в печаль. Речь свою намеренно упрощает, урезает, ощущая, что скажет лишнее и скажет так мощно, что жалеть будет до самой смерти, вспоминая ошарашенное лицо каждую ночь перед входом в апатичную бессонницу. -- Я чето не так сделал? Не знаю там... -- взгляд отводит, пальцами щелкает, пытаясь хоть предположить причину произошедшего, -- Не так запятые поставил в ответе на сообщение?! Или, там, посмотрел слишком угрожающе? Почему ты даже в сторону мою не смотришь? А сидишь с этим, черт бы его побрал, выблядком Онегиным?! -- под конец голос все же срывается, и Александр прикрикивает на своего друга, чем заставляет того побледнеть и отступить назад, будто бы его и вовсе сейчас предали... Хотя.. -- Ну не верю я, что тебе серьезно интересна его компания, -- он потирает ладонями лицо, ощущая, как от нервов голова разболелась. Надо было срочно успокоиться, пока желание уничтожить все вокруг не дошло до своих кулаков, а потом и до чужого лица, оседая на коже синяком. Ты выше рукоприкладства. Ты выше собственной злобы. Ты выше тех идиотов, чья жизнь закольцовывается на одних лишь стычках после уроков из-за не так сказанного слова. -- Скажи, я тебя обидел чем-то? -- наконец спокойным тоном спрашивает Саша, глядя в глаза Ленского своими, уставшими. А Вова и не знает, что сказать, кажется, совсем сбитый с толку, пускай и готовый к такому вопросу. Как соврать? Что соврать? Ленский никогда в жизни не имел опыта во лжи, а особенно своему лучшему другу. Какой из него друг тогда, если он не может найти в себе силы все обговорить со своим товарищем. Саша поймет, Саша поддержит, скажет, что все хорошо, и что все в жизни случается, и эти порочные чувства пройдут. Поэтому Вова и открывает рот, чтобы во всем признаться. -- Н-нет, все в порядке, Саш, -- хорошее начало, -- Но я... -- и мозг, кажется, напрочь отшибает, а сознание засасывается в черную дыру, -- Я КАЖЕТСЯ ВЛЮБЛЕН В ТВОЮ СВОДНУЮ СЕСТРУ.Ч Т О
Ленский, кажется, сам от себя не ожидает таких слов, сам от себя удивляется и глаза раскрывает ошарашенно, как будто бы это ему только что такую бредятину высказали. А Саша и вовсе в осадок выпадает, стоит посреди кухни, замерев, пока все голоса и крики из зала уходят на задний план, а голову занимает лишь собственное дыхание и размеренное тиканье часов. Взгляд направлен в одну точку, однако быстро сбивается, когда Александр делает попытки проморгаться и выдавить из себя чертову улыбочку, как было во все предыдущие разы, когда Ленский рассказывал о своих увлечениях и стихах. НО это, блять, не одно и то же. Он встряхивает головой, потирает глаза, все же посмеиваясь. — Хорошо, ты влюблен в Софию... -- подытоживает Саша, все еще не веря своим ушам, -- И ты меня избегаешь, потому что я живу с ней в одном доме... Ты боялся, что я ей расскажу или че? -- смеется Саша, хлопая Вову по плечу. -- Да... -- кряхтит Ленский, все еще стоя в абсолютном остолбенении. Но из мыслей его вытягивает тяжелая братская рука, которая хлопает по плечу. Глаза цвета морских водорослей, глубокие и испуганные смотрят в глубинную синеву. На шрамированных губах Александра та самая близкая и теплая улыбка, которой он одаривал лишь Владимира, и, боже, как это отвратительно больно осознавать, что ты сам загоняешь себя в ловушку, сам себе и жертва, и хищник, сам себе собственная погибель. -- Все в порядке, дружище, ты правда можешь на меня рассчитывать, -- неловко смеется Чацкий, отводя взгляд. Было все же как-то дико осознавать, что твой друг и твоя сестра могут... встречаться. А хорошо ли это вообще? Мысль эта мелькает в голове Александра, но быстро исчезает в глубине сознания, смешиваясь с остальными. Музыка, бьющая басами в закрытую дверь, резко замолчала. Саша встретился с настороженным взглядом друга, дело было явно не чисто, когда это на вписках становилось так тихо? Это или кто-то разбил себе голову, добегая до туалета, или соседи вызвали ментов. — Тс.. Чацкий приложил палец к губам и осторожно приоткрыл дверь, выглядывая в коридор. — Саша, если это полиция мне ни за что нельзя попадаться! — прошептал Вова, его еловые глаза испуганно блестели в свете лампы. Из кухни почти ничего не было слышно, лишь кто-то явно находящийся в кондиции, ляпнул: "Бля, мусора". Ленский в отчаянии вцепился в рукав кожанки, грозясь оторвать уцелевшие нашивки. Нужно было действовать срочно и без прелюдий, Александр схватил руку юноши, выскользнул в коридор и наткнувшись взглядом на платяной шкаф, вполне способный вместить их двоих, быстро затолкал туда Владимира. Тот даже не сопротивлялся, только когда вешалка впилась ему в лопатку, он жалобно пискнул, повозился и затих. Мда. Отличная поза для молодого парня, который находится рядом с объектом своих не очень-то и целомудренных фантазий. Чацкий на полусогнутых ногах был прижат к стене шкафа, а Вова очень кстати навалился ему на грудь, так что кудрявая макушка была у самого носа. Саша закрыл глаза. Он сейчас не зажат в шкафу вместе с другом, нет, он в еловом лесу. Стоп. Почему в еловом лесу? Потому. Потому что, именно слегка островатый, свежий запах хвои окутывает его с ног до головы, и он пытался не дышать, задерживал дыхание, но лес шумел с новой силой, вызывая щемящую боль в груди. Какого черта? Может виноваты изумрудные глаза, порой столь ласковые, может это больное воображение, порождение бессонных ночей, а может, может... Рядом кто-то прошёл, Вова сжал кожаную ткань, заставляя сердце пропустить удар. — Не ссы, — прошептал друг. — Попробую.. Минуты тянулись, растягивались, примеряли на себя размер часов. Трепетное дыхание, запах его шампуня и пальцы, что цепляются за куртку, всё это доставляло Александру сладостную муку. Сердце то бешено колотилось, не давая дышать, то совсем останавливалось. — Эй, сельди в бочке, вылезайте быстрее, пока они ещё спальню проверяют, — в темноте коридора Чацкий разглядел знакомый силует. Пьер хитро скалился, с таким невозмутимым видом, будто полиция не могла загребсти и его тоже. Успев лишь кивнуть, Саша быстро схватил за руку Ленского и, перескакивая через куртки и мусор, выбежал из квартиры. Что было духу они неслись по лестнице, выскочив на улицу, они продолжали бежать, ещё не скоро остановившись. Верховенский провожает беглецов заинтересованным взглядом, который быстро угасает, превращаясь лишь в тлеющие угольки былого азарта. Даже приход стражей порядка не разгоняет адреналин в его душе, действуя скорее как интересный топпинг к и так паршивому напитку. Какой отврат. Ставрогин стоит совсем рядом, опасаясь того, что его маменьку снова будут отчитывать за похождения сына. Но как же Петру насрать. Его тошнит от чужих проблем, тошнит от своих откуда-то взявшихся эмоций. Его тянет блевать от всего происходящего, и его бледные тонкие руки раскрывают окно, пока тело ловко переносится на подоконник. Смотрит вниз. Второй этаж. Выживет? Конечно. Но вполне возможно неудачное приземление и перелом чего-нибудь. Но как же, черт побери, все равно. И он оборачивается, сталкиваясь взглядом с дорогим Nicolas-ом, который смотрит на него с таким непониманием и оцепенением, что это вызывает усмешку на губах Верховенского, ту самую гаденькую ухмылку, которую хотелось обычно стереть кулаком и кровью. -- Arrivederci -- только и произносит он, маша рукой, игнорируя все восклицания Николая о помощи и обещаниях. Один шаг на улицу, и Петр летит вниз, приземляясь, конечно, на лапы, как кошка. Черт, бес, гребанный дьявол. И даже здесь он машет на прощание, улыбаясь, как ни в чем не бывало. Слабак. И теперь Николай наконец понимает, что, возможно, вся эта доброта и покладистость были ничем иным, как обычным притворством.