Bitch, be humble

       Поручень выскользнул из ладони, шаг — и под ногами Кенни оказался сухой асфальт (весна выдалась холодной, но без осадков). Под кряхтение отъезжающего автобуса он огляделся в надежде увидеть… Кого он, собственно, мог увидеть? Брофловски всей семьей отправились в незапланированный отпуск, как только суд вынес решение по делу подзащитного Джеральда — пропащего ребенка из не благополучной, а ныне — неполной семьи; по делу одноклассника его старшего сына и приятеля младшего — вот и та разница, которую Кенни упрямо отрицал: пока одни дети путешествуют, он с обвинением возвращается в город, который не покинет ближайшие несколько лет. К слову, именно Айк убедил отца помочь Маккормику, пообещав, что тот расплатится, как только, выйдя из-под стражи, устроится на работу. Выдержке этого юноши, оказалось, можно позавидовать: принялся в терминах юриспруденции разъяснять ситуацию родителю, как только из уст одного из прибывших офицеров прозвучало роковое: «Кеннет Маккормик, вы обвиняетесь в убийстве Стюарта Маккормика». Правда, вспылил сначала…        — А это вы оставите без внимания?! — проорал Айк, порывисто указав на особняк Адамса, когда дверца полицейского автомобиля захлопнулась за Кенни. — Происходящее там незаконно! — В ответ — игнорирование. Пришлось, отпустив руку Карен, приблизиться к служителю правопорядка и развернуть к себе, рискуя сохранностью челюсти и именем. — Хотя бы убедитесь, все ли участвующие достигли возраста согласия! Я уверен: нет!        — Парень, не лезь ты в это, — вкрадчиво проговорил другой полицейский, склонившись к уху разгорячившегося юноши. Взглянул на Карен и скомандовал, махнув рукой: — Пакуйте. В участке разберемся, что с ней делать.        Раздраженно цокнув языком, Айк взялся за телефон и принялся звонить…        Что ж, что делать с Карен Маккормик, в комнате которой был обнаружен труп ее отца, решили довольно быстро: несколько вопросов — и вот ее уже сопровождают до дома. Кенни же пришлось довольствоваться камерой предварительного заключения, где его одолело настолько непоколебимо сильное чувство безысходности, что поневоле свыкся с собственной виновностью; потеряв надежду, поверить в это, оказалось, несложно. Впрочем, о своем благополучии он не думал — только о сестре, побывавшей в одном из кругов ада, а остальные — для него.        Однако усилиями лучшего адвоката, помнящего, каким был Стюарт (его друг, оставивший весь потенциал на дне бутылки), понимающего, через что, взрослея, прошли его дети (в прошлом Джеральд и сам сталкивался с неконтролируемой агрессией Маккормика), Кенни задержался в чистилище. Для любого другого подростка, чья жизнь пошла под откос, он не стал бы стараться так сильно.        Пять лет условного осуждения за убийство, совершенное при превышении пределов необходимой обороны, — о лучшем исходе Кенни и не мечтал. Подобное снисхождение — результат стечения обстоятельств: грамотная линия защиты и поразительное, но вполне понятное безразличие судьи, которого, судя по всему, ожидали неприятности, если бы подзащитный Джеральда Брофловски, не проигравшего ни единого дела, сел.        Кенни всю жизнь предстоит посвятить работе, чтобы расплатиться с Брофловски, спасшим его задницу — буквально, но, к счастью, у него есть все необходимое: время и свобода. А ведь почти смирился с тем, что не увидит ни мать, ни сестру, ни кого бы то ни было еще… А видишь ли ты их сейчас, везунчик? Никто не встретил Кенни сегодня.        — Логично, — безрадостно хмыкнул он, двинувшись вдоль улицы.        Кайл, на которого хотелось бы, очень хотелось бы рассчитывать, оказался лицемером, предал. Одно то, что он позволил младшей сестре друга флиртовать с собой… Кенни передернуло. Наверняка рыжий говнюк рассказал Стэну приукрашенную гнилым пиздежом историю о том, насколько низко пали Маккормики (пусть и прав, соглашаться с этим Кенни принципиально не станет), потому того здесь нет тоже. А Картман… Ему и прежде не было дела до происходящего у друзей — есть же вещи интереснее.        Лео — единственный, кто действительно собирался прийти: интересовался датой, временем, но в последний момент он написал, что у него появилось неотложное дело. Неудивительно, учитывая, какие у него родители. Впрочем, Кенни ли рассуждать об этом?        Кэрол Маккормик не появилась здесь, как не появилась ни на одном судебном заседании. Сука ослушалась сына в тот день, вызвала полицию и дала показания против него — родного ребенка, не постеснявшись придумать, что застала его с орудием убийства в руках. «Поощрить» бы ее непокорность смачной пощечиной, да условный срок связал руки, а по-другому старая дрянь не понимает.        И все же идиотские выходки матери защитили Карен.        Карен… При мысли о ней Кенни замедлился, а вот сердце его забилось быстрее. Он не видел ее с тех самых пор, как вырвал из лап вампиров. Ее не вызывали на допросы, не приглашали в суд не то по причине того, что Кенни признал вину (в ее показаниях отпала необходимость), не то потому, что, несмотря на обнаружение следов ее влагалищных выделений на члене Стюарта, правоохранительные органы Южного Парка побоялись ее слов и замяли сей факт, будто тот и не трахал дочь — так просто. Она могла бы рассказать об отцовской наркоте (только он варил такое), оказавшейся на вечеринке, где присутствовали высокопоставленные взрослые и самые никчемные подростки, могла придать огласке, кто был там, кто имел девочек, кто — мальчиков, кто — ее… К счастью (впрочем, счастье ли это?), по словам Джеральда, беседовавшего с ней, она не помнит, что именно случилось, — Карен рассказывает красивую сказку, в которой ее, невинную, спасает герой. Пиздец.        Увидеть сестру на автобусной остановке или хотя бы по пути к ней Кенни не ждал, хоть и хотел бы. Правда, это совершенно исступленное желание намертво сплелось со страхом. На протяжении нескольких месяцев он отчаянно пытался забыть, какой увидел ее в логове вампиров, а личная встреча вернула бы воспоминания об этом донимающем в кошмарах образе. Разбитое белое тело, еле дышащее, покоящееся в луже блевотины…        То, что прибыли по верному адресу, стало ясно, когда сквозь лобовое стекло такси, запачкавшегося брызгами слякоти, удалось разглядеть очертания алого седана Кайла — нереалистично яркое пятно на фоне всеобщей серости, будто кровавая клякса. И без того набравшее темп сердцебиение Кенни ускорилось, как только он выскочил на улицу и спешные шаги приблизили его к главным дверям мрачного здания, один лишь монструозный вид которого предвещал столкновение с большой бедой.        Припав к ним, словно бы в попытке пройти насквозь, он кулаками ударил по дубовой отделке с такой силой, что массивные створки сотряслись. Айк вздрогнул, но несколько раз постучал тоже, прежде чем понял, что бессмысленно: стук и ругательства, языком выталкиваемые из горла Кенни, не могли заглушить чужой смех, восторженные крики и крики боли, доносящиеся из щелей в обветшалых кирпичных стенах, — звуки вакханалии, настолько откровенные, что аж неловко. Неужто милейшая девчушка, не разучившаяся улыбаться, несмотря на все невзгоды, сейчас там? Плачет так безутешно, что у любого увидевшего ее может разорваться сердце.        Справившись с парализующим шоком, Айк отступил на несколько шагов, чтобы оглядеть окна: если двери останутся закрытыми, придется действовать решительнее. Даже он был готов нарушить закон (напряжение слишком сильное, чтобы оставаться в своем уме) — Кенни, дрожащий от нетерпения и всецело поглотившей его злости, не станет церемониться уж точно. Но окна первого этажа заколочены, словно здание давно заброшено, да вот оно дышит, натужно, рвано, не справляясь с распирающим изнутри давлением.        Взгляд зацепился за силуэт, показавшийся на втором этаже. То ли мгновенно исчезнувший блик… Айк не придал этому значения, под стук и рев Кенни, обещающий стать слезами, если пытка затянется, он продолжил разглядывать закрытые окна, почти все плотно занавешенные; однако именно этот человек, заприметивший чужаков у дома, приоткрыл дверь в тот момент, когда отчаяние Кенни достигло апогея, и Айк приблизился к нему, чтобы предложить поискать другой вход (должен же быть способ попасть внутрь — слишком плохих финалов не бывает, он еще не верит в это).        — Ты! — прорычал Кенни, едва завидев худое лицо Майка. Он двинулся на него, несмотря на высокую вероятность попросту уничтожить: усталость Маковски и нездоровая отрешенность выдавали в нем крепко обдолбавшегося торчка, в данный момент абсолютно неспособного отбиться; но Айк удержал, схватив Кенни за локти. Вырвавшиеся из здания звуки, показалось, как страшное заклинание, вселили в щуплое тело того нечеловеческую мощь. — Убью! — рявкнул Кенни. Это прозвучало как сущая правда.        — Господи! — Айк дернул его на себя. Нельзя позволить ему вырваться: слишком, мать его, взбешен!        Правда, разнузданная меланхоличность Маковски, представшего перед ними в одних лишь кожаных штанах, наспех затянутых ремнем (хоть потрудился спрятать член, который, возможно, только что вытащил из К… кого-то) раздражала и Брофловски, впрыскивающийся в кровь адреналин разносил по венам и гнилостно гневную ревность. Он защищал старшеклассника, от которого млела Карен, и ненавидел его все сильнее: каждую черту размалеванного лица (выразительные глаза и губы, прямой нос и острые, как нож, скулы), каждый сантиметр сухого тела (ни единого грамма жира — о, такие нравятся девчонкам), каждое жеманное движение пафосного педика, вообразившего себя вампиром. Защищал и видел, как оставляет отпечаток своего кулака на роже кровососа, наплевав на последствия. Но Карен не простит ни брату, ни ему (после случившегося в доме Брофловски) тем более…        Игнорируя происходящее перед собой, Майк огляделся и, отступив, жестом позвал за собой.        Не сразу, но мышцы Кенни все же расслабились. Не сразу, но Айк все же высвободил его из захвата.        Переступив порог, оба погрузились в пугающе мрачную развратность вампиров, пахнущую приторно-сладким алкоголем, потом и чем-то горьким: то ли металл, то ли кровь. Мужские и женские стоны повисали в плотном, словно подернут туманом, воздухе. Взгляд выхватил причудливые силуэты, похожие на детали единого механизма, поступательно вдвигающиеся друг в друга. Но поглощенные животным сладострастием присутствующие не заметили резко выделяющихся на фоне всеобщей безумной эйфории парней, пересекших гостиную, поднявшихся по лестнице.        Кенни, ощутив похожий на изжогу гнев, заставил себя смотреть под ноги, но не думать о том, что его сестра, маленькая сестренка, которая еще вчера играла с подаренной им куклой, здесь, не смог. Эта больная в своей навязчивости мысль, обильно поросшая подробностями, порождаемыми безжалостным воображением, не покинула до тех пор, пока перед ним не открылась одна из дверей.        Собственным глазам Маккормик не поверил, попытался объяснить себе увиденное как-то иначе (хоть как-то иначе, блять), обмануть себя, в конце концов, однако вывод однозначен, и так же страшно, как было в комнате Карен — только не мертвый отец лежит на полу, а полуживая она.        Волосы, закрывшие мирное, будто во сне, лицо, разметались по луже красной от вина рвоты, растекшейся у кровати, с которой Карен свалилась, когда ее затошнило. Болезненно глубокое дыхание приподняло лопатки, но ее обнаженная грудь не оторвалась от грязного пола — лишь вяло приподнялись багряные от синяков ягодицы, она повела разбитыми коленями в поисках опоры.        Совсем недавно Кенни до дрожи хотелось увидеть сестру без одежды, сосчитать количество родинок на ее юном теле (их в самом деле много — будто брызги), ну а теперь забыть бы! Он чудом сумел не думать о том, что сделал с Карен отец, но здесь это сделало… сколько человек? Все случившееся вдруг разом стало правдой, фактами, с которым придется жить и ему, и ей.        Вулкан, закипевший в его груди, взорвался. Заклокотавшая в жерле злоба выплеснулась на единственного, кто показался виновным.        — Урод! — Тяжелый кулак Кенни обрушился на переносицу Майка. Из хрустнувшего, как надломленные куриные кости, носа того хлынула бордовая кровь, и это разъярило лишь сильнее.        Во взгляде Маковски мелькнула осознанность, но Кенни стер ее собственными пальцами, вцепившись в его лицо. Сдавив голову вампира руками, он парой шагов оттеснил его к стене и разбил затылок о бетон. Трезвость, едва возникнув, мгновенно исчезла, Майк обмяк. Большие пальцы Кенни, соскочив с его висков, провалились в глазницы, надавили… О, пусть эта тварь подохнет! Пусть подохнет!        — Кенни! — в ухо, разрывая барабанные перепонки, проорал Айк. Его голос показался очень далеким, раскрасневшееся лицо, возникшее перед глазами, — лицом чужака, а руки, упершиеся в грудь, — недостаточно сильными.        Все же пальцы Кенни не достигли чужого лица, он бессильно ударил Брофловски по груди, загородившей врага.        — Это он сделал с ней! — бешено взревел, отшагнув, чтобы видеть бледную физиономию Майка, премерзко кривящуюся. Посчитав, что этого мало, подался вперед вновь, но Айк грубо оттолкнул: ему пришлось приложить значительно больше сил, чем предполагал, чтобы справиться с озверевшим товарищем.        — Рехнулся?! — крикнул он. — Сесть хочешь из-за этого упыря?! — В ответ — звериное рычание. — Помоги ей! — Кивком указав на Карен, Айк повернулся к Маковски. Он и сам бы доделал начатое Кенни, но никому не станет лучше от того, что черепная коробка упоротого ублюдка растрескается прямо здесь. — Выродок, бля… — процедил он, выровняв заваливающееся тело Майка. Тряхнул, чтобы обратить на себя его внимание. — Ты хоть понимаешь, что вам всем светит за изнасилование?!        Чуть уняв свирепость, Кенни бросился к сестре, морща лицо, каждый мускул на котором пришел в движение. Снимая куртку, он, наступив в рвоту, сел на корточки и накрыл дрожащие девчачьи плечи, чтобы не видеть (как же больно ее видеть). Принялся поднимать, старательно избегая ее невменяемого взгляда. Такими бывали глаза отца, стекленеющие от количества скуренного, и матери, упившейся до судорог, но не ясные, цвета неба глаза Карен. Они улыбаться должны, сиять, а не закрываться от валящей ее с ног умопомрачительной усталости.        Кенни просунул руки под мышки Карен, впервые не смутившись, увидев ее грудь, розовые точки — соски, выпирающие ребра, живот и красноватый, как если бы натерла, лобок, снизу поделенный небольшой складкой (разве может быть что-то интимное в происходящем между ними сейчас?), потянул на себя; конечности Карен слабые, будто без костей. Она, обхватив брата обеими руками, попыталась встать, но бедренные мышцы дрожали, как камертон: едва ли она чувствует собственные ноги; а одно усилие — и по ним бодро побежали озорные струйки мочи.        — Боже, Карен…        — Изнасилование? — усмехнулся Майк, подняв взгляд. Правда, его зрачки не задержались на одном месте, принялись блуждать по комнате, следуя за малейшими поворотами непроизвольно наклоняющейся головы. Совсем убитый. — Ты думаешь, она была против, сопляк? — Он, отняв окровавленную руку от затылка, прижал ладонь к губам, расползшимся в невеселой ухмылке, и размазал красное по лицу. Испытав отвращение, Айк отвернулся, но плечи юноши перед собой не отпустил, бегло оглядел Маккормиков. — Поначалу, может, а потом она нанюхалась дерьма, добытого моим ебучим отчимом, и свихнулась нахуй. — Маковски облизнул окровавленные губы, и спазм воспаленного желудка согнул его пополам. Айк отпрянул от него, торопясь избежать брызгов, но с губ того сорвалось лишь несколько длинных капель слюны. Колени Майка подкосились, он схватился за стену.        Из-под его непослушных ног Кенни убрал распластанные по полу ноги Карен, с остервенелостью дернув ее на себя. Слабо застонав, она кое-как сделала шаг, не поднявшись с колен, ее голова легла на грудь брата — все в нем сжалось от сочувствия, но светлое чувство любви не смогло побороть инстинктивное омерзение, возникшее, когда кислый запах ее тела и перепачканных ошметками содержимого желудка волос ударил в нос.        — Она пила и трахалась, как проклятая! — выплюнул Майк. — Дешевка, решившая самоутвердиться, подставив потным старикам свою…        — Заткнись! — Брофловски двинулся на него, но ничего не сделал — лишь замахнулся. В растерянности замер, когда услышанное достигло мозга… нет — сердца. Майк не врал: такие, как он сейчас, не врут, и кажется, что и ему противно от осознания, что хрупкое создание, похожее на бесценную фарфоровую куклу, до мозга костей порочно, испорчено воспитанием, сформировавшимися взглядами.        — Я вытащил ее из-под очередного пыхтящего над ней мудака, когда она начала блевать, — отчеканил Маковски. Голос его наполнился горечью, он будто бы попытался сплюнуть ее, но тщетно — зажмурился, превратил лицо в складки неумолимо краснеющей кожи. — Тут всем срать на таких, как она. Подохнет — ее будут иметь, пока теплая. — Невеселый, похожий на истерику смех содрогнул горячий воздух. Майк бессильно ударил кулаком стену, но его протест прервал выкрик Кенни:        — Заглохни, блять! Заглохни! — гаркнул он. Если бы не прижимающееся к его телу тело, сорвался бы с места и в сырое мясо превратил исступленное лицо Майка.        — Мы тут все такие, — с неуместной гордостью констатировал тот, вскинув голову, и вместе с умопомешательством смахнул со лба сальные волосы. — А она… — указав на Карен, он посмотрела на Айка. Так внимательно, будто лицо юноши хранило секрет мироздания — нужно лишь вглядеться. — Она — самая пропащая, знаешь? Неизлечимая шлюха.        Улыбку с болезненно алых губ Маковски стер кулак Брофловски. Майк съежился, пусть и позже, чем следовало бы, повалился на кровать, запутавшись в ногах, а, спрятав разбитое лицо за ладонью, расхохотался.        — Я не сделаю из тебя отбивную только потому, что ты помог ей, — эти слова дались Айку с трудом, он выдавил их из себя, борясь с сотрясающей его обидой, злостью — словом, болью, которую не выразить.        Майк пошевелился, но не поднялся.        — Я не благороден, — с улыбкой, но совершенно безрадостно констатировал он. — Об таких, как она, даже обтирать член не хочется: слишком жалкая — ей нельзя было оказываться здесь.        Пришлось стерпеть все слова Маковски, а их было немало: о его искреннем желании развлечься с малышкой Маккормик, о его столь же искреннем желании дать ей шанс стать лучше, чем «вампиры», который она проебала и смело нырнула в сточную канаву, где даже такие упыри, как эти бесчеловечные твари, не водятся, искупалась в ней и осталась довольна, потому что для человека, за жизнь не узнавшего ничего, кроме дерьма, его обилие — благо.        Карен не помнит этого. Для нее тот кошмарный день закончился иначе: чем-то похоже на сказку. Умилительно, если бы принцесса не оказалась обыкновенной шалавой. Кенни изо всех сил старался не думать о сестре плохо и сердцем любил ее после случившегося так же беззаветно и безусловно, как прежде, да вот клеймо, оставшееся на ее коже после чужих прикосновений, уже не смыть. Ему придется видеть ее и знать… А вот Карен не узнает, что позволила себе и, главное, другим: он позаботится об этом. Ее едва ли удастся узнать, если она вспомнит, — этого Кенни боялся, в заключении коротая время изматывающими размышлениями, и боялся еще больше теперь, открывая дверь родного дома.        Поразительно, но здесь не изменилось ничего. Тот же запах дешевых сигарет и еще более дешевой жратвы, те же звуки работающего телевизора и шум воды, доносящийся с кухни. Настолько по-прежнему, будто бы вот-вот раздастся властный голос отца, требующего от жены быть покладистой, а она залепит ему звонкую пощечину в ответ, и неблагополучие Маккормиков продолжит существовать по соседству со взаимопониманием в других (нормальных) семьях.        Закрыв за собой дверь, Кенни неспешно разулся, швырнув на пол сумку с вещами, заботливо переданными ему (не матерью, нет, и не сестрой) мистером Брофловски. Пройдясь по гостиной, коснулся спинки дивана, на котором больше никогда не окажется Стюарт Маккормик. Тем лучше же, но все естество охватывает какое-то странное ощущение безвозвратности… Время замедлилось, когда буря в Кенни утихла, и гребная тоска догнала. Что за погань такая: после смерти прощать того, кого ненавидел при жизни? Его папа тронул его сестру, засунул в нее то, чем когда-то ее сделал… Правда, так ли Карен неповинна в случившемся? Если бы не Стюарт, первым, кто не выдержал бы и расположил ее под собой, оказался бы Кенни. Их секс был бы нежнее, оба хотели бы, но…        Знает ли Карен, что убила отца? Догадалась ли, что сделала, когда узнала о его смерти? Джеральд Брофловски сказал, что убийство было совершено в состоянии аффекта, и Кенни продолжил подыгрывать адвокату; несложно: как именно и куда била сестра Кенни мог лишь предполагать.        Что ж, рано или поздно кто-то из них сделал бы это.        — Привет, мам, — проговорил Кенни, остановившись в проходе.        Кэрол так и замерла с недомытой тарелкой в руках. Не обернулась, не шелохнулась даже, что уж, как будто и нет ее здесь — предмет мебели. Она ненавидит сына, и эта ненависть делает воздух между ними более колючим — тяжело вдыхать. Конечно же, ненавидит! Ей невдомек, что любимый муж сделал с ее дочерью, поэтому она с легкостью злится на самого грешного в семье.        — Я вернулся.        Никакой реакции.        Чувства горюющей женщины понятны (Кенни и сам, сука, грустит), но ее пышущее жаром равнодушие обжигает грудь.        — Я вернулся и буду жить здесь, нравится тебе или нет, — грубее, чем следовало бы, констатировал юноша, едва сдержав порыв донести эту простую истину доходчивее: впечатать в ее щеку своей ладонью, например.        — Пошел ты, — буркнула Кэрол. Проблематично конфликтовать с человеком, способным убить. Да, у него условный срок, да только, по ее мнению, Кенни нечего терять.        Мама почти права. Кенни остро ощутил потребность ответить ей, установить новый порядок в этом доме и показать соответствующее статусу место каждому здесь, но почему-то не стал. Словно бы вспомнил, что есть кое-что важнее — то самое, что было самым важным для него всегда; то, что, вероятно, не раз удержит его руки в карманах и убережет от реального заключения.        Под стихающее журчание воды и стук посуды, он двинулся по коридору, как когда-то…        Комната Карен оказалась совсем такой, какой Кенни ее оставил, разве что исчезло грузное тело с пола. То же смятое постельное белье на матрасе, тот же бардак на полке под маленьким зеркалом, все вещи на тех же местах, будто никто не притрагивался к ним. Да и воздух настолько спертый, пропитанный пылью, словно последние случившиеся здесь вдохи и выдохи — его собственные.        Беспричинная паника стянула голову, впилась в виски и лоб, как терновый венец. Кенни поспешил к себе, настежь распахнул дверь в надежде увидеть…        Он выдохнул с облегчением. Вот где все ее прикосновения, ее дыхание, пусть и пропахшее сигаретами, — это не удивляет.        По его письменному столу разбросаны предметы личной гигиены (кажется, Карен обжилась здесь в достаточной мере, раз не постеснялась оставить на виду упаковку прокладок, использованные ватные диски, которыми этим утром убрала излишки тонального крема), косметика, какие-то из ее учебников. На мятой после ночи постели ее домашняя одежда. По полу разбросаны капроновые колготки и носочки, а возле кровати грязная пепельница, что, разумеется, огорчает (ни к чему ей курить), пусть и не так, как вид картонной коробки из-под презервативов, выброшенной в мусорное ведро. Пугающе противоречивое чувство: Карен отпустила случившееся и живет полноценной жизнью, но с кем-то, кем никогда не окажется Кенни. Он смирился вроде — это правильно, хоть и тоскливо, как раньше, блять, будто бы и не было событий, после которых ему следует забыть о сестре как о девушке, которую любит и хочет.        — Я не смогла находиться там.        Зазвучавший голос застопорил все процессы в теле Кенни — осталось только сердце, стучащее так, что заболели растрескивающиеся от напора ребра.        Обойдя застывшего посреди комнаты брата, Карен замерла тоже, не решившись обернуться к нему.        Она изменилась. Вульгарные юбки сменились новыми непримечательными джинсами, которые, однако, ничуть не умалили достоинств женской фигуры; поверх простого топа — кожаная куртка (совсем новая). Каким-то образом Карен вернула волосам свой натуральный цвет: они у нее темно-русые, совсем обычные, пушатся слегка. Родная…        Карен перестала быть «вампиром», отказалась от их образа жизни и идеологии, как только вспомнила… Вспомнила далеко не все, но дивная сказка о чудесном спасении принцессы из лап дракона рыцарем в черных латах обросла мрачными подробностями, которые превратили героизм Майка в обыкновенную человечность, причин у возникновения которой могло быть целое множество, а страшную пытку Карен — в результат ее же наивности, глупости.        Она помнила, что боялась участвовать в организованной вампирами оргии, что не хотела, и даже соблазнительные обещания мистера Адамса (был ли «приз», или глупышка Маккормик обманула саму себя?) не могли заставить ее встать на четвереньки перед кем-либо. И все же раком ее трахал именно он, пока чей-то еще член тыкался в щеки, в горло. Совмещать выходило так здорово! Сменяющие друг друга пенисы входили в нее на полную глубину, растекались спермой по стенкам влагалища, по рту; кроме восторга от самой себя, способной быть такой по собственной воле, Карен не чувствовала ничего. Не было возбуждения, удовольствия — только азарт.        Понимание, что не стала лучше, что растеряла остатки собственного достоинства под мужскими телами, пришло почти сразу и чуть не толкнуло покончить с собой, но Карен вспомнила еще и то, что пообещала позвонить, и она позвонила. Позвонила, сев на матрас в своей комнате (или же эта комната принадлежала другой девочке, когда-то мечтавшей о красивой жизни), и расплакалась, глядя на собственные ноги, которые здесь раздвинул ее папа, чтобы позволить столь же похотливым мудакам оказаться в ней. Будто бы засунуть в дочь свой дряблый член (изнасиловать, блять) оказалось мало — он исказил ее восприятие реальности, мышление и бессердечно уничтожил.        Лео не сказал ни слова: вероятно, занялся своими делами, отложив телефон. Он лишь молчал, а Карен плакала, слушая тишину, пока отчаяние и стыд выжигали из тела душу той маленькой девочки, которой она когда-то была в этом доме, которую в это доме любили правильно.        Когда этот акт морального самобичевания завершился, Карен вышла из своей комнаты и уже не вернулась туда.        В школе ей не пришлось объясняться с вампирами, едва узнавшими ее без соответствующей атрибутики. Она, проходя мимо них, случайно встретилась взглядом с Майком, и он, кажется, как-то по-особенному улыбнулся: неужели радуется, полагая, что ей все же удалось спастись? Он — хороший человек… То ли его губы непроизвольно дернулись, когда он вспомнил, насколько Маккормик… дешевка. Что ж, и в этом он прав: над ней можно посмеяться.        Кое-что в тот день оказалось мучительнее этой встречи.        Айк Брофловски.        Карен хотелось поговорить с ним, извиниться, объясниться, может. Именно ему она бы рассказала, что делала и почему, рядом с ним нашла бы подходящие слова, которые, возможны, помогли бы ей разобраться в себе; и он — единственный, кто понял бы. Но Айк отвел взгляд, завидев Карен, и продолжил непринужденно общаться с другими, словно между ними не было ничего, словно ее не было никогда. Не простил или же не пожелал продолжать… Карен почти не расстроилась: подобный исход был предсказуем, да и она, как будто зная, что ее ждет, делала все, чтобы отдалиться от Брофловски. Их миры попросту не могли пересечься, да? Ведь так?        Пронеся над разверзшейся между ними пропастью остатки своей выдержки, она разрыдалась в школьном туалете, осознав, что осталась одна — совсем, сука, одна; и это — ее выбор, результат принятых ею решений, а не стечение обстоятельств, винить которые так легко.        Теперь же последний, кто еще мог бы любить Карен, стоит за ее спиной, строгим, как у отца, взглядом прожигает дыру между лопатками. Быть может, он отвернется точно так же, как остальные, и ей придется пройти через принятие собственной никчемности еще раз. Что ж, уже не привыкать.        Так и не решившись посмотреть на брата, Карен сняла куртку.        — Новые вещи? — бесстрастно спросил он, умело скрыв взволнованность за напускной серьезностью. — Откуда?        Карен невесело ухмыльнулась. Кенни все такой же предельно заботливый старший брат, стремящийся оберегать от любого дерьма, хоть и стал свидетелем ее падения на дно, где дерьмом она захлебнулась. Ему не следует знать, что она понимает, за что он, как и другие, может осуждать ее и ненавидеть — так проще.        — Подарок, — отозвалась Карен, бросив куртку на кровать. Почти не соврала: она зареклась брать деньги за… свое внимание, но вкусные обеды, шмотки и даже пресловутые букеты из одной розы принимала охотно.        — От кого? — Кенни поймал себя на мысли, что рад был бы услышать имя Айка. При всем своем нежелании делить с кем-либо сестру, только ему он доверил бы ее. Только ему…        — Ты не хочешь знать, — сухо отчеканила Карен.        Встрепенулась, вспомнив, что жива, и, наконец, посмотрела на брата. Вот он, вот она — будто бы и не было ничего, и они — все еще лишь безвинные дети плохих родителей.        Сев на кровать (ту самую, на которой они спали, когда было страшно), отодвинула ногой пепельницу и наклонилась.        — Он — один? — Кенни непроизвольно подался к ней, но оттормозил себя, расслышав звон стекла. Что за…        Карен облизнула искусанные губы, выудив из-под кровати полупустую бутылку.        — Да, и он относится ко мне хорошо. — Пара синяков — пустяки, ведь так? Стотч экспериментирует, и чем-то его эксперименты ей нравятся: они, что парадоксально, не дают забыть, чего стоит избегать.        Сердце Кенни зашлось, когда сестра отвернула облезлую крышку, и терпкий запах паленого виски разнесся по комнате. Все-таки не справилась?        Карен сделала глоток и сморщила носик, зажмурившись. Ей не нравится, но по-другому ее не научили.        Кенни, не выдержав, отвернулся, огляделся в тщетной попытке отвлечься от собственных умозаключений: теперь перед ним не разодетая и разукрашенная, как дешевая кукла, девушка, похожая на его сестренку, а именно она, и она делает то, что делали до нее их родители.        — Я заберу свои вещи, — сдавленно произнес он. — Займу твою комнату, если ты не против.        Карен выпрямилась.        — Кенни, останься. — Она увидела его лицо и поняла, что только оно преследовало во снах и в кошмарах: не лицо посягнувшего на нее отца, не лица тех, кто самозабвенно имел ее в особняке «вампиров», не лица парней, пытавшихся помочь ей, а лицо Кенни; и почувствовала себя совсем маленькой, нуждающейся в ангеле, без крыльев которого падает снова и снова, пытаясь взлететь.        — Я устал. Мы сможем провести время, когда я…        — Нет, останься, — повторила Карен, шагнув навстречу. — Останься здесь насовсем. Со мной.        Кенни отшатнулся от нее, испугавшись собственного ликования.        Нельзя! Нельзя, больной уродец! Если он останется в этой комнате, разрушит абсолютно все.        Вдруг стало ясно: то, от чего он всю жизнь должен был оберегать любимую сестру, — он сам. Когда привязывал ее к себе, когда становился ее опорой, когда оставлял без внимания, после чего требовал любви, — всегда, с самого, блять, начала.        Ничего не говоря, Карен вложила горлышко бутылки в ладонь брата, увлекла его за собой, скользнув кончиками пальцев по костяшкам грубых пальцев, по запястью, предплечью.        Выскользнув, Карен прикрыла дверь и обернулась. Ее светлое лицо, усеянное, как небо — звездами, родинками — не лицо ребенка. Она повзрослела без помощи брата и теперь нуждается в нем иначе, чем в детстве.        Кенни посмотрел на маняще блестящие капли слюны Карен, оставшиеся у отверстия в бутылке. Единственное знание, которое он усвоил в этом проклятом доме, — тонуть в алкоголе легко и безболезненно.        Губы Кенни обхватили горлышко, и по языку разлилась та же горечь, что разливалась по языку Стюарта — станет таким же, как отец, на вкус. Карен — такой же, как мать…        Он, подняв бутылку над собой, не закрыл глаза, продолжил смотреть на сестру, когда она, взявшись за край топа, потянула его вверх, обнажила плоский живот, убранную в кружевной бюстгальтер грудь — выпорхнула из одежды, оставив только ту, которую снимет брат.        Отставив виски, Кенни оглядел ее с ног до головы и, наплевав на последствия, сократил расстояние между ними. Стерлась разница между правильным и неправильным (ее и не было никогда в этих стенах — здесь только неудобная для других искренность, без прикрас). Бережно обняв родное лицо руками, поцеловал.