Когда Вселенная начнёт сжиматься

      Гавриил думал, что жизнь ему в кои-то веки улыбнулась, как награду преподнесла последний кусочек картины «Хорошего человека». Конечно, Вельзевул не была ни целью, ни средством — она была большим миром, была настоящей любовью. Гавриил верил в это, верил себе и ей, верил в счастье, что они держали в руках. Верил в то, что случится чудо, и это не закончится. Возможно, именно поэтому он тянул так долго, поэтому ни на чём не настаивал, не выспрашивал, не строил планов. Не подозревал намеренно, не замечал деталей.       Когда Вельзевул первый раз выводит на его груди символ, он не обращает внимания. Только через два дня находят новый труп — и тот же символ снова прорезан на коже под сердцем. Но сердце было вырезано, и несколько ломтей с бедра.       Дело о Риджентском каннибале Гавриил взял год назад, когда детектив, расследующий его долгих пять лет, ушёл в отставку, выкурив последние лёгкие. Загадочные символы появились на последних двух трупах. Цветок с шестью лепестками в круге и месяц под ним параллельно, а в месяце — руны древнего языка. Понадобилось время, чтобы найти человека, способного перевести их, время, чтобы выяснить, что символ фигурировал и в другом деле — о Культистах. Они обитали на юге Англии, поклонялись божеству Баалу и не интересовали никого, пока не расширили секту, а пропажа людей не стала заметной. Их раскрыли в середине девяностых, но религиозные фанатики устроили в доме-храме, где жили и проводили обряды, пожар. Многим удалось избежать наказания, кто-то унёс клинок, которым совершались все жертвоприношения — и на его лезвии был выгравирован символ Баала.       Пока другие полицейские выслеживают возможных бывших адептов и сверяют факты, Гавриил ищет в записях почти двадцатипятилетней давности упоминания о семье с одним ребёнком, девочкой, которой на момент операции по захвату Культистов должно было быть ровно двенадцать лет и девять дней, высматривает знакомое лицо на уцелевших фотографиях, приобщенных к делу, сопоставляет даты убийства и местонахождения Вельзевул, старательно просматривая их переписку, вспоминая разговоры. За неделю работы у него появляется так много косвенных улик, так много страхов и вопросов. В смятении открывает первый роман о Ганнибале — её любимая тетралогия, заинтересованность которой она, впрочем, прятала особенно глубоко; становится только хуже.       Он приезжает к ней вечером в пятницу без предупреждения, безоружный, разбитый, напряжённый, остаётся на выходные, всё не веря, отбрасывая мысль, что его Вельзевул — жестокая убийца, поедающая своих жертв. Всё это было частью ритуала, образом жизни, привитым ей с младенчества? Что такого важного было в Риджентс-парке, где был найден первый труп и так много последующих? Почему она, зная, что Гавриил ищет именно её, ничего не предприняла? Хочется поставить всё на кон и спросить об этом напрямую, как человек человека. Хочется, чтобы ответы дала не Вельзевул. Зачем он вообще полез?       Она спрашивает, всё ли с ним в порядке несколько раз, пытается сцеловать тяжесть с его плеч, холодный налёт с кожи. Она преувеличено беззаботна, словно знает, о чём хочет спросить он. Чертит символ будто специально — толкает к краю, почти признаётся. Гавриил медленно возводит стену между ними, готовится защищаться — и сломать её в один момент. В ярком дневном свете, бьющим в огромное окно, всё кажется картонно-натянутым. Немного иначе должно проходить воскресенье.       Они одеваются, и Вельзевул уходит на кухню за чаем, не то давая Гавриилу время собраться, не то не желая слушать. Но когда возвращается — видит, что назревает взрыв, по теням на лице и складке у рта понимает, как хищник чувствует опасность. Она ставит чашки на стол, останавливается чуть поодаль от Гавриила, сидящего на противоположном от стола краю кровати. Посреди смятого одеяла смотрится неуместно. Он глубоко вздыхает, начинает почти буднично, словно продолжая разговор:       — На последних двух трупах был вырезан символ под сердцем. Тот символ, что ты рисовала… — он запинается, улыбается внезапно задорно, но уголки губ кривятся, выдавая нервозность. — Я думал — случайность, мало ли, но чёрт дёрнул проверить, присмотреться к делу о Южных Культистах, рыться в пепле. Я нашёл только обрывок фотографии маленькой девочки и женщины; на её шее можно разглядеть кулон с тем символом. И орудие убийства тогда так и не нашли, — он мнётся, Вельзевул наконец ловит его взгляд — взгляд загнанного в угол зверя, растерянный, тревожный. В её глазах отражается сталь. Гавриил шепчет, слова растворяются в воздухе. — Пожалуйста, скажи, что это не ты.       Вельзевул дёргает кончиком губ, осознавая, что сейчас не сможет солгать.       «Это не я», — тяжело, горячо.       Она сама себе не верит. Слышит стук сердца, дыхания, чувствует, как инстинктивно напрягаются мышцы, как в крови готовятся лопнуть маленькие бомбочки. Вельзевул молчит, не оставляя Гавриилу надежды, и только спустя минуту душной тишины спрашивает, проверяет:       — И ты мне поверишь?       Игра в гляделки затягивается. Они говорят без слов, выставляют напоказ неуверенность, опасения и выводы, позволяя читать каждую запретную обществом мысль. Гавриил выдыхает короткое:       — Да.       Вельзевул не давит. Она устала откладывать.       — Но это я.       — Скажи, что это не так, — слишком настойчиво, чтобы быть просто мольбой влюблённого. — Просто скажи!       — Мы обещали быть искренними друг с другом.       Она улыбается, он не верит её словам. Выдыхает шумно, роняя голову на ладони, и Вельзевул решает ему помочь, медленно отходя к стеллажу.       — Джеймс Уик, найденный под мостом Блэкфраерз, с вырезанными частями бицепсов. Гид, вёл себя крайне невоспитанно по отношению к молодым девушкам во время экскурсий, а я каждый вечер прохожу мимо его последней точки домой. В тот день он счёл меня подходящей забавой — крайне неосмотрительно. Элли Смит, переулок у Сент-Джона, — недобросовестная медсестра, думающая, что может приходить на работу в нетрезвом виде и не соблюдать санитарные нормы — я долго терпела. Двоих пациентов она заразила гепатитом, и я была слишком рассержена, чтобы заморачиваться в тот раз с готовкой. Ларри Браун, у Британского музея, грубиян и мошенник. У меня было много времени после закрытия, чтобы разделать его — не накачанный, не ожиревший, прекрасный фарш и…       — Замолчи!       Гавриил обрывает её резко, но тихо, нервно дёргая рукой; бледневший с каждой фразой, осунувшийся — смотрит в одну точку, не моргая, представляет подробности, вспоминает изуродованные тела, крохи информации из судмедэкспертиз, паспортные данные и миллионы вопросов, на которые никто не мог дать ответа. Он пытается сложить в голове пугающие сознание два образа: маньяка-каннибала и любимую женщину. От попыток тошнит и хочется вымыться, прекратить, разрезать связующую нить, но мозг упорно сводит концы с концами. Гавриилу от этого уже не сбежать.       Вельзевул разглядывает его пристально, оценивает шанс на выигрыш, гадает: о чём он спросит? Остановится ли на её «предательстве» или вгрызётся в факты об убийствах, спросит ли, на что она рассчитывала, или понимает, как ужасно поступала? Назовёт монстром, будет ли корить себя за невнимательность?..       — Почему… — он облизывает пересохшие губы, — почему ты это сделала?       Он смотрит ей в глаза, остро и требовательно, но ни раздражения, ни обиды Вельзевул в нём пока не находит.       — Они уродовали этот мир — уничтожали его… А здесь и без них далеко не идеально, не пригодно для жизни нормальных людей. Они, — она поджимает губы в отвращении, теряется на долю секунды под наплывом противоречащих эмоций. Не то она освобождала, о чём сейчас говорит. — Они не должны были…       — Нет, — Гавриил снова её перебивает, качая головой. — Я спрашиваю: почему ты вообще это делаешь, с чего всё началось?       Она пожимает плечами, облокачивается о стеллаж, заводя руку за спину.       — Это было всегда. Я не психиатр, чтобы разбираться с этим.       — Но ты достаточно умна, чтобы понимать себя.       Вельзевул хмыкает. Конечно. Он успел узнать её достаточно хорошо, чтобы спрашивать о таком уверенно. Ей приходится заново вспоминать, выворачивать сокровенное, что долгие годы было основой всего, причиной бежать и причиной остаться.       — Мои родители были последователями культа Баал, я говорила, но ничего общего с древним божеством он уже не имел. На сатанинских вечеринках по пятницам устраивали жертвоприношения — человеческие, и в пять лет я считалась уже достаточно взрослой, чтобы присутствовать на всех этапах ритуала и принимать участие, включая поедание благословенного мяса, — она кривит губы. Тогда всё было удивительно, странно, страшно, но другого она не знала; сейчас — изломанными линиями накладывается на мир за пределами домашних правил, годы калечной рефлексии и ночи цвета индиго с контрастом крови на руках. — В двенадцать я должна была совершить своё первое жертвоприношение, особое — жертва должна была быть членом культа, и жребий пал на мою мать.       Вельзевул неосознанно проводит рукой по шраму — от места под левым углом челюсти и вниз, обрывающаяся нить и точка глубокого прокола. Отец сошёл с ума внезапно, попытался спасти жену, но Вельзевул уже зачёрпывала маленькими дрожащими ладошками кровь из полосной раны от шеи до лона; алое растекалось по бледной коже, теплом сворачивалось внутри. Он устроил драку, пробрался к алтарю, занося ритуальный нож, и опустил его, поглощённый безумием, но промазал. Она зажимала шею рукой, задыхалась и бежала, бежала, бежала… Её спасла тогда полиция, расследовавшая исчезновения людей в том районе, но ничего, абсолютно ничего не понявшая…       У неё была новая семья, новое имя и попытки любить, было несколько лет забытья и приключений, но брак приёмных родителей рушился, как карточный домик, и в один момент Вельзевул не придумала ничего лучше, чем пустить тёплую кровь во имя бога-тёзки. Потом она снова бежала, теперь — от всего мира, но к самой себе, мешая детство и темнеющую неизвестность будущего.       Всё это — уже не для Гавриила, не сейчас, но ему хватает услышанного и тяжёлого взгляда. Проникается омерзением — до тошноты и неловким сочувствием, но в настоящем, давящем и сжатом, ему не должно быть места.       — Скольких ты убила?       — Как ты — не помню.       Ответ застаёт его врасплох, а Вельзевул медленно толкает к кульминации.       — Не сравнивай…       — Разве убитые тобой всегда были теми, кто заслуживал смерти с объективной точки зрения? — повышает голос, тыкает носом. — Такой просто не существует. Поэтому не начинай морализировать.       За их обоюдным раздражением приходит новая тишина, отяжелевшая от слов и времени.       «Что дальше?» — будто бы спрашивает, разводя руками, с насмешкой или отчаянием.       «Ничего. Патовая ситуация.»       Вельзевул улыбается одними уголками губ.       — Кажется, ты хотел убить меня, — напоминает. Невидимо для него, снова спрятавшего лицо в ладонях на несколько мгновений, нащупывает на полке нужное. Тихонько под тканью лязгает металл о металл.       Она уже не помнит точно, когда Гавриил сказал ей об этом в первый раз, не зная, о ком говорит на самом деле. Помнит, как он выдавал эмоции по капле, как усталость сменялась яростью; помнит, что ждала сегодняшнего момента — когда дороги назад уже не будет и игра в счастливую жизнь закончится; начнётся другая, стремительная и беспощадная. Вельзевул помнит и день их первого поцелуя, случившийся месяцем позже, когда вместо удивления и эйфории думала о том, что лично Гавриилу исполнить задуманное будет теперь тяжело. С каждой их встречей, с каждым прикосновением, с каждой снятой с тела вещью — всё тяжелее. Ему догадаться раньше, раньше взяться за дело и выстрелить, пока они ещё были одеты в незнакомцев.       Тогда бы сейчас он мог наскоро составить план, как выйти из этого дома живым.       Но в голове Гавриила звенит пустота, и каждый первый пункт кажется до ужаса нелепым.       Его телефон остался на столе, Вельзевул перекрывает выход из маленького пространства между стеллажом и кроватью и из спальни — придётся драться. Разве он не был к этому готов, пусть и представлял себе всё совсем иначе: наручники, форма и пистолет, поддержка рядом и не любимая женщина — а мужчина-безумец, уродливый внутри и снаружи, даже жалости не вызывающий.       Кажется, он нарушил какие-то важные правила — главные из них, и игра зашла в тупик. Нельзя было спрашивать напрямую, нужно было расслабиться и забыть, пока ещё не поздно. Нужно было найти более сильные доказательства и не работать в одиночку, рассказать всё хотя бы Мишель…       — Не тебя, а убийцу и каннибала, — начинает, но Вельзевул обрывает его грубо:       — Я — убийца и каннибал, — она дёргает уголками губ, и от смазанных теней лицо заостряется. — Твоя девушка — убийца и каннибал. Я — жестокая сука, меня — нужно изрешетить пулями, меня — нужно упечь в психушку и пустить по кругу, — повторяет его собственные слова, и Гавриил вспоминает, при каких обстоятельствах говорил их, и в желудке протяжно ноет тошнота. — Или друзьям и родственникам полагаются льготы?       Она издевается, провоцирует его, чтобы — что? Гавриил взъерошивает волосы, вскакивая, но не наступая.       — Чего ты добиваешься? — выдыхает тяжело, ответить не даёт. — Я не хочу тебя убивать, но отпускать не собираюсь. Ты нарушила закон, убивала с особой жестокостью и надругалась над телами. Я не дам тебе продолжить.       — Я не сяду в тюрьму, — отрезает, напрягается, ожидая чего-то. Удара ли, слов о том, что Гавриил её прикроет — сама не верит происходящему, но собирать осколки безопасного мира уже некогда.       — Тебе придётся, если хочешь остаться в живых.       Вельзевул только достаёт из-за спины клинок, как будто бы торжественный, смотрит тяжело, и Гавриил понимает, что выживать теперь придётся ему.       Она не питала иллюзий, не имела права верить — хотя очень хотела и доверяла, пока была возможность.       — Положи его, Вельзевул, — почти просит, но голос звенит и режет. — Положи нож! Положи! — кричит в пустоту, потому что теперь есть только проснувшиеся преступник и коп, но никто не будет прятаться и убегать.       В его словах и позе страх и гнев, страх и гнев — она это чувствует и слепо верит, что он её боится больше, чем она его. Он сильнее, больше и подготовлен куда лучше неё и лучше всех её жертв, но у него, зажатого в угол, шансов не было с самого начала против ритуального клинка и неё, много раз представлявшей, как убьёт его и что сделает после, — так много, что сейчас испытывает чувство дежавю. Места для ошибки уже нет. Справа от него стеллаж, где нет ничего для неё опасного, слева кровать, а сзади — стена. Гавриил успевает только схватить подушку, продолжает отступать, но уже некуда. И он вынужден бить прямо, чтобы сохранить подобие дистанции, вынужден рисковать, выставлять руку, блокировать удары клинка подушкой, пытаться попасть в челюсть, висок. Вельзевул уворачивается, бьёт в ответ, колет-режет подушку, уклоняется от летящих в неё книг — непредвиденно ею, заставляющеее сердце биться слишком быстро, но спустя короткую серию ударов достаёт лезвием до костяшек пальцев, и Гавриилу остаётся только бросить клочья в Вельзевул. Секунда замешки — он хватает с полки очередную книгу, Вельзевул ныряет под руку. Врезается головой в кулак до оглушающего звона, но лезвие уже вогнано в тело по самую рукоять.       Гавриил, не замечая, снова бьёт, смазано попадает в скулу. Вельзевул наносит следующий удар, противясь гулу в голове и плывущему полу. Потом ещё один, не обращая внимания на опасные руки Гавриила, хватающих её за плечи и запястья в попытке отстранить, откинуть, но натыкающиеся на лезвие. Он теряет силы с каждым новым ударом — пятым, шестым, пока не упирается в стену, не прижимает ладонь к животу, оседая на пол, пытаясь удержаться за стеллаж. Из горла вырываются сдавленные хрипы-стоны.       Вельзевул мечется к столу за телефоном и падает рядом с Гавриилом, укладывает спиной к себе на грудь, кладёт свою руку на его — сильнее давит на раны. Утыкается носом в волосы, прислушиваясь к напряжённому дыханию; набирает сообщение, звонит и скидывает, привлекая внимание.       — Не смог, — усмехается, откладывая телефон. Она тоже не смогла.       — Не смог, — повторяет Гавриил, сглатывает шумно. — Если подумать… не самый ужасный исход.       — Молчи, тебе вредно говорить.       Гавриил пытается засмеяться, но может только состроить гримасу на лице, задохнуться от боли и зажмуриться.       — Ты же им у-бивала… Съешь меня те-перь?.. Ду-мала о-б это-м?       — Конечно, — даже не задумываясь, но уже успев начать сомневаться. Чувствует, как в груди становится болезненно горячо. — Каждый раз, когда смотрела на тебя слишком долго, во время прелюдий и каждого поцелуя. И ссор. Но мясо у тебя слишком жёсткое.       — Оправдываешься…       Больше всего сейчас хочется шутить, глубже погружаться в сюр происходящего, потому что выбраться из него уже невозможно — все границы остались где-то далеко, давно. Гавриил невольно вспоминает о всей романтическо-драматической чуши, сопутствующей моменту в телеке, но куда быстрее приходит тошнота осознания — умирать на руках психопатки, ужасавшей современный Лондон, совсем не романтично. Риджентский каннибал, подумать только… Держала ли она прочих жертв вот так, смирившись с неизбежным, но отчаянно сожалея?..

***

      Гавриил слышит нарастающий гул — шум течёт по среднему уху, таранит барабанную перепонку и разливается горячим по внутреннему; резонирует, отдаёт в мозг болью, в живот — тошнотой и душной влагой, закручивающихся медленным водоворотом. Он затягивает Гавриила на дно, такое же горячее и сухое, как всё вокруг. Жгучее, облепляющее, странное…       Он слышит тихий голос, тонущий в агонии, чувствует уколы ледяного, чувствует мокрое, тугое. Он теряется во времени и пространстве, и нет сил даже на попытку вынырнуть. Размокшее, набухшее тело всплывает само постепенно. Гавриил открывает глаза.       Светло, больно и сухо. Непонятно ничего: где, почему?.. Он наверняка проспал и опаздывает на работу — чертовски неудобно! Хочет потянуться к тумбочке и взять телефон, проверить время, только пошевелиться не может, руки не слушаются, напряжение мышц отдаёт тяжёлой болью в живот. Он ранен… Вельзевул.       Гавриил смаргивает остатки бредового сна, картинка постепенно обретает чёткость.       Незнакомые белёсые стены, незнакомый потолок и тесное пространство, как тюремная комната, дверь напротив койки. У изголовья передвижной столик, какие бывают в лабораториях, уставлен коробочками, усыпан белоснежными пакетиками… Слишком тихо, глухо. Больно. Странно. Ведь она убила его, разве нет?       Сдерживая стоны, Гавриил пытается пошевелиться, понять. Левая ладонь перевязана, на сгибе локтя — катетер; шарит правой рукой по животу. Вместо футболки нащупывает бинт, на ранах — плотно и мягко в несколько слоёв. Как будто специально рядом била, чтобы обрабатывать было удобнее… Мысль о том, что Вельзевул может быть рядом, не отзывается тревогой, только любопытством, необходимостью.       Тихо распахивается дверь, и она, словно почувствовав, появляется в поле зрения, ловит его ещё туманный взгляд.       — Добрый вечер, — приветствует; в голосе не различить ни одной эмоции — режет слух методичным звоном. Вельзевул смотрит на часы и выдаёт, предвосхищая все вопросы: — Спал двадцать шесть часов после операции. Раны зашиты, обработаны, без осложнений. Моргни, если есть жалобы, кроме умеренной боли.       Гавриил не моргает, но морщится. Картины Дали истлевают и трескаются, впуская в себя ужасающее, отвратительное. В голове слишком много.       — За-чем?       Вельзевул глаз не отводит, но сжимает губы в тонкую линию, сводит брови к переносице. Подходит ближе, замирает в двух шагах.       — Живым ты мне нравишься больше.       Она уходит, будто сбегает, и Гавриилу не остаётся ничего, кроме как снова уснуть. Теперь ему снятся дома и улицы, он ищет труп и рядом с неестественно лежащим телом находит улыбающуюся Вельзевул. Нож исчезает из её руки, она обнимает Гавриила порывисто, сжимает крепко; её волосы пахнут кровью, её руки — тёплые и влажные. Рядом суетятся судмедэксперты и напарница, что-то говорят об уликах, о следах, но Гавриил никак не может расслышать что. Что-то важное, большое ускользает от его внимания в расплывающемся мире. Внутри просыпается горячая тревога, разливается по телу, путает мысли.       Он чувствует короткую боль в руке, и это отрезвляет.       — Что ты колешь? — спрашивает, едва разлепляя губы, сквозь сон.       — Жаропонижающее, и только.       Мокрое и холодное проходится по коже.       — Похож-же на ту часть… где Ганнибал… заставил агента встать на свою сторону… с помощью наркотиков, — выдыхает почти по слогам. Пытается посмотреть на Вельзевул, но не знает, открыты ли глаза, не знает, рядом ли она.       — Это будет совсем не интересно… — на выдохе.       Вельзевул гладит его по голове прохладной ладонью, зачёсывает влажные пряди. Гавриил расслабляется, уже не думая ни о чём, подаётся навстречу ласке. Поворачивает голову и ведёт носом по замершей, напряжённой ладони, мажет губами по самому центру. Иногда болеть приятно…       Он просыпается ещё несколько раз от чужих рук, то переворачивающих его, то суетящихся рядом, звенящих, шуршащих. Иногда в сознание проникают голоса, усталые, холодные, говорят о здоровье, о безопасности — Гавриил не понимает, сбегает в мрак сна от неизвестного тяжёлого.