Когда Вселенная начнёт сжиматься

      Вельзевул уже очень давно никого не лечила. С её практик во время учёбы прошло много лет, а трупам капельницы ни к чему. Но руки помнят. Они вообще много чего помнят: и как реанимировать, и как вскрывать — Вельзевул и в пьяном и в бессознательном состоянии это сделает. И как любить они тоже помнят, даже когда мозг решает между бегством и убийством. Разве так ведут себя серийные маньяки: в один момент напоминают себе, что невозможна трепетная нежность к человеку, который покушался на свободу, который так яростно настаивал на твоей чудовищности, а в другой доставать из глубин сознания трогательные поцелуи и любовные взгляды, чтобы смирить злость. Наверное, она действительно безумна.       Люцифер не задаёт подобных вопросов, никаких вообще — только уточняет, будет ли это безопасно. Несмотря на некоторое доверие и сотрудничество, Вельзевул знает: он своей шкурой ради неё рисковать не будет. Она бы тоже не стала. Но вот ради Гавриила вытащила старого друга из подвала, заморочилась с больничным, стирала кровавые следы со ступенек и сидений в машине. Она следит, чтобы он не умер, не зная, что будет делать дальше. Открывает себе дверь в опасность, когда могла её уничтожить и не бояться больше за собственное спокойствие. Могла вернуть всё на свои места… Но у Гавриила, подошедшего слишком близко, Гавриила, который заставлял сомневаться каждый его рабочий день, но усыплял бдительность объятиями, тоже появилось своё место.       Она Люциферу не говорит ничего, не желая рассказывать о зыбкой неизвестности, что ждёт её, когда Гавриил проснётся. Она надеется, что он всё понимает. Он был её преподавателем в институте, пока не получил судимость за изъятие органа без согласия донора и не лишился лицензии, а спустя условно-досрочное перенёс свою работу в потёмки подпольной хирургии. Он нашёл её почти сразу же, предложил сотрудничать, но тогда ещё не знал, насколько у Вельзевул больше возможностей, чем у обычного нечистого на руку патологоанатома.       Иногда она забирает у жертв больше, чем требуется, передавая органы Люциферу для пересадки; иногда он помогает ей замести следы. Ничего лишнего, ничего личного, — но сейчас Люцифер становится невольным свидетелем её драмы, слишком тяжёлого выбора, который она всё пытается отложить. Она или он — как долго? Рано или поздно кто-то из них окончит свою жизнь, и, как неожиданно, Вельзевул не уверена в том, что это будет Гавриил — когда станет неконтролируемой угрозой.       Впервые за тысячу лет она хочет изменить каждое решение, что привело её сюда. Она хочет, чтобы ей никогда не исполнялось двенадцать, чтобы мама осталась жива и смогла защитить от противоречивой, опасной реальности вне дома. Ненадолго Вельзевул позволяет себе провалиться в воспоминания, в те короткие моменты, когда всё казалось правильным, простым и понятным, когда не было сомнений, и так легко было заткнуть свои желания родительским строгим «надо», розгой и полуночными молитвами на пустой желудок. Когда по щекам ещё могли течь слёзы, а вся кровь умещалась в детских ладошкам.       В следующий момент огонь, съевший дом, обжигает грудь и пальцы, и Вельзевул открывает глаза. Пока время идёт только вперёд, прошлое остаётся в прошлом, и нет никакого смысла сожалеть и терзать себя безутешными «если бы». Вельзевул жила не для этого.

***

      Следующее пробуждение похоже на обычный выходной, когда после вчерашнего тяжёлого дня не хочется вставать. Только за окном темно, из кухни льётся приглушённый свет, а Гавриил снова у Вельзевул дома, лежит на кровати. Как будто ничего не случилось или уже закончилось. Только тумбочка передвинута к его изголовью, подле — пустая стойка для капельницы. Непонятная муть не отпускает Гавриила ещё некоторое время, тянет назад в сон, просит успокоиться и оставить всё, не думать, не знать. Но едва сознание проясняется, он уже выстраивает ломаную логическую цепочку — цепляется за рассуждения. Из цельной картины выпадает только неизвестная комната и факт жизни. О чём думала Вельзевул, спасая его после того, как сама и зарезала, прося о помощи — наверняка же — и оставляя в своём доме отлёживаться, а не выкинув где-нибудь в районе любимого Риджентс-парка?       Она не связала ему ни рук не ног, не вколола ничего психотропного — Гавриил этому верит, да и трезвость рассуждений доказывает. Сколько он уже провалялся? Он точно пропустил несколько рабочих дней — разве его не должны искать? Где он вообще был? Впрочем, Вельзевул могла отправить сообщения от его лица. Гавриил садится, боль стягивает мышцы, ноет и крутит, и все движения даются с трудом. Ослабевшее тело ещё просит покоя, но нужно встать, найти телефон и… чёрт знает. Для начала выяснить дату и время. Гавриил осматривается. Настенные часы показывают одиннадцать, на календаре уже седьмое августа, среда. Ходила ли Вельзевул на работу?       Он бредёт вдоль стеллажа, придерживаясь рукой, уже свободной от повязок, но кожу ещё тянет от глубоких порезов. Гавриил тщательно осматривает полки, как может — откуда Вельзевул достала вчера клинок, как он оказался к ней так близко в тот момент? Будь он на её месте, хранил бы столь примечательное орудие убийства подальше от мест, где на него можно наткнуться случайно. А Вельзевул умна. Неужели она готовилась заранее? Мысль отдаётся тяжким разочарованием, горьким «да, это должно было случиться». Рано или поздно. До этого момента у Гавриила не было времени подумать над этим, теперь же — нет смысла. Но очень хочется.       Расстояние от стеллажа до стены ванной волочащимися шагами кажется огромным, но вдоль — до двери — ещё больше. Гавриил идёт молча, зная, что надо — к выходу. Не спасение, но возможность поступить правильно. Ноги передвигает еле-еле, скрипя зубами, спешит из последних сил, но дверь заперта. Конечно. Он поворачивается к вешалке с ключами и замечает за спиной Вельзевул. Она опирается плечом о стеллаж, смотрит непроницаемо, и от бьющего её в спину света выглядит неотвратимой угрозой. Ключей на месте нет, и искать их уже нет времени.       — Я не позволю тебе испортить мне жизнь, — припечатывает и подходит ближе. — У тебя постельный режим.       — Я плохой пациент, — отмахивается Гавриил и идёт в ванную, бежит от безысходности.       Бритвы лежат на своём месте, но какой ущерб можно нанести вот такими? Всё ещё можно разбить зеркало… Гавриилу не нравится размышлять об этом. Всё напоминает посредственный фильм ужасов, триллер, где каждую секунду главный герой думает о том, как сбежать от заключённого в человеческое тело древнего зла, как спасти остатки себя — вернуться в реальный, привычный мир хотя бы инвалидом, но живым.       Гавриил хочет уйти, хочет, чтобы ничего из этого не случилось, хочет вернуться на неделю назад и не дать Мишель заметить символы, не дать профессионализму выйти за пределы работы — не поставить себя перед очевидным выбором. Он стал слишком вдумчивым, чтобы выбор оставался таким. Не в первый раз, имея дело с Риджентским каннибалом, Гавриил хочет, чтобы выбор сделали за него, как в далёком детстве.       Вельзевул в ванную не заходит, не догоняет с обещанием съесть живьём, сломать. Как будто бы всё ещё доверяет, ломая законы жанра. Гавриил, в свою очередь, сомневается, что сможет её убить. Почти честно. Свет и белизна раковины слепят глаза, подживающие ранки чуть царапают щёки, и кажется, что через пару минут наступит Армагеддон, а Гавриил в тряпичных штанах и растянутой футболке, не в состоянии о себе позаботиться.       Он умывается прохладной водой и хочет вернуться в кровать, забыть о том, почему так больно, и представить, что всё будет хорошо само по себе.       — Как себя чувствуешь? — встречает Вельзевул в коридоре.       — Приемлемо.       Она продолжает смотреть, словно сканирует его взглядом. Может, раздумывает, как разделать его, как выйти из этого омута сухой. Но потом пропускает его вперёд.       — Я должна тебя осмотреть.       И Гавриил покоряется этой сухой фразе, возвращается в спальню и ложится. Никогда ещё он не видел Вельзевул столь бесстрастной: никаких лишних движений и слов, никаких эмоций, только наизусть выученные манипуляции, только профессиональная холодность. В любой другой момент Гавриил мог бы подумать, что Вельзевул на него обиделась, может, он на неё тоже, и теперь им нужно помириться, извиниться друг перед другом, объяснить, чего они хотели на самом деле, почему отреагировали так болезненно друг для друга…       Прости, что убивала и ела людей и прекращать не собираюсь? Прости, что я должен посадить тебя в тюрьму, что твой образ жизни категорически неприемлю?       Смешно — до истерического хохота. И до него же — грустно.       Руки у Вельзевул неожиданно холодные — что она делала до того, как Гавриил поднялся? Но он даже не вздрагивает и совсем не напрягается в ожидании опасности. Хочется ударить себя так, чтобы выбить челюсть, но только бы заставить мозг думать, как надо. Хей, перед тобой маньяк-каннибал, ты — страж порядка, сделай уже хоть что-нибудь! Гавриил закрывает глаза и повторяет клятву из полицейской академии: как чистым, пламенным сердцем верил, что сможет сделать мир лучше, что справедливость будет торжествовать под его рукой, что окружающие смогут им гордиться!.. Он вспоминает каждый выезд, Ирак, каждое своё убийство и штамп «недостаточно улик»: как быстро в нём закипала ярость и с каким трудом он её гасил: не справился в этот раз и не сможет, потому что злой мир больше и сильнее, но он, Гавриил, он должен… Он и служить отправился по контракту от бессилья, но только хуже сделал. И дело каннибала взял — именно для этого, чтобы искупить все прочие «не» перед людьми, перед собой…       Он это «недостаточно улик» может и сейчас поставить и передать дело. Выкинуть результаты, к чертям спалить, забыть всё как самый страшный сон и каждое утро, просыпаясь, видеть любимые голубые глаза, целовать любимые губы и пальцы. Знать, что на них чужая кровь, кровь тех, кто ни в чём не виновен, кто умолял о пощаде, у кого за спиной были близкие… Гавриил морщится от фантомной боли за грудиной — в чём разница между ним и Вельзевул?..       — Ты в порядке? — спрашивает она, заклеивая повязку. На бледном лице мелькает тень волнения.       — Да, вполне.       Он почти не врёт — его тело в порядке под чуткой заботой… под присмотром Вельзевул, а его размышления останутся при нём, пока он не поймёт… В чём между ними разница? Почему он должен её посадить? Почему он имеет право этого не делать — и имеет ли? Сможет ли он жить с решением, каким бы оно ни было, — жить полноценно? Ему отчаянно хочется, чтобы Вельзевул сделала хоть что-то, что поможет ему. Но пока она только меряет давление, температуру и колет антибиотики. Она приносит ему куриный бульон и немного картофельного пюре, объясняет зачем-то про щадящую диету, про четверо суток не работавший желудок — Гавриил это всё прекрасно понимает. Покорно принимает плошку, но принюхивается-присматривается долго, пока Вельзевул не бросает раздражённое:       — Человека проще перепутать со свининой или телятиной, чем с птицей, — и прибивает жёсткое: — Пей. Ты был очень слаб.       Он просит её рассказать, что происходило в эти четыре дня. Да, она писала Мишель от его имени; да, она знакома с нечистым на руку хирургом, который держит всё необходимое в подвале и достаточно добр, чтобы спасти жизнь незнакомца без лишних вопросов; нет, она не угрожала съесть его, и они друг другу ничего не должны. Гавриил замечает, что напрягается Вельзевул сильнее, что острее становится её взгляд и сжимается воздух вокруг.       Она относит посуду и возвращается, но садится за стол, включает лампу и достаёт рабочие папки. Наступает долгое молчание, с каждой минутой становится всё липче, былая и вроде бы обрубленная близость натягивает струной, но всё не лопается, никто из них не перерезает её.       Гавриил чувствует себя запертым в клетке зверем — с ещё более опасным хищником. Внутри его Вельзевул, родной и любимой, сидит чёртов демон, управляет ей, убивает её руками. Но Гавриил не обманывается, он знает — верит, что знает: Вельзевул и есть демон, проклятый каннибал, хладнокровная, манипулятивная. Без шанса на удачу. Она не играет ни в дружелюбную хозяйку, ни в садиста — и Гавриил не знает, чего она хочет — ведь она умная женщина, прекрасно понимает, что он не позволит ей убивать дальше; она не отпустит его с обещанием не сдавать. Они оба в ловушке, и если его решётка — желание Вельзевул быть свободной, то её — желание Гавриила посадить её; их равнозначное желание жить. Только что мешает Вельзевул сломать свои прутья?       Он больше не верит в её любовь — и в удовольствие видеть его живым тоже не поверит. С трудом верит и её жестокости, но здесь такие убедительные доказательства. И всё же, он жив. Сил спросить, что ею движет на самом деле, ещё не хватает. Может, потому, что Вельзевул никогда не врала. Может потому, что медаль с двумя сторонами, с разными лицами ещё вертится — и вертится слишком медленно, не позволяя ни увидеть одно целое, ни заострить внимание на чём-то одном.       Время течёт по секундам как песок сквозь пальцы. Вельзевул всё что-то пишет, чертит, сверяет какие-то данные, так часто зевает и трёт глаза. Гавриил тоже давно хочет спать, ещё слишком слабый, не оправившийся от взгляда смерти в его душу. Но опасения, смутные сомнения и недоверие заставляет их обоих держать глаза открытыми. К чему это всё приведёт, чем закончится? Мысль о том, что они измотают друг друга, доведут до агонии, но не найдут сил, чтобы завершить начатое, кажется глупой; и ещё глупее, что кому-то придётся жертвовать собой. Они не несчастные влюблённые, чтобы заниматься подобным, они слишком старые и чёрствые, слишком… Слишком… нуждаются друг в друге?.. Это похоже на надежду, на решение самой большой проблемы в жизни — нужно только дотянуться, осмыслить, и всё станет понятным. Но Гавриил тянется лишь в темноту.       Сны ещё не приходят, только расплывчатые ведение: не то воображение будущего, не то воспоминания. Они как-будто разговаривают, стоя на кухне — и никто никуда не уходит, они обнимаются, но вокруг уже Риджентс-парк. Гавриил чувствует её руки на своей талии, и ощущает, как удобно щека прижимается к её макушке, как тело касается тела — плотно, мягко, спокойно. Нет ни драк, ни страха, ни крови. За спиной стоят десятки людей, сливающихся с темнотой — с дырами в груди и голове, с оторванными руками, без ног сидят на земле и смотрят осуждающе пустыми глазами.       Когда Гавриил просыпается, солнце уже ярко светит в окно. Он сам лежит на кровати, укрытый одеялом. Лампа на рабочем столе выключена, Вельзевул, заспанная и хмурая, разбирает папки. У неё волосы влажные и вьются, значит, недавно была в душе; значит, проснулась тоже не так давно — значит, тоже засыпала, не выдержав. Доверившись? Или уверенная, что Гавриил не сможет причинить вреда в таком состоянии?       Она не говорит лишних слов, не делает лишних движений — только минимум заботы, будто наступит день, когда Гавриил сможет просто уйти, и они больше не встретятся специально. Может, пересекутся на улице, и кто-то кивнёт головой в знак приветствия, кто-то сделает вид, что не узнал, или не узнает на самом деле. Другой даже не пожмёт плечами — ведь это будет совсем не важно, не дорого. Только этот сценарий совсем не про них.       Гавриил будто находится в параллельной реальности, где нет ни законов, ни правил — ничего, только покорёженное подобие нормальности. Вельзевул взяла больничный. Она не наблюдает за ним как тюремщик за заключённым, но всё время находится рядом, словно прилипла к коже, к сознанию, тенью следует за мыслями, ведь у них больше нет поводов доверять друг другу. Она продолжает разбираться с документами, словно вознамерившись выполнить годовой план по написанию отчётов — или закрыть долги в незаполненных. Гавриил заканчивает «Восхождение Ганнибала». Специально ли Вельзевул купила романы Харриса или в шутку, пыталась ли что-то найти для себя, как ищет Гавриил?       Но в книге он всё ещё чувствует ложь, только никак не может понять, где именно. Слепок чужой жизни, как слово без контекста, ему никак не поможет, не даст ответа. Он всё равно дочитывает до последнего слова. Нервы сворачиваются в шипящий комок.       Гавриил чувствует, что первый удар, первое отступление снова за ним.       — Почему ты выхаживаешь меня? — спрашивает, отвлекая Вельзевул от документов.       — Я же говорила: живым ты мне нравишься больше. На амнезию вроде не жаловался.       — Не смешно.       — Похоже, что я смеюсь? Я не шучу, Гавриил.       Они пересекаются взглядами — голубые глаза напротив голубых в неуместно тёплом свете лампы — её льдисто спокойный, непробиваемый, его пылающий, напористый, когда это он — хладнокровный детектив, когда она — с адом внутри.       Вельзевул возвращается к работе, Гавриил вспоминает обрывки своих бредовых мыслей во время лихорадочного сна, разговоров, когда непонятно было, как Вельзевул разбирала его сумбурные слова; вспоминает её руку на своей щеке, и спокойствие. Наконец, в полной мере осознаёт, что она рисковала, перевозя его к другу-хирургу и обратно. Ради чего? Так не должно было быть — и только что осевшие эмоции вздымаются с новой силой. Гавриил садится медленно, встаёт, идёт к ней.       — Это бред, ты понимаешь? Сама себе противоречишь!       — Говорят, психопаты могут быть непоследовательны.       Она не повышает голос, и ровный тон раздражает сильнее — как и уверенность в собственной правоте. Бесстрашие. Ведь если он не умрёт — как она сможет гарантировать свою безопасность? Точно сумасшедшая. И у него нет никаких сил спорить, ведь сам ни на что не способен. Думал, что встретит его, каннибала, и ни секунды не будет раздумывать; думал, его расчёты окажутся ложью и они с Вельзевул будут смеяться; думал, у кого-то из них хватит сил, ведь, чёрт возьми — она серийный убийца, особо жестокая, он воевал, он давал клятву. Что такое чувства в сравнении со всем этим, с инстинктом выживания и долгом?       — Расскажи мне всё ещё раз. Только полностью, подробно.       — Как на допросе, — она дёргает уголком губ в попытке на усмешку.       — Если тебе так удобнее, — он садится на край кровати, но под тяжёлым взглядом Вельзевул ложится, складывая руки на груди.       Иногда она представляла себе жизнь в тюрьме, представляла, что случится, если её поймают. Невольно надеялась на убийство при задержании, ведь сама она по доброй воле никуда не пойдёт. И теперь она возвращается в воображаемую допросную, рассказывает с самого начала. Про культ, про первые обряды. Но привычный запах дома, лежащий на кровати Гавриил, будто сказки слушающий, размягчают слова и голос. Она всё ещё пытается отстраниться от этого, закрыться, сбежать, но говорит, как не понимала, почему одноклассники так боялись смерти и крови, как восхищённо смотрела на занесённый над жертвой клинок, вслушивалась в страшную молитву, а всё представлялось ей великим чудом, которое никуда никогда не уйдёт. Безопасным. Она рассказывает, как удивилась своим слезам, когда застекленели мамины глаза, как вместе с её кровью про телу растеклось тепло, а последние её слова стали колыбельной. Рассказывает об ужасе, когда увидела ожившее безумие в отце — как кара божества. Рассказывает, как ночь за ночью ей снились кошмары, где её первое жертвоприношение окончилось правильно, где она убивала отца, где отец убивал её, где она ела своих родителей. Рассказывает о холоде в детском доме, о надежде всё забыть. Пять лет её звали Анна Мария, пять лет она думала, что прошлое — один большой кошмар, от которого следует навсегда избавиться. Никогда ещё она так сильно не ошибалась.       Второе убийство было случайным. Группка подростков, не желающих ни слушать, ни видеть — самые настоящие адепты анархии, заигрались на заброшке, развязали драку. Слишком много адреналина, слишком много любопытства: «Как сильно я могу ударить, не переходя черту?» Тот мальчишка просто оступился, пролетел два метра на бетон — неудачно головой о камень. Кто-то убежал в испуге, кто-то побежал за помощью, Вельзевул осталась сидеть. Из раны медленно вытекала кровь, парень смотрел глаза в глаза, ожидая поддержки. Вельзевул только мазнула пальцем между размозжённой кожи, цепляя кость ногтем, и слизнула кровь. Послышались крики вернувшихся, и ей пришлось уйти, напоследок приложив пальцы к тонкой шее и не почувствовав пульса.       Ей снились сны, где она оставалась и выковыривала из трещины в черепе мозг.       Третье, двойное оказалось ещё одним незавершённым, но первым таким, когда Вельзевул поняла, куда ей нужно идти, чтобы исправить неудобное опасное. На пепелище родного дома, сожжённого культистами в роковую ночь, она нашла шкатулку с ритуальным клинком: кто-то спрятал священное оружие в одном из неприкосновенных для огня и времени тайников, и у неё появились маленькие ритуалы, появились чёткие планы и конкретные цели. Сны из параллельного мира, где время текло иначе, постепенно уходили, оставляя долгожданный покой.       Она рассказывает дальше, расставляя в голове Гавриила улики по полочкам, давая ответы на все загадки — кроме той, что о символах. Пытается шутить о теориях консультирующих психиатров. Она ведь действительно не тот гениальный маньяк из книжки, её с её тревожностями всех видов разобрать слишком легко — как только не вычислили раньше? Как она не свихнулась?       Гавриилу всё ещё не смешно. Он теряется внутри себя, среди чувств и эмоций — среди того, что показала ему Вельзевул. Она не смотрит сейчас на него и едва ли бросила пару взглядов в его сторону за всё время рассказа, прячет свои глаза — а Гавриилу слишком сильно хочется увидеть их. Что он хочет найти там? Что он найдёт? Чего боится? Вельзевул не дожидается его ответа, снова сосредотачивается на документах, пишет что-то особенно усердно, но спустя несколько минут откладывает ручку и идёт на кухню. Словно это и для неё — слишком. Гавриил не знает, стоит ли идти за ней, стоит ли вспугивать — но он не слышит резкости в её движениях, никакого напряжения. Вельзевул прячется слишком хорошо, даже от самой себя. Она просто заваривает чай, приносит в комнату две кружки — ему тоже чёрный, крепкий, не горячий, какой Гавриил совсем не любит — как лечение.       Она ставит свою кружку на стол, его — на тумбочку, молча давая понять, что откровения закончились. Гавриил возвращается на своё место, устраивается полусидя и наблюдает за Вельзевул. Сейчас она похожа на обычного человека, похожа на ту, кого он знал два года — и на самом деле не знал ничего. Не всё. Он всё ещё знает, как она морщит лоб с коротким вздохом, когда натыкается на глупость, и как вздыхает тяжело и долго, когда не хочет что-то делать; знает, что она не переносит запах табака, что все растения у неё гниют, что ничто не злит её так сильно, как голод, а в выходной она любит спать до обеда и, он уверен, даже убийства она откладывает на потом, чтобы выспаться. Мысль отдаёт невыносимой горечью, болью под самым сердцем.       Вельзевул чёртова убийца, чёртов каннибал…       Её образ как будто мрачнеет, будто контур в ярком свете становится резче, острее, подобно ножу, которым она резала жертв. Она так легко вонзила его в Гавриила, а потом нашла того, кто его спасёт. Она ни о чём не просила, не угрожала — только хотела спокойствия? Безопасности?..       Он не успевает спросить. Вельзевул относит свою кружку, достаёт из шкафа чистое бельё и уходит в ванную. Слишком беспечно со стороны преступника, удерживающего несвязанную жертву. Гавриил мог встать и найти телефон; мог подкрасться к ней неслышно и оглушить; мог сбежать. Тысячу разных мог. Он перебирает в голове все варианты; он представляет, что будет, если Вельзевул сядет в тюрьму, если умрёт — не получается, и он возвращается к началу: встать, оглушить, найти телефон… действовать по обстоятельствам, пока не поймёт, что что-то идёт не так.       Гавриил встаёт, идёт осторожно и тихо приоткрывает дверь в ванную, слишком светлую и холодную, после уютного сумрака спальни. Вельзевул стоит в душевой кабинке под струями воды спиной к запотевшим дверцам, уперевшись лбом в стенку. Гавриил помнит, как приходил сюда по совершенно иным причинам и в другом настроении, но даже на улыбку не тянет. Он стоит ещё несколько мгновений, прислушиваясь к оглушающему стуку сердца, к шуму воды и мыслям: он должен. Раскрывает дверцы резко, не давая Вельзевул опомниться, перехватывает её руки, заводит за спину, выворачивая; она, поскальзываясь, падает на колени, шипя от резкой боли и неожиданности; капли попадают на Гавриила. Мышцы живота напрягаются, тянут слишком сильно, и он садится на кафель, не отпуская Вельзевул. Она смеётся. Больше не молчит, почти выкрикивает, морщась от бьющей в лицо воды:       — Что дальше?       Гавриил не знает; ждёт, пока отступит тяжёлая боль. Дёргает Вельзевул вверх, заставляя встать; поднимается сам, и Вельзевул вырывается, тянет руки на себя, хочет выкрутиться и ударить в живот, но не выходит, и она вынуждена шлёпать мокрыми ногами за Гавриилом в коридор, пытаясь подстроиться под его неровный шаг. Он хватает с вешалки шарф, заставляет Вельзевул сесть на стул — ставит так, чтобы видеть изо всех уголков квартиры, — заводит руки за фигурную спинку, между реями, связывает; а раньше всё ворчал на этот деревянный антиквариат…       Усталость накатывает быстро, съедает весь запал. Ему, одной ногой побывавшему в могиле меньше недели назад, нужно немного времени, чтобы прийти в себя. Ему, не готовому, вдруг успевшему забыть, что значит действовать по приказу — и когда приказ идёт изнутри, звучит чужим голосом в голове, так похожим на свой собственный. Гавриил садится у входной двери аккурат напротив Вельзевул. Ловит её взгляд, цепляется за злость в голубизне глаз. Она дёргается, рвёт руки, сучит, пытаясь освободиться, расшатывает стул — точь-в-точь дикий зверь на арене с беспомощностью в мокрых волосах и каплями на коже. Гавриил отчего-то улыбается. Ему потребовалось четыре дня, безысходность и ошибка, чтобы сделать так, как нужно.       — Неужели у тебя нет никакого плана? Никогда не думала, что я смогу узнать? Не строила путей к отступлению?       Вельзевул усмехается, прекращая попытки, качает головой.       — Год назад у меня был план, и полгода назад, и месяц, и я думала, что даже неделю назад он у меня был. Я убила пару десятков человек, мне стоило быть внимательнее к происходящему, осмотрительнее там…       Она выдыхает, пытаясь унять дрожь и сохранить тепло, поднимает ноги, прижимая колени к груди; раскрасневшаяся от воды кожа снова побледнела и покрылась мурашками. Вельзевул похожа на сломанную куклу или статую, на слепок с жизни, трагический и страшный.       — Тебе точно стоило быть осмотрительнее, — соглашается Гавриил. Ему всё ещё не хочется ничего делать, не двигаться, хочется уснуть, но первый шаг сделан, рука занесена для удара, сейчас не время отступать. — Где телефон и ключи? — спрашивает, вставая, хоть и знает, что услышит в ответ.       Но Вельзевул молчит, только улыбается краем губ.       У него есть много способов выбраться из квартиры, много способов позвать на помощь, но Гавриил медленно переворачивает помещение вверх дном. Прихожая, гостиная, вещь за вещью, полка за полкой. Он уже не уверен в том, что именно ищет. Способ сбежать отсюда — или из этой реальности? Только бежать некуда. А есть от кого? Вельзевул ругается, что убирать всё это он будет сам — будто после этой ночи они ещё сюда вернутся, будто это не во времени, когда между ними всё закончилось. Это тяжёлое душит сильнее усталости, всё вместе — раздражает неимоверно, волной поднимается к голове, вырывается шумным, натужным дыханием. Гавриил знает, что может упустить искомое, отрывистыми движениями раскидывая вещи, позволяя вниманию ускользнуть — лишь бы не думать о причинах и последствиях. Где же, где? Должно быть место, хорошо защищённое, недоступное для чужих — даже для него; там должна была храниться шкатулка с клинком — ведь на стеллаже её не было никогда раньше. Где-то должен быть сейф. Дальше на очереди — шкаф у рабочего стола, и за нижней левой дверцей действительно обнаруживается нужное. Остался шестизначный код. Гавриил перебирает в голове комбинации цифр, но ни одна не кажется верной. Значимая дата — которая из множества — для несентиментальной Вельзевул? Пробует наугад дату рождения и дату смерти матери, но коробка не открывается, доводя миганием неправильных цифр до безумия. На кой чёрт так перестраховываться?       Вельзевул же за его действиями наблюдает почти равнодушно, всё ещё пытается развязать руки, просит Гавриила отдохнуть: ведь она никуда не убежит, ввинчивает в мозг вопрос, всё ли в порядке. Почти заботливый, почти с участием, но разве бывает так, когда она сидит голая и связанная, когда на её руках останутся синяки — когда она сама убивала и убьёт снова, если Гавриил отступит?       Терпение обрывается резко, Гавриил возвращается на кухню размашистым шагом, уже не обращающий ни на что внимание, и достаёт нож. Вельзевул напрягается, опускает ноги и вытягивается, страх колючей тошнотой сворачивается в желудке, усиленной дрожью расходится от груди, когда Гавриил приставляет лезвие к её шее.       — Какой код? — спрашивает через стиснутые зубы, не выпускает отчаяние.       — Серьёзно? — она выгибает брови, кривит губы. — Вернись в кровать, Гавриил, тебе ещё нельзя столько двигаться.       — Хочешь, чтобы я жил? — уже шепчет, облизывает высохшие губы сухим же языком, кладёт руку на плечо. — Скажи, где телефон, я вызову парамедиков и полицию. За компанию.       — У тебя отвратительное чувство юмора, когда ты устал.       — Какой код, Вельзевул? — он кричит, давит ножом сильнее, ещё не ранит. — Какой. Код???       — На кой чёрт он тебе? — кричит в ответ, но голос срывается. У неё больше нет сил смеяться и прятаться, демоны, что успели стать друзьями, снова показывают зубы и когти, снова готовы растерзать не способную защитить себя Вельзевул.       У него нет ни одного объяснения, и искать их не хочет, не сейчас.       — Я сказал, что посажу тебя. Что убью — я не дам тебе убивать и есть людей! Какой чёртов код? Какой??? — он стискивает пальцы на её плече, встряхивает, и Вельзевул шипит от резкой тонкой боли. Капли крови стекают к ключицам. Гавриил замирает, смотрит на неё, оцепенев.       Как сильно же она ошиблась, решив, что ей всё равно; что Гавриил не попытается довести начатое до конца. Слепая ли вера управляла ею в тот момент или всё та же растерянность, Вельзевул не знала, и больше не узнает. Может, это именно то, о чём она имеет право по-настоящему сожалеть. Но не будет никого, кто скажет, что она сможет это исправить, кто поможет спастись, возьмёт под крыло на какое-то время. Вельзевул уже большая девочка, но зажмуривается, не дожидаясь, пока Гавриил задаст вопрос, пока сделает ужасное, после которого не будет никакой дороги; никуда.       — Скажи, что всё будет хорошо, — просит прерывистым шёпотом.       Гавриил окончательно теряется в спутанных мыслях. Что она делает? Что делает он? Разве так его учили действовать? Разве…       — А если нет?       — Всё равно скажи.       Гавриил в это не верит. Невольно вспоминает, как по щелчку пальцев — смена кадров, — тихие, жалобные вопросы гражданских, призрачные надежды раненных товарищей; мало кто из них доживал до полумифического «хорошо». Вспоминает, как стрелял в мальчишек; им не нужно было открывать своих лиц, чтобы Гавриил видел их молодую слабость в нескладном подростковом теле, страх и фанатичный блеск в глазах, невыносимое желание жить и понимание, что пути назад нет; Гавриил стрелял и ловил их последний крик; перед смертью они выглядели так же, как Вельзевул сейчас. Вспоминает, как стрелял в смертниц, которых никто не подозревал в приклеенном к худым бокам тротиле; а Гавриил должен был — и должен был выносить им мозги быстро одним выстрелом; иногда он ошибался, ведь все были напуганы, а те, кто шли в самый Ад добровольно, не боялись забрать с собой и детей.       Гавриил боится ошибиться и сейчас, но Вельзевул всё сказала сама. И пусть ей страшно, как маленькой девочке перед неизбежной, мучительной неизвестностью, пусть он — тот, кто вместо защиты несёт смерть, даже не буквальную, пусть всё неправильно. Но дóлжно.       — Всё будет хорошо.       Вельзевул кивает, проглатывая ужас. Гавриил тяжело вздыхает и откладывает нож, замечая её удивлённый вдох. Пережимает ей сонные артерии — боится не рассчитать силу удара, и остаётся один на один с собой и разгромленной квартирой. Она больше не похожа на безопасное место, где всегда можно было укрыться от внешнего мира, спастись. Теперь это — поле боя, которого не трудно было избежать, подумай Гавриил дважды, не будь у него тошнотворной тревоги внутри. Он переодевается и, развязав Вельзевул руки, одевает и её и снова связывает, оставляя сидеть на треклятом стуле, обрабатывает неглубокий порез, но не смотрит на лицо, напряжённое в ожидании смерти. У него нет больше никаких сил находиться здесь и что-то искать. Уходя, он рискует слечь где-нибудь, рискует упустить Вельзевул, но сильно жалеть об этом не будет. Он долго возится с замком, но раскурочивает его изнутри. В голове медленно выстраивается план, как можно было поступить изначально, как нужно поступить дальше — сколько всего было сделано зря. Как много он сломал того, что было разрушено с самого начала. Как же оно держалось?       На улице, будто в ином мире, забытом и чужом, Гавриилу удаётся поймать припозднившегося водителя, добродушного мужичка, который не отказывается подбросить задаром и молча. Пятнадцать минут езды во мраке со вспышками фонарей кажутся вечностью, за которую Гавриил так и не успевает ничего решить. В участок он проходит, не соблюдая никаких правил пропуска: сумку со всеми документами Вельзевул, очевидно, тоже спрятала в сейф. И на рабочем месте так не кстати обнаруживается в который раз засидевшаяся Мишель. Она встревожена и удивлена, вскакивает из-за стола, едва увидев бледного, уставшего Гавриила.       — Привет… — тянет неуверенно, рассматривая его с ног до головы, но не находит пока ничего подозрительного. Он отвечает улыбчивым приветствием. Пустота и темень участка позволяют хоть немного расправить плечи. — Почему ты заявился так поздно? Разве ты не болеешь у Вельзевул дома? — она подчёркивает последние слова, но он только отмахивается. Сейчас он должен будет сказать правду, снять с себя груз…       «Вельзевул — Риджентский каннибал. Я копал какое-то время в этом направлении, решил спросить напрямую, но она меня прирезала, долгая история. Мне удалось её вырубить, её нужно задержать…»       С этого момента всё перевернётся. Шок и презрение, попытки оправдаться и сочувствие, её тяжёлый взгляд и отстранение от дела, обыски, допросы, проверки, вскрытие их личной жизни, дома, где не было места суете большого мира.       — Да, верно, — кивает Гавриил, направляясь к своему столу. В ящике, закрытом на ключ, лежит папка с косвенными доказательствами. Ключ — в сейфе у Вельзевул. Хотелось бы подержать эти вещи в руках, чтобы убедиться. Пока придётся обойтись файлами в компьютере. — Мне уже лучше. Вспомнил кое-что по делу каннибала.       — Что-то столь важное, что ты приехал больной в одиннадцать вечера без документов, не позвонив?       — Да.       Мишель вздыхает раздражённо. Гавриил скрывает нервозность умело, закрывается от вопросов, как делал всё то время, что искал опровержения страшной догадке. Но нашёл доказательства, смутные, не очень ясные, но с показаниями Вельзевул он теперь точно знает, где искать. В спрятанной среди давно ненужных документов папке Гавриил находит старую, выцветшую фотографию. Он изрядно обгорела по краям, помялась, затёрлась, особенно, в местах хаотичных сгибов: и вряд ли можно будет доказать, что девочка, держащая полуобнажённую женщину за руку, нахмурившая густые брови, — это маленькая Вельзевул, а женщина в ритуальном наряде — её мать. Он находит фото, где на алтаре лежит клинок — крупным планом, в луже крови, среди цветов и человеческого сердца. Позолоченный эфес с выгравированными мухами, топазы вместо глаз, а на клинке — тот самый символ: цветок с шестью лепестками в круге и месяц под ним. На кулоне в месяце были выдавлены руны, и руны же вычёрчивала на телах Вельзевул. «Священник Баала» — значили они, «кана-бал» на древних языках, чёртов каннибал в современности.       — Нашёл, что искал? — напоминает о себе Мишель. В компьютер она тактично не смотрит, и Гавриил чувствует, что благодарен ей за это. Кроме него никто не знает, как тесно связано дело о Культистах с Риджентским каннибалом. В груди поднимается стойкое нежелание того, чтобы об этом узнали — с этого всё и началось. Он не искал клинок в доме Вельзевул, он не ездил на пепелища дома-храма, не проводил никаких экспертиз; он оставил так много путей к отступлению; если бы только Вельзевул сказала «нет»…       — Да.       Он снова представляет, как будет рассказывать Мишель правду, как она лично поедет арестовывать Вельзевул, как всё, что, Гавриил надеялся, не должно было закончится, выстроенное тщательно с таким особым вниманием, просто рухнет. Не рухнуло ли ещё?       — И?       В голове вопрос звучал совершенно иначе. Готов ли он смириться с тем, что пытался побороть, что отвращало, что было частью нечеловеческого? Справится ли он с этим знанием? Будет ли он терпеть?       — Ничего. Моё предположение оказалось провальным.       Вся папка отправилась в корзину и там — удалена совсем. Позже он вернётся на работу и, не вызывая подозрений выломанным ящиком, заберёт бумаги и сожжёт их.       — Ты хорошо себя чувствуешь?       Мишель склоняется над столом, пытается заглянуть Гавриилу в глаза. Выглядит обеспокоенно, настороженно — ищет в нём что-то, что даст возможность действовать, как их всегда учили.       — Три дня температура под сорок держалась, просто слабость, — врёт, вздыхает с примирительной улыбкой и растирает лицо руками.       — Тебе лучше вернуться в постель.       Голос у неё наливается сталью и недоверием, Гавриил поднимается и хлопает коллегу по плечу. Мишель хороший коп, не стоит нервировать её понапрасну.       — Так и сделаю.       Узнав, что ни денег, ни телефона он так же не взял, она только качает головой, недовольно поджимая губы, и вызывает такси сама. Для порядка интересуется делами Вельзевул, шутит, не она ли выгнала его за болтовню о работе. Гавриил принимает это за снятие всех подозрений с себя, и на предложение Мишель проводить его, шутит в ответ о том, что этого Вельзевул точно не оценит.       Он, на самом деле, с удовольствием прошёлся бы до дома пешком, чтобы прохладным ночной воздух отрезвлял рассудок, чтобы лёгкий ветер принёс в голову правильное решение; чтобы было ещё немного времени для выбора, который Гавриил сделал давным-давно. Они не обменивались клятвами и не собирались, но что-то отпечаталось у него на сердце; что-то совсем нечеловеческое.       Вся беготня отнимает почти час, и Гавриилу впору волноваться, не сбежала ли Вельзевул. Он поднимается по лестнице осторожно, отдыхая на каждом пролёте, входит тихо в квартиру, ожидая засады, но находит Вельзевул всё на том же месте, только пришедшую в себя и упавшую на пол вместе со стулом. Она ёрзает, пытаясь развязать шарф, но путается онемевшими, непослушными пальцами. Она замирает, краем глаза заметив, как открывается дверь, и вскидывает голову, смотрит на Гавриила с нескрываемой ненавистью и отчаянием. Страшно алеет порез на горле.       Но Гавриил один, беззащитный и растерянный, и в её глазах появляется вопрос. Гавриил, на ходу разувшись, ставит стул, стиснув зубы, поддерживая Вельзевул, останавливается на какое-то время, тяжело дыша.       — Извини, — выдыхает и принимается развязывать ей руки.       Вельзевул дёргается, будто в жалкой попытке вырваться, сбежать — она ждёт, что сейчас её дом заполонят вооружённые до зубов полицаи, расстреляют её — как минимум. Но проходят секунды, Гавриил помогает освободить руки, размять, и опускается перед ней, распутывая грубый узел на ногах. На неё он не смотрит.       — Что ты сделал?       Гавриил отвечает не сразу, делает вид, что ткань не поддаётся, и Вельзевул с нажимом спрашивает снова.       — Удалил косвенные доказательства твоей причастности с компьютера. Но остались ещё бумаги в моём ящике, я не стал ломать замок из-за того, что рядом была Мишель, а ключи ты у меня забрала. Когда закончится «больничный» съезжу в участок и закончу с этим.       Теперь Гавриилу кажется, что он нашёл ответы на все свои «почему», разгадал все таинственные объяснения от Вельзевул — хотя так много осталось невысказанным, незамеченным, необъяснимым. Но что делать со всем этим он совершенно не знает.       Начинает с малого, пока оцепеневшая Вельзевул растирает руки, убирает на место нож и складывает шарфы, — принимается расставлять разбросанные вещи по местам, раскладывает подушки на диване, поправляет шторы.       Вельзевул подходит тихо, замирает в метре.       — Что в твоей голове? — выдавливает шёпотом в густой воздух страшный вопрос. Гавриил усмехается.       — Хотел бы я спросить тебя о том же.       — Не увиливай, Гейб…       — Сама-то как думаешь? — он смотрит на неё, смотрит в глаза и пытается увидеть душу, то маленькое и хрупкое, что берёг два долгих года, что любил, чем восхищался. — Я не знаю.       Они заканчивают уборку вместе, ещё бесконечно далёкие друг от друга. Гавриил так и не переоделся в домашнее по давно заведённому правилу; словно он всё ещё готовится уйти. Закончить здесь — и уйти, забыть, забыться…       Ещё совсем недавно он сбегал от тягот работы к Вельзевул, приходил в её дом и внезапно находил силы что-то отдать: любовь, заботу, поддержку; всё прочее, что несколько часов назад не давало покоя, становилось неважным, незаметным, растворялась в её объятиях, в её довольной улыбке и безграничном доверии. Что же они сделали? Куда теперь идти? Можно ли остаться — и как?       Вельзевул тщательно скрывает своё раздражение, но теперь Гавриил замечает её поджатые губы и напряжённый взгляд. Он сам — опустошён, выкинул из себя всё, вытравил, хотя, казалось, он что-то нашёл, нащупал, дотянулся наконец, но снова упустил по собственной глупости. Теперь, когда двери открыты, старые вопросы возвращаются, и никакие раны больше не способны их задвинуть. Вельзевул приносит из спальни сумку Гавриила, впихивает ему в руки и уходит обратно. Гасит свет, ложится в кровать и укутывается в одеяло с головой, сжимая край в кулаке и зажмуриваясь.       «Делай, что хочешь», — вот, что это значит. — «Уходи». Или: «Я устала»; «Мне всё равно на себя». Скорее всего, всё вместе. Гавриил неловко сжимает сумку в руках, начинает перебирать содержимое, чтобы сбежать от гнетущих, тревожных мыслей. Находит разряженный телефон.       Они не доверяют друг другу, они навсегда порознь, и долгая трепетная близость не важна ничуть. Прямо сейчас это вдруг ранит, проскальзывает в мозг с уколом иглы. Чувствовала ли Вельзевул подобное, или смирилась заранее на много дней — каждое утро напоминала себе, что нежные объятия превратятся в возможность задушить, что мораль возьмёт своё? Она думала, как съест его, Господи… Гавриил садится на диван, откладывая сумку, проводит ладонями по лицу. Ему кажется, что он бегает по кругу.       Он так и засыпает на диване, неудобно склонив голову к плечу; свет остаётся включённым — иллюзия спокойствия. Он снова бежит во сне, но куда и откуда — не знает, просто бежит, чувствуя, что умрёт мучительно и навсегда, если остановится. Бежит, не чувствуя ног, не замечая знакомых мест и лиц, жара в груди, песка под ногами, сухого воздуха — бежит, бежит, бежит… Кажется, что в хорошее место. Но просыпается резко, вздрагивает, хватаясь руками за сидение, ещё не понимая, что происходит. Он лежит, укрытый одеялом, под головой — его подушка. С каждым разом открывать глаза всё неприятнее. Хочется снова уснуть, досмотреть сон — закончить его, но тот уже стёрся из памяти, и Гавриилу приходится вставать в прохладную, одинокую тишину.       Впервые за всё это время он видит Вельзевул спящей — добровольно беззащитной. Он помнил, как в самом начале отношений, она всегда ложилась после него и вставала до; они не говорили об этом, Гавриил не спрашивал, но каким великим чудом для него стал вечер, когда Вельзевул задремала в его руках за просмотром фильма, когда ночью он мог наблюдать, как она сопит и забавно морщит нос, приоткрывает рот перед тем, как вздохнуть глубже и перевернуться на другой бок, как хмурится перед самым пробуждением. Он тогда так и не уснул, рассматривая её как будто впервые — смутные очертания во мраке комнаты. И после было первое утро из многих последующих, начавшееся с объятий.       Вельзевул сейчас — напряжённый комок; всё ещё укутанная в одеяло целиком, прижала колени к животу, локти — к груди, будто пытается защититься, защитить что-то внутри себя. Насквозь гнилое, уродливое и острое, но желающее жить.       Всё это — чертовски неправильно. Вчера Гавриил допустил ошибку, ничего не рассказав Мишель; сегодня он ещё может её исправить, его ничего больше не держит — совсем ничего, кроме чёртовой привязанности, привычки, зависимости. Он уже не уверен, что не готов пожертвовать справедливостью, ради небольшого счастья. В конце концов, сколько он уже заплатил этому миру, за сколько вещей ему никогда не расплатиться?       Гавриил принимает душ, всё трогая и ощупывая шесть швов с запревшей под повязкой корочкой — напоминание о вечной опасности. Он насильно заставляет себя стоять к дверцам кабинки спиной, заставляет закрыть глаза и не прислушиваться, не пытаться различить шаги сквозь гул воды. Заставляет ни о чём не думать: ни о долге, ни о любви, ни о правах, ни о желаниях, ни о каких противоречиях, сомнениях и тревогах. Пытается принять то, что больше него, что никогда не было его частью — что он упорно отвергал, пытаясь быть полезным. На это нужно чуть больше времени, чем десять минут, для осознания — чуть больше мелочей, чем девушка-каннибал. Пока он отодвигает рефлексию в сторону, чтобы ещё немного поиграть в хорошего человека, которым он никогда, оказывается, не был.       Когда Гавриил выходит, чуть посвежевший, Вельзевул проскальзывает внутрь, буркнув тихое «Утра».       — Утра, — отвечает он растерянно в пустоту квартиры, уже или ещё — не дома. Он идёт готовить завтрак, старательно воскрешает воспоминания о совместных выходных, когда не нужно было никуда идти, когда можно было дурачиться подобно детям и просто наслаждаться друг другом. Когда рассвет не был бесцветным, бесплотным.       Утро рокового воскресения начиналось похоже, только ночь они провели вместе и валялись до самого обеда, только Гавриила не отпускало напряжение, скручивающее судорогой мышцы, только Вельзевул улыбалась слишком ярко, предчувствуя. Сейчас они — бледные тени себя прежних; не близкие люди, и даже больше не полицейский и преступник.       Душ Вельзевул нисколько не помогает.       — Я ненавижу тебя, — выпаливает, едва появляется на кухне. Подходит ближе, заглядывая в глаза и повторяет чуть громче. — За всё это чёртово дерьмо, — обводит квартиру рукой, — ненавижу!       Она отворачивается, заваривает себе кофе, раздражённо сопя. Она не знает, как выплеснуть всё то, что накопилось внутри за эту неделю, как починить то необходимое, что сломалось. Она хочет попросить Гавриила о помощи, но он сам же всё и сломал. Да, мимоходом, да, пытаясь собрать самого себя — и теперь они оба разбиты.       Дожаривая тосты, Гавриил думает над тем, смогут ли они всё исправить, не наученные адекватной самостоятельности, зависимые, смогут ли сделать шаг навстречу друг к другу, больше не поранив? Он выкладывает тосты на тарелку, пару штук забирает Вельзевул, чтобы сразу сделать бутерброды с маслом и джемом, остальные ставит на стол. Тяжело выдыхает почти правдивое:       — Я тоже… С этим нужно что-то делать.       Она только пожимает плечами. Она устала и сдалась, у неё нет идей, как всё исправить — ведь демоны в голове её устраивают, она их выгнать не сможет — ему помочь вряд ли сумеет, да и не знает, что ещё можно сделать безопасного. «Что-то делать» нужно Гавриилу, застрявшему посреди лавового озера.       Он подходит к ней медленно, позволяя остановить себя, предупредить нападение. Но Вельзевул только замирает, подпуская его совсем близко — касается спиной его груди; он чувствует запах её волос — чуть опустить голову и коснётся их подбородком; он обнимает её, накрывает руки, обхватывает запястья. Она сжимает масленый нож сильнее, дышит шумно.       — Почему всегда со спины?.. — смирившись. — И мы уже выяснили: ты не сможешь убить меня. И с каждой секундой это становится всё более нереальным.       Вельзевул пытается злиться, словно выпускает колючки, но голос звучит сипло. Гавриил знает, что она права.       — Это работает в обе стороны, не забывай сама.       Он мягко раскрывает тонкие пальцы, забирает нож. Направляет его Вельзевул в грудь — всего на долю секунды приближает, и она всё равно напрягается всем телом, пульс учащается непозволительно сильно. Не выдыхает она, и когда Гавриил откладывает нож в сторону, переплетает их пальцы и целует её в макушку.       Она разворачивается резко, смотрит в глаза пронзительно, прищурившись.       — Хватит игр! Иначе обещаю, я найду в себе силы, чтобы покалечить тебя ещё раз, — тычет пальцем ему в грудь на последних словах.       Гавриил не сомневается. И даже не понимает, радует его это или расстраивает. С правдой их отношения стали слишком сложными — невозможными. Он склоняется к Вельзевул, наклоняет голову — чувствует тепло её кожи, её дыхание, её выжидающий взгляд. Полтора года назад он шёпотом спросил: «Можно тебя поцеловать?», и она, кивнув, подалась навстречу. Сейчас кажется, что это случилось не с ними — и никогда не могло случиться. Но Гавриил вздыхает и спрашивает размеренно:       — Можно тебя поцеловать?       — Ничего умнее в голову не пришло? — язвит, выгибает брови.       — Как видишь, нет.       Она вздыхает, соглашаясь, — потому что сама ещё большая идиотка. Привстаёт на мысках, упираясь ладонями Гавриилу в грудь — прижимается губами к губам, впивается и закрывает глаза. Надежды выпутаться из этого бреда рушатся окончательно. Гавриил обнимает её, и на несколько мгновений стираются границы, стирается время — и словно снова они целуются в первый раз, жадно пробуют друг друга; словно Вельзевул сейчас рассеянно прошепчет, проскальзывая руками под его футболку: «Нам обязательно ждать?» и ткнётся мокрым поцелуем в уголок губ; словно он сейчас подхватит её на руки, идя на поводу у их обоюдного желания и забывая, что джентльмены не должны так делать.       — Напоминает наш первый секс.       — Хочешь повторить?       Она отстраняется и смотрит в глаза: «Почему бы и нет?». «Почему бы и нет?», — повторяет Гавриил мысленно, разрывая все цепи, и опуская руки Вельзевул на ягодицы. Но она качает головой:       — Швы. Всё ещё никакого напряжения.       Он склоняется к её уху.       — Тогда ты будешь сверху.       И уже не важным становится то, откуда эти раны у Гавриила взялись, — ничего, обнажается ненадолго тоска друг по другу, по привычному, тёплому. Важно то, что на это можно не обращать внимание, что мышцы сводит от сладостного предвкушения, что весь скопившийся адреналин теперь вырывается поцелуями, отрывистыми прикосновениями и нетерпеливыми шагами в спальню. Неплохая альтернатива ярости, как фундамент для будущего укрепления, как первый шов. Вместо тревоги теперь — возбуждение, вместо сомнений — страсть, вместо пустых вопросов — придушенные стоны. Картонно, пошло и до смешного глупо, но хочется.       Вельзевул укладывает его на кровать, давит ладонью на грудь, не позволяя встать или повернуться; целует долго в губы, пока он пытается снять с неё футболку — приходится оторваться, чтобы потом прильнуть снова, мазнуть по подбородку, по шее, меж ключиц и по рёбрам — к шрамам. Она проходится языком по самому верхнему, собираясь слабый привкус крови пополам со спиртом, чувствуя нити и запёкшуюся кровь, — и, не отрываясь, смотрит Гавриилу в глаза. Он молчит, дышит тяжело; рука неловко замерла в паре дюймов от её плеча. Вельзевул лижет второй шрам, давит сильнее, словно хочет пропустить язык между швами — до мяса, целует, и Гавриил гладит её по плечу, отпуская тугой комок нервов и желания.       Никакого напряжения — даже эмоционального. Никаких мыслей, кроме любовного восхищения, никаких движений, кроме горячей нежности. Как перерыв между матчами, как центр циклона, как поле вереска в многих милях от деревень и городов.       Но приходится возвращаться, распутывать клубок объятий, расплетать ноги и руки, переставать мешать вкус на языках, стирать салфетками все следы. Вельзевул привычно устраивается под боком.       — До следующего убийства, — озвучивает Гавриил оборванную мысль, уставившись в потолок мутным взглядом.       — Чего?       Она приподнимается на локте, пытаясь посмотреть ему в глаза, выяснить угрозу, чтобы предупредить.       — Я ничего не предприму до твоего следующего убийства, — объясняет на выдохе; чувствует себя слишком старым для этого мира, слишком неправильным; словно снова что-то портит. — У тебя будет время скрыться.       — Идёшь на сделку с собственной совестью? — она усмехается, пряча горечь.       — Скорее, на сделку с Дьяволом.       Гавриил целует её в лоб и закрывает глаза.       Вельзевул не раздражается, но чувствует в нём загнанную жертву — ему уже не уйти от неё. Если он готов выждать время, пока она не убьёт снова, значит, он будет выжидать и больше, а потом наступит смирение, принятие. Он больше никогда не будет угрожать ей. Снова будет тем, кто встанет рядом и протянет руку.       Она чертит на его груди цветок с шестью лепестками, обводит в круг, выводит месяц под ним горизонтально — проводит по невидимым линиями множество раз, пока Гавриил не берёт её руку в свою. Целует костяшки пальцев, сжимает крепко и поворачивается на бок, чтобы посмотреть Вельзевул в глаза. Привычное и тёплое медленно вытекает через кожу в слишком холодное августовское утро.       Каждый последующий шаг будет даваться с невероятной сложностью. Неделю жизни с оглушающей правдой и ранами просто так не выкинешь. Они будут постоянно натыкаться на её следы, на вопросы, кажется, всё ещё оставшиеся без ответа. Будут бежать в неизвестность, падать, так и не зацепившись за цель, будут ссориться, но замирать в пылу, не желая сталкиваться, научатся замалчивать и не замечать, пока не забудут, как выглядит их любовь.