Когда Вселенная начнёт сжиматься

      Каждый новый день превращается в психологическую пытку. Медленно, по нарастающей Гавриил понимает, что ничего никогда не станет прежним, что выпустить опасения не получится, что их тень, липкая и склизкая всегда будет приследовать их обоих. От этой мысли тошнит и выворачивает наизнанку: от того, что должно было приносить счастье.       В тот вечер он вернулся домой. Должен был выйти на работу в понедельник, досидеть больничный, но сбежал от тишины квартиры, в которую так охотно лезли совсем не желанные мысли. Их стоило обдумать, стоило прислушаться, чтобы не совершить новых ошибок. Убитые люди, жертвы войны и жертвы Вельзевул приходили за Гавриилом во снах, шептали ему через динамики в допросной и телефона, смотрели глазами коллег. Папку с документами Гавриил так и не тронул, с трудом разыгрывал заинтересованность в простаивающем деле. Поиски адептов не приносили плодов: кто-то умер, кто-то прятался от кошмаров прошлого в нормальной жизни, кого-то они догоняли в психиатрических клиниках. Осуждённые, которых искать не приходилось, молчали и не давали наводок, только улыбались криво, отдавая дань уважения продолжателю или сочувственно качая головой. О девочке, совершившей в последнюю ночь первое убийство, никто как будто бы и не знал, о её отце, в ту ночь погибшем в пожаре, не говорили много — только как о предателе традиций.       Гавриил выдыхает про себя, прячет облегчение как хранит тайну Вельзевул ото всех. Он не рассказывает и ей, как продвигается дело. Избегает не встреч с ней, но общения, всё замалчивает тяжесть раскопанного прошлого, а когда сил не остаётся — зацеловывает остервенело, и Вельзевул отвечает ему цепкими объятиями горячих рук, топит в сексе тревогу и напряжение; сдерживает привычное желание укусить — раньше ему нравилось. После старается уснуть как можно быстрее, а утром всё равно сдирает мочалкой кожу, смывает нелепость происходящего. Не выходит.       Гавриил зарывается в работу, берёт новые дела. Он хотел распутать клубок ложных мыслей и чувств, выложить по-настоящему правильную дорогу, чтобы идти по ней… Но сейчас он может только отключиться под натиском начальства, очередных проверок и документации, независимо ни от чего всё увеличивающейся. Гавриил почти рад. Он не выдерживает разговоров с Вельзевул даже на самые отдалённые от убийств темы, не выдерживает воспоминаний о распотрошённых телах, о собственных убийствах. В его голове оживают давно забытые годы, родители, школа и академия; набатом звучат слова отца, оставляют синяки грубые удары — и в тысячный раз Гавриил спрашивает себя: что правильно? Что правильно — мысли крутятся, как грязное бельё в стиральной машинке. Время как будто замирает, останавливается, но что-то мелькает вокруг — однообразное, серое, маслянистое.       Позволив Вельзевул жить на свободе и оставшись с ней, он поставил всё на кон, на удачу ткнул пальцем в самый дорогой приз — чему никогда не учили. Погнался за убитой и каждый день раньше убиваемой мечтой. Проиграл.       Она пока не убила. Её до сих пор не вычислили. Его всё ещё считают хорошим копом и человеком. Вроде бы, всё есть, только на столе больше не стоит его тарелка, и Вельзевул не жуёт при нём бутерброды с самодельным паштетом; больше не включается телевизор со скучными для одного фильмами, и никто не нежится перед ним на диване. Иногда они в доме всё ещё вдвоём, но слишком тесно, слишком пусто — неуютно, как в шкуре змеи. Месяц становится нескончаемым Адом с толпой офисного планктона в метро. Казалось, что они всё решили, но жизнь превращается в томительное ожидание — снова, и теперь уже понятно чего. Как привязанные, за склизкой тенью опасений следуют призраки вопросов, прячутся за стенами страха.       Гавриил боролся с собой и целым миром в своей голове ради улыбок и смеха, которых нет, ради неуместных теперь долгих ласк в ванной и мягких дурачеств, ради долгих слов и порывистых ругательств, когда легко прийти в себя, перепрыгнув костёр. Чувства копятся кирпичными блоками как яд, но нет иммунитета.       Когда всё начиналось два далёких года назад Гавриил думал, что ничего не закончится. Отношения не развивались по его идеальному плану, но наполнялись тем, ради чего он готов был вносить любые корректировки; даже убийства; наверное. Он сказал «Я тебя люблю» после того, как они стали встречаться — он не предлагал, всё вышло само; он услышал «И я тебя люблю» много позже, словно её роспись в собственном бессилье. Они так и не стали съезжаться, и уже через несколько недель после того, как Вельзевул замяла этот вопрос, Гавриил понял, что предложение он тоже не сделает, что уж говорить о детях.       Вельзевул думала о том, что в жизни появилось ещё одно, о чём придётся раздумывать ночами, что придётся глушить и задвигать. Но принимала медленно-постепенно, связывала со всем привычным, что уже было, склеивала так старательно, как малыш свой первый подарок матери на день рождения. Вышло откровенно плохо. Она запечатывала потустороннее мрачное в живом и светлом, соглашаясь на все условия, продавая душу во второй раз. Хотела получить душу Гавриила в ответ — вместе со свободой, но получила ещё одну смерть, которую предчувствовала. Близились похороны и долгая загробная жизнь до смерти настоящей, когда уже всё земное перестанет быть заметным.       Она снова торопит время, снова намеренно убивает то, что строилось так долго и так осторожно — чтобы не разрушить остальное. Если это ещё можно убить, значит, оно пока не мертво? Но росла тоска, и каждый пережёвывал её в одиночестве, убегая — уже друг от друга, всё растягивая и растягивая нить, которая ещё недавно до боли врезалась в пальцы, останавливая от непоправимого. Кажется, что стало только хуже.       У Вельзевул иглы вместо нервов, стебли шиповника вместо вен и пепелище вместо дома. Ей тошно возвращаться на место сгоревшего дома-храма, да и опасно, ей боязно — до колючего холода по ногам — оставаться в собственной спальне. Шуршащая тревога душит во снах вместо одеяла и сильных рук, и она не сдерживается. Не планирует, но уходя на долгую прогулку, берёт с собой клинок. Лондон вымирает к ночи постепенно, как приходит к Вельзевул тихая тьма, сворачивается клубком между желудком и сердцем. Не выискивает жертв, но всматривается внутрь города, закрывая глаза на своё собственное нутро, на настойчивые мысли, что просятся в наступившую тишину.       Она приходит в любимый парк, единственное место, в котором не было ни страха, ни сомнений, ничего неправильного. Может, ей всё ещё не стоит — и никогда не стоило делать своей визитной карточкой конкретное место. Сколько серийных убийц попалось на желании насадить все тела на проволоку от бус, пометить — выделиться, оставить след в истории — да что угодно, что выходило им боком, провожало в тюрьму за решётку. И Вельзевул тоже клюнула — на парк, на чёртовы круги, которые значат слишком много даже для бессознательного.       Она даёт этому выйти и неосторожно убивает ссорящуюся парочку. Может, они были не вместе, может, девушка уже была жертвой. В половину первого ночи Вельзевул не досуг разбираться. Что они вообще делали на улице в это время?       Сначала она убивает парня, потом перепугавшуюся девушку, пытающуюся убежать на шпильках. Приёмная мама не пыталась убежать — она замерла в страхе, на глазах выступили слёзы, и она всё бормотала «Нет, нет, прошу…». Девушка бормотала то же, рыдала навзрыд, не видя дороги. Вельзевул вспарывает её от подбородка до лона, распахнув пальто и расстегнув платье. Долго смотрит на коченеющее тело, трогает пальцы с аккуратным бесцветным маникюром, теребит пряди длинных русых волос. Жаль. Распоров на парне футболку, Вельзевул вонзает клинок рядом с сердцем, считает впадины между рёбрами вверх — до ключицы. Потом вырезает символ, много-много раз проводит остриём по одному месту, превращая кожу в лохмотья.       Она уходит, не оставляя следов, привычно ускользая от камер вокруг парка. Завтра снова суббота. Ровно месяц назад Вельзевул собиралась убить крикливую продавщицу картошки с рыбой, но Гавриил приехал неожиданно, нарушив все планы. Пришлось в спешном порядке прятать шкатулку — вглубь стеллажа, раскладывать по местам приготовленные вещи, играть в радушие, ведь на самом деле она не хотела, чтобы он уходил. Но чувствовала, что это последние ночи и отдавалась моменту целиком, как могла и как не умела — давно разучилась.       Вельзевул возвращается домой слишком уставшей и, когда замечает свет в квартире, чувствует нарастающее разочарование пополам с надеждой. Хочется уткнуться в грудь Гавриилу, спрятаться в его объятиях и нажаловаться на тяжёлый день и жизнь вообще — так сильно, но уже едва ли возможно. Доверие не спешило возвращаться, и медленно переставало быть важным всё остальное. Сейчас Вельзевул лучше не сделала. И, может, несмотря на нерешительность, Гавриил решит оборвать всё.       Он понимает, что случится или уже случилось, как только приходит к Вельзевул. Она не была на дежурстве, но её не было дома, и трубок она не брала. Внутренне он был давно готов к этому — ещё в ту ночь, когда сказал, что следующий труп станет последним. Гавриил не мог запретить ей убивать, страх оказаться убитой или заключённой её не останавливал — это было лишь вопросом времени — месяца, полного тщательно скрываемых тревог, недосказанностей и похороненных заживо злости и нежности.       Он понимает, что был прав, едва Вельзевул заходит в квартиру — и даже не по темнеющим засохшим пятнам на её одежде, но ничего не говорит. Провожает её взглядом в ванную, где она замачивает грязные вещи, ещё раз чистит клинок, принимает душ — долго, смывая разрозненные чувства.       Гавриил не удивлён, не разочарован, но и спокойствия не чувствует, напрягается почти инстинктивно — вырывается на волю всё запертое, выжидающее, когда она выходит из ванной с клинком в руке. Он идёт в спальню за ней. В голове на автомате всплывают неуместные вопросы — такие глупые, такие суровые, абсолютно лишние. Он качает головой, вспоминая, что должен сделать нормальный мужчина, когда его нормальная женщина пришла уставшая домой: спросить, как она себя чувствует, будет ли есть, улыбнуться, обнять и уложить в кровать. И пусть о недавних ранах он не думает, но у Вельзевул всё ещё нож в руке, она напряжена и взвинчена — а ведь должно было быть всё совсем по-другому. Она останавливается у шкафа с сейфом, замирает в задумчивости, буравя пустоту перед собой тёмными глазами, и подходит к Гавриилу ближе; он сокращает расстояние до минимума, будто бы повторяя сцену их примирения, но теперь ситуация иная, другие условия, хотя последствия — всё те же.       Вельзевул смотрит на его лицо, снова что-то пытается найти, сжимает клинок крепче. Краска растеклась по её щекам и страшно блестят глаза. Гавриил чувствует себя жертвой, возлёгшей на алтарь добровольно. Всё ещё не понимает, во имя чего, но знает — так всё и должно было закончиться. Никто не хотел, никто не имел права, и всё ещё оставалось много дверей с лучшими комнатами, от которых ни у кого не было ключей. Но Вельзевул отдаёт нож оцепеневшему Гавриилу, вкладывает в руку. Смотрит глаза в глаза — почти похоже на молитву. Почти так же, как он делал это сам месяц назад, но теперь тихо и тоскливо, до трогательного решительно — приставляет остриё к своей шее, только не под хрящом гортани, а в месте, откуда начинает ползти старый шрам. Гавриил не дожидается следующего шага, вырывает свою руку из её, отбрасывает клинок — единственное настоящее, что есть для Вельзевул сейчас.       — Ты сказала, что больше не будет никаких игр, — говорит сбивчиво-строго, но берёт её нежно за руки. — Никаких игр, погонь и опасений.       — Как видишь, не вышло, — она обхватывает себя за плечи, обрывая прикосновение. — Ты сказал, что сдашь меня, когда я убью снова, — отворачивается, поднимает клинок и прячет его в сейф, продолжая: — Я устала. Я безумно люблю тебя, Гавриил, и не хочу переживать то дерьмо, которое происходит сейчас между нами, а мы слишком многого хотим, чтобы прекратить его.       К горлу подступает страх потерять её. Тут же — злость: почему она создаёт столько проблем, почему не успокоится и просто не будет рядом? Почему она так чертовски права? Ведь он тоже не может выключить того себя, который хочет остановить мировое зло, который ужасается каннибализму и блюёт от отвращения, который не может доверять человеку с ножом в по локоть окровавленных руках. Гавриил многое бы отдал, чтобы найти способ заткнуть эту свою сторону, чтобы убедить Вельзевул в том, что рядом с ним она в безопасности, что может ему доверять. Весь прошедший месяц они всё ещё были в засаде — думали, что были, ведь на самом деле нападать никто не собирался.       — Не уходи, — только и может выдать, вдруг подумав, что это единственный способ всё прекратить.       — Я должна.       Гавриил дёргается как от пощёчины. Он привык говорить кому-то «Ты должен», он привык слышать это в свой адрес, привык, когда это говорили коллеги о работе или убийцы — о мести. Но слышать это от Вельзевул об их отношениях — до ужаса странно; как будто бы сломанные слова вбиваются в мозг ржавой арматурой, и Гавриил хватает Вельзевул за плечо, разворачивая к себе, обхватывает лицо руками, склоняясь, и целует крепко, жмурится до серебряных мошек в темноте. Ждёт, что она ударит, вырвется, но Вельзевул расслабляется слишком быстро, обнимает — самое время насторожиться, оторваться, спросить «Какого чёрта?» самому. Но если ответов на вопросы нет, остаётся только забрать последнее хорошее.       Они оба знают, что секс ничего не изменит — только Гавриил отчаянно надеется. Закрывает глаза на всё лишнее, глушит протестующее поцелуями — Вельзевул снова забывает об усталости. Путаются руки, ноги, пальцы скользят по коже, мажут мокрые, отрывистые поцелуи — ловко избегая шрамов. На короткое время страсть берёт верх, обнажённое желание быть рядом затмевает всё остальное, берёт в долг право на доверие, ослепляет — с тем, чтобы потом обязательно отступить, вернуть неуютные мысли.       Вельзевул прижимается к его груди крепко, как в последний раз. Прикрывает глаза на мгновения, запоминает запах, тепло — проводит рукой по коже — как ощущаются пушистые волоски под пальцами. Но Гавриил перехватывает её руку, разгадав движения.       — Если не вышло, — продолжает оборванный разговор, — давай сыграем в такую игру: будем говорить всё, что думаем, что чувствуем, чем бы это не грозило — разбираться будем потом.       — Ты играешь в это с подозреваемыми? — Вельзевул пытается сесть, отстраниться от Гавриила, но тот прижимает к себе крепче — ненавязчивым движением ладони по спине:       — Да. Но они играют ужасно.       — Так чем же я лучше, а? — с издёвкой.       — Ты не подозреваемая — ты моя женщина; а я твой мужчина, а не полицейский, — давит каждым словом, строго, сжимая её руку сильнее, целует костяшки пальцев. И уже спокойнее: — Если хочешь, я начну. Я пошёл на слишком многое месяц назад, чтобы сохранить наши отношения. Мне могут дать немаленький срок за сокрытие преступления, я предал все ценности, которым меня учили всю жизнь — свои принципы и идеалы — я предал это всё ради тебя. И ради себя тоже, да, потому что я не чувствовал себя лучше, чем с тобой, понимаешь? Ты нужна мне, нужнее всего в этом мире, даже со своими ритуалами, убийствами и съеденными людьми.       — Ты же понимаешь, что я не смогу прекратить? — она всё же выворачивается, садится, смотрит ему в глаза исподлобья — не скрывает яростного раздражения, он садится тоже, пытаясь быть ближе. — Я не пойду к психиатру, потому что не смогу выставить себя безобидной пациенткой с тем, чтобы он помог мне вне стен психиатрички. Я не верю, что ты смиришься, потому что — ты сам сказал — ты предал свои принципы. Мне жаль, что мои сидят чуть глубже, чем необходимость в тебе. Дерьмовая это игра.       Вельзевул заставляет себя выдохнуть. Хочется уйти быстрее — собственные слова жгут кожу, заставляя держаться от Гавриила подальше; хочется смыть всё с себя, весь день, эти полчаса, вернуться в парк к спокойной, тихой крови.       — Зато честная, — говорит так, словно не услышал только что самое болезненное. — Правда лучше всего. Мне не нужно мириться, я…       — Лжёшь, — она щурится, шипит. Но разгорячённое злое бьётся в новой иллюзии сюрреализма, всё ещё не вырывается бурей. — Правила предусматривают наказание за нарушения?       — Они предусматривали послабления за соблюдения, — Гавриил горько усмехается, — но в нашем случае это не сработает.       Он хочет объяснить, что не лжёт: думает, что не лжёт, верит в свои слова и хочет, чтобы поверила Вельзевул — ему так необходимо, чтобы она поверила и больше не думала ни о чём. Но правильнее будет спросить: — Почему ты думаешь, что я лгу?       — Потому что смирение значит, что нужно что-то терпеть, что-то, что тебе не нравится, что выходит за рамки обычного для тебя. То, что ты сталкиваешься с убийствами каждый день, не делает их обыденностью для тебя: ты бегаешь до насквозь мокрой футболки, разгадывая преступление, ты сажаешь убийц за решётку и бьёшь кулаком стены, если не выходит, а не говоришь: «Иди с миром, брат, я тебя понимаю», — кривит губы, чувствуя, как сердце бьётся где-то в глотке. — Ты понимаешь, почему люди кричат, когда злятся, ты понимаешь, почему молчат, когда устают, понимаешь, почему выпивают время от времени — но не почему убивают. Ты не понимаешь, почему я убиваю и съедаю их, почему вырезаю символы, а значит тебе нужно просто стерпеть это. И это — невозможное дерьмо! Терпеть можно ублюдский закон или необходимость вставать в пять утра, вонь у мусорки, но и это надоедает на постоянной основе.       — Так объясни, давай! — распаляется Гавриил, взмахивает рукой, словно хочет выхватить объяснение из воздуха — хоть что-нибудь, что позволит не испортить всё окончательно.       Она замирает внезапно, смотрит на него почти с ужасом — и с ещё большим осознаёт, что не может сказать ни слова. Как объяснить то, о чьей причине никогда не думала, что просто было — всю жизнь, неотъемлемое, обыкновенное.       — Это… необходимость, — больше предполагает, собирает горячие мысли по слогам под настойчивым взглядом. — Это то, что… это… единственное… правильное для меня.       Вельзевул кажется, что она задыхается. Её объяснение — огромная ложь — она чувствует, — но правды не вытащить из нутра, не достать, не выковырять, не обличить в слова то, что было фундаментальной частью, что въелось под корку, глубоко и прочно. Никогда она не говорила и этих слов, даже близко не приближалась к шкатулке с тайнами прошлого, чёрными нитями связывающими Вельзевул с настоящим, прошивающими всю жизнь. Вельзевул чувствует, как сдавливает от непонятной тревоги грудь до хриплых вздохов, чувствует, что каждая мысль пронзает голову острой, горячей болью, что внутри поселяется голодный демон, разъярённый, ненасытный, не дающий шанса себя успокоить. Вельзевул страшно до колик и дрожи и кажется, будто её нет — как нет объяснений убийствам, нет никаких причин проводить ритуалы, нет матери и Баала, нет жизни — и самой Вельзевул.       И подавно нет никакой любви, нет Гавриила, нет его голоса, пытающегося проникнуть в уплывающее сознание, нет его рук, встряхивающих бесплотное тело за плечи, обрывающих судорожные вздохи, зажав рот и нос, замедляя дыхание. Нет на всё тело колотящегося сердца, нет колючего вакуума в груди, нет паники. Ничего нет. Вельзевул заходится в кашле и рыданиях, цепляется за руки Гавриила до боли, не давая ему уйти. Он что-то говорит, исчезает на кухне, и Вельзевул слышит звон воды, отчего-то лишь усиливающий тревогу. Она чётко видит, как Гавриил возвращается со стаканом воды, всучивает его ей в руки и заставляет выпить, слышит ясно, как он говорит, что это поможет, чувствует сладость на языке — но всё как-будто ложь, и через секунду уже не понятно, было это или привиделось, не наступает осознанность — только бьётся нервным, испуганным, умирающим; мысли дрожат как руки. Гавриил просит не молчать, рассказать, что она чувствует, и Вельзевул, наконец понимая, что происходит, посылает его чёрту.       «Хоть так», — выдыхает он, выслушивая бесконечную панику о том, что им не выбраться, что шансов больше нет — и Вельзевул устала их искать, что глупо полагаться на слепую удачу, что в этом мире надежды нет, только смерть — самое искреннее. Только смерть и любовь.       Она шепчет короткое «Прости» и берёт его за руки, прижимает их к груди, укрываясь ими от всего мира, от него, от себя. Замолкает, наконец отдышавшись.       — Дерьмовая игра, — слышит тихое бормотание. Гавриил сжимает её пальцы в бессильной поддержке. Она закрывает глаза.

***

      Ночь проходит в сумрачном бреду, нормальный сон так и не приходит, забытье периодически растворяется, заставляя ворочаться, смаргивать путаницу мыслей, вспоминать реальное. Гавриил через кожу чувствует злость Вельзевул, все её тысячи «не» положительному — все тысячи «нет» ему, и греет последние минуты, когда может быть близким, сжигает собственную обиду и гнев на то, что снова ничего не решает, ничего не держит в своих руках. Он мог бы попросить Вельзевул остаться, если он важен, если что-то значил для неё, но знал, по горьким поцелуям прочитал, что именно поэтому она хочет уйти. Где-то в глубине души он хотел того же: закрыть книгу, выключить фильм, пока не показали смерть главного героя, но сильнее хотел, чтобы никто не умирал. Запомнить всё светлое, пусть с лёгкой грустью, но ещё не ставшее ненавистным. Кажется, слишком поздно.       — Гейб? — зовёт она ближе к рассвету, поворачиваясь к нему. Находит в его глазах что-то знакомое: чуть удивлённое, тёплое, видно, что сонное, но уже не растерянное — и спокойное отражается в её зрачках. — Пошли завтракать.