той, которая любила дождь и не меня [тебянехватание]
Знаешь, по теории квантового бессмертия я умерла в тот роковой день, ночью, после Олимпиады, не став той, кем мечтала быть всю жизнь. По теории квантового бессмертия я, лишь выйдя с ледовой арены, бросилась под поезд. Карениной. Только сейчас в холодных, не родных улочках Торонто, очередной зимой, но первой не дома, вспоминала, почему бежала. Хотела уберечь тебя от собственной эмоциональности, внезапных порывах злости, отчаяния, оттого бежала на другой континент, ничего не объяснив, и слыша в свой адрес «предательница». И я знаю, что ты не прощаешь. Я не умею тебя забывать. Ты в каждом воспоминании лезвием по коже, разбитым стеклом под ногами, ты — мои личные танцы на стёклах. Я надеюсь, когда-то ты простишь мое уже-не-детское бессилие, когда я сорвусь, не выдержу боле, смогу вернуться и простить. Тебя, себя. Не умею забывать, шепча в пустоту слова, что будут никогда не услышаны, со слезами вспоминая твои черты лица, улыбку, касания. Я по матери скучаю не так сильно, как по тебе. Вторая мама — Тери. Мам, прости. Злые языки, будто я не знаю за спиной подсмеиваются над системой нашей фигурки, над тобой, пока я кусаю щеку изнутри, благодаря тебя, за то, что падая и вставая, меня хватает лишь на осуждающий взгляд. Мам, не верь им, они не про тебя, это политика. Мам, я за тебя, только прости мою боль. Даниил Маркович однажды окликнул и шепнул: «—Жень, ей тоже больно. Прости её, пожалуйста. Хотя бы прости. — Я не хочу быть её болью» Но больше не смогла. Два года. Сорвалась. Шереметьево, огни ночной Москвы. Я дома. Завтра откатать последнюю программу… и я не знаю, что дальше. Сумбурное утро, нечистый откат, аплодисменты, но не те. Все не то. Вроде дома, но не так и все происходящее смутно напоминает старую киноплёнку. Лишь твои глаза, прожигающие фигуру и кивок. Возвращаешь в детство, не подозревая об этом, но надежды у меня, наверное, всё же нет. «Простите меня. Когда сможем кое-что обсудить?» — пишу вечером. Не жду реакции. Не верю, что можешь простить. И это первое сообщение, после двух лет тишины. После громких скандалов, нелепых обид и чуждых расставаний. Тихо. Ты молчишь и я отчаянно надеюсь, что ты просто легла раньше, а не игнорируешь мое существование. Ведь могла я за два года стать тебе чужой, такой же одинаковой, как и семь миллиардов. Ночью под одеялом просматриваю наши фото. Эта жизнь сходит на замкнутый круг, убивающий нервы и меня. Рассвет встречаю в слезах, дойдя до первого фото 2007 года. Его нет в сети, я знаю, что оно лишь у меня и у тебя. Если ты не забываешь боли, то ты же помнишь мои слёзы, победы, неудачи, разбитые коленки и несказанное «прости». Ты же принимаешь моё «спасибо», как шанс снова жить. Полшестого. Звонок. — Жень, ты? — недоверчиво шепчешь с той стороны трубки. — Да, Этери Георгиевна. — Плакала? — Простите. Я не хотела быть Вашей собственной болью. Я не хотела добавлять в Вашу жизнь больше боли, но видела Ваш взгляд. Мне его не хватало. — Медвежонок, тише, — твой голос срывается на почти забытом слове. — Женек в кляре, я скучала. Я в каждой из них видела тебя, пока они в тебе видели идеал. В каждой маленькой девочке с темными волосами на улице, содрогаясь от каждого «Женя», произнесённого в пространстве. Я не знаю, могу ли я тебя простить, ты знаешь, не прощаю, но… буду рада поговорить. Пока ничего не обещаю. Ты прости меня за слова, произнесённые в прессе и продуманные наедине с собой. — Если бы не Вы, я сдалась. Если бы не эти слова сейчас, я бы больше никому не поверила. Я боюсь Вам сбить привычный режим жизни, боюсь быть лишней. — Ты давно не лишняя. За одиннадцать лет ты своя. Своя под сердцем, разбитой в прах душой, под железной маской ледяной леди. Ты своя. И так быстро я тебя не отпускала. Давай в три в Хрустальном. Ничего не обещаю, но возьми на всякий случай коньки. — Хорошо. Спасибо! — Тебе спасибо. Кажется, за два года кто-то забыл, что я рядом, даже если вживую отворачиваюсь. Я с тобой. С первого шага в Хрустальном до последнего, которого ещё не было. И надеюсь, что будет не скоро. Время проходит немыслимо долго. Смеюсь над собственными мыслями: «Жень, а два года для тебя было не долго?» Уже не знаю. Я потеряна. Встречаешь, выбегающую из такси у Хрустального Дома, как я его называла в детстве и мне требуется пять секунд, что бы понять, имею ли я права тебя обнимать. Киваешь, сама притягивая за руку и говоришь: — Знаешь, Жень… Ради этих объятий стоило ждать два года. Как ты себя чувствуешь? — ты немного суетишься, говоришь быстро, не смотришь в глаза. — Не могу сказать точно, но сейчас, кажется, я счастлива. В этот момент твои глаза загораются блеском всех звёзд. Только сейчас замечаю, какая ты уставшая и разодранная на постоянные переживания. Мысленно корю себя за то, что одним из этих переживаний являюсь сама. — Если бы не Ди, я бы ещё долго сомневалась. Рада тебе. Я скучала. С этой страницы, надеюсь, не будет недоговорок и лжи, так ведь?***
Срываешь телефон после эфира «Ледового периода», пугая внезапным звонком. — Дорогая моя Евгения в кляре, я люблю вас живой, а не лежащей на льду, так что передайте Даниилу, что, прибавляясь к Татьяне Анатольевне, я закопаю его в ближайший овраг, пока лёд ещё в городе не встал. Выдерживаем секундную паузу, после смеясь в унисон. — Он обещал больше не повторять трюков с полётом! Помилуйте молодого человека! — Сегодня прощён. Завтра приедешь в «Хрусталь»? — используя только ваше сокращение говорит она, после жалуясь, что все девочки откатали и ей не хватает чего-то. Или кого-то. — Только не Анну Каренину! — Я не садист, Женьк, а то сейчас будет, как в прессе. Хочешь новую программу? — По душам хочу поговорить. И программу.прощена