Гончая со звездами под когтями

Тилрет приоткрывает глаза и тут же жмурится от сияющей, ослепляющей белизны. Он оглядывается по сторонам, но не может отличить юг от севера, восток от запада, небо от земли. Везде, куда хватает взгляда, разливается белизна: и земля под ногами, и дрожащий вдали горизонт, и даже небо, тяжелое, давящее, затянутое туманом, сливаются воедино. Тилрет делает робкий шаг вперед — и странная белая земля начинает тихо хрустеть. Это не пепел и не обломки кости — хруст слишком звонок, сочен и жив, чтобы Тилрет смог его с чем-то подобным спутать. Он роется в памяти и вспоминает. Снег. У него под ногами снег. Когда-то давно, может быть, в прошлой жизни, сестра рассказывала ему про пустоши Нирна, укрытые не серо-ржавым пеплом, но ослепляюще-белым снегом. Холодным, жестоким и опасным. Про его иссушающий холод, пронзающий до костей, про коварность, обманчивость красоты — и про яркую кровь, которую на снегу отчетливо видно даже спустя недели. Сам Тилрет снега прежде не видел, но знал, что на многих Планах он есть: где-то держится постоянно или несколько циклов, где-то не тает пару стандарт-месяцев, а где-то выпадает раз или два за век. И еще, говорят, именно с заснеженных пустошей Нирна в Первый Морровинд приходят по льду голодные волкоолени. Но сейчас Тилрет не уверен Массер это или Нирн. Он вообще не уверен, что жив — и что все вокруг действительно существует. Он делает еще несколько шагов куда-то вперед — лучше уж так, чем стоять на месте, — а затем замечает, что часть белизны движется. Он щурится, вглядывается до рези в глазах, и наконец замечает: по искрящемуся льду бежит, почти не касаясь земли, белоснежный зверь. Зверь чем-то напоминает волкооленя, но ни ветвистых рогов, ни второй пары глаз, ни длинной и мощной шеи у него нет. И морда его, узкая, хищная, совсем не похожа на морду оленя. Зверь останавливается на расстоянии вытянутой руки от Тилрета и поворачивается. Широко открывает алую пасть, сверкает клыками, а затем всматривается в самую душу темно-винными глазами. “Это волк,” — понимает Тилрет, завороженный прекрасным хищником. — “И он хочет мне что-то сказать.” Волк метет хвостом, поднимая в воздух пушистый снег. Дергает ухом — единственным, второе будто аккуратно отрезали и прижгли, — и склоняет голову набок. Его шерсть красиво серебрится в рассеянном свете, и Тилрет, наплевав на опасность и чувство самосохранения, тянет к поджарому боку руку. Волк на это снова коротко машет хвостом и чуть щурится. Тычется ледяным носом в ладонь, подныривает под руку — и широко и влажно лижет Тилрету лицо. А затем отворачивается и медленно делает шаг в сторону горизонта. Замирает — и вновь смотрит на Тилрета… и в Тилрета. “Иди за мной,” — будто бы хочет сказать ему волк. — “Иди и ничего не бойся.” И Тилрет идет. Они идут так мгновение — или вечность, Тилрет не знает и не видит ни смысла в знании, ни разницы между значениями. Волк идет не медленно и не быстро, не меняет темпа, но все равно неизбежно отдаляется. Его серебристо-белая шерсть сливается со снегом, и Тилрет бы давно потерял его, если бы не сорвался на бег. И если бы глаза волка не начали вдруг кровить. Тилрет бежит, проваливаясь в снег, спотыкаясь и падая, и лишь кровавые капли складываются в дорогу. Почему-то следовать за волком, следить взглядом за кончиком его серебристо-белого хвоста кажется невероятно важным. Волк приводит его к обрыву — под ногами разливается черная морская бездна, ветер яростно бьется о воду, бросает ее на скалы. Ветер слепит Тилрета, но не вредит волку. Тот замирает каменной статуей, дергает ухом — и вдруг припадает к земле. Его серебристая шерсть осыпается пеплом, волк поднимается на задние лапы — и вот уже не зверь стоит перед Тилретом, но мер с волчьей головой. Мер смотрит на Тилрета, многообещающе скалит клыки — и, раскрыв руки, падает спиной в пропасть. Тилрет кричит, но ни звука не срывается с его губ. Ветер поднимает волну, закрывающую даже небо — и Тилрет тоже срывается в ледяную тьму. Но кровавый порез на слепяще-белом небе успевает увидеть. …Он просыпается и открывает глаза, но не может сфокусироваться. Все, что он видит — лиловый свет и красно-оранжево-черный шелк, натянутый на чужом остром плече. Он слышит звуки, но никак не может сложить их в слова. Ему кажется, что пока он спал, он видел что-то важное, и пробуждение сейчас совершенно бессмысленно. Фиолетовый бессмысленен, и звуки бессмысленны тоже, потому что все цвета, кроме красного умерли, и слова умерли вместе с ними. А значения он не помнит, но обязательно вспомнит, нужно только закрыть глаза... Он выныривает, отплевывается от соленой воды — и смотрит на кроваво-красное небо. Черные с красным отливом волны выбрасывают его на ржаво-черный песок, лижут тело, но не пытаются снова сожрать. Где-то вдали чернеют покрытые снегом скалы, но они так далеко, так далеко, что Тилрету никогда до них не доплыть, не достать рукой, не долететь на металлических крыльях. Мер, с волчьей головой, наверное, разбился о скалы. По крайней мере, Тилрет не видит рядом его следов. Он приподнимается, неловко опирается на содранную руку и видит: на его кровящей ладони сидит пепельно-белый мотылек-предка, медленно подрагивает крыльями, слизывая кровь и морскую соль... Тилрет брезгливо трясет рукой, сгоняя хищницу, и поднимается на ноги. Под его ногами хрустит красный песок и ржавый пепел. Он пробирается сквозь мертвые травы пустоши, сам не зная, зачем вообще движется. Он не может остановиться — и ускоряется с каждым шагом. Пустоши нет конца, и травы рассыпаются под его ногами багряным пеплом. Небеса истекают кровью. Ветра нет, и нет ни единого звука — Тилрет не слышит ни шагов, ни дыхания, ни биения сердца. Только тихое, едва различимое щелканье. Черные камни не отбрасывают теней. Тилрет смотрит себе под ноги — и не находит и собственной тени. Сглатывает вязкую слюну, облизывает соленые губы и тянется поправить привычно шарф. Голые пальцы находят лишь пустоту. Тилрет ведет ими по непривычно обнаженной шее — и с удивлением видит на одной из ладоней кровь. Он не помнит, чтобы резался о траву. И у него нет порезов. Не на руках. …Тилрет просыпается и видит лиловые тени и блики света на серебристых перьях, которыми усеяна кожа Дэйре. У нее бирюзовый взгляд, и ее мысли, ее слова звучат на айлейдуне, и Тилрет не понимает ни звука из ее почти птичьего клекота. Он переводит взгляд ниже, на твердое плечо, на котором лежит, и не шею, в которую почти утыкается. И ему кажется, что они тоже дрожат и меняются: серая кожа становится нежно-розовой, покрывается чешуей, обрастает шерстью, а затем становится золотой, и вместо пота по ней течет кровь красная и кровь черная. И кровь эта — яд. Тилрет знает это, но все равно проводит по ней языком. Кровь отдает металлом — и совсем немного машинным маслом. Он закрывает глаза с такой усталостью, будто на веки ему давит небо. Он находит реку. В ней нет ни капли воды — лишь артериально-алая лава. Но лучше такой ориентир, чем никакого вовсе. Стопы слегка печет — Тилрет опускает взгляд вниз и не находит обуви. Обнаженные стопы режет стеклянное крошево, но боли Тилрет не чувствует. Он зарывается пальцами ног в стекло, переступает неловко — и продолжает путь. Волны лавы лениво лижут застывшие берега магмы — и Тилрету хочется их коснуться. Он не решается. Его кости еще скрыты плотью. Он знает, что ненадолго. ...Тилрет чувствует на своих щеках сухие горячие руки — и ледяную влагу. Он уверен — это не слезы. Просто вода. Но воде не вырвать его из потока небесной крови, не помочь пробудиться — и не помочь заснуть. Тилрет тихо бурчит что-то протестующее в сторону смазанной тени, которая пахнет металлом, кожей и машинным маслом. И вновь закрывает глаза. Посреди лавовой реки Тилрет видит остров. Глаза режет от жара, но он вглядывается в черный бесплодный камень — и различает фигуру. Фигура пылает закатным золотом — и тьмой солнечного затмения. — От себя не убежишь, Тилрет — говорит ему тень голосом Нейта. Это и есть Нейт — неуловимо моложе, непередаваемо старше. Тилрет смотрит в его лицо — и видит бездну. Лава лижет ему сгоревшие ноги, но Тилрет все еще не чувствует боли. — Мы все обречены быть Спящими. Нейт говорит на языке, который Тилрет не знает, но понимает — и с каждым его словом с его лица слезает кожа и плоть. — Ты не сможешь Проснуться. Не сможешь сбежать от собственной тени. Даже за тысячи лет. Никому и никогда это не удавалось А затем поднимает руки и обращается в красного птице-ящера. У его левой руки нет пальца. У его левого крыла медные перья. ...Тилрет жадно глотает ледяной воздух, но все еще не может вырваться из хватки тысяч и тысяч призрачных рук. Они держат его за кости, они жаждут вывернуть его плоть наизнанку. Но у Тилрета внутри лишь звездная пыль и безбрежная пустота. Он Амму, он Гончая, и под его когтистыми педипальпами крошатся звезды. Пусть попробуют — и переломают кости. Он чувствует на своем горле крепкую хватку — и он знает, что один из пальцев этой руки не имеет кости. Нейт держит его, шепчет что-то и гладит по горлу, пытаясь научить снова дышать. Но Тилрета сгорели легкие с каком-то из слоев сна. И пока он об этом помнит, это является истиной. Он устает бороться — и вновь закрывает глаза. Течение выносит его на красное поле колосьев, которые никогда не дадут урожай. Посреди поля он видит еще две фигуры. И у ног их вьются украденные тени. Тилрет подходит ближе и понимает, что это тигры. Тигры-нетопыри. Один из них стар и слеп, второй — молод, но прячет в шелковых рукавах передние лапы. — Ты — Эрабенимсун. Таково твое значение, — говорит большой тигр-нетопырь, медленно моргая серебристо-циановыми глазами. — Ты — изгой, гончая без стаи, тень без хозяина. — Мы похожи, — говорит маленький тигр. — Ты хочешь быть тем, кем не являешься. Ты найдешь себя на сколах зеркал — и лишь тогда станешь тем, кем должен. Тилрет молчит. У него нет языка — и выжжено горло. Он знает, что это не просто сон, но кто все эти существа, почему они ему снятся и что от него хотят… Нейт слишком много говорил о звездах и мертвых мирах — и звезды Тилрет видит в тигриных глазах, и мертвые миры он находит в сплетении тысяч вьющихся у их лап теней. — Он не понимает, — произносит маленький тигр, взмахивая рукавами бирюзового шелка. Они пусты. — Он поймет, — отвечает ему большой тигр, облизывая кровавую пасть. — Или умрет, пытаясь. Ему бы сбежать, но ноги разучились двигаться. А может, они попросту больше не могут. В конце концов, у Тилрета от ног остались лишь угольно-черные кости. — Клыки белые, — маленький крылатый тигр говорит невпопад, но Тилрет все равно внимательно слушает. — Когти черные, — продолжает большой с нечитаемым оскалом. — Они никогда не приходили к согласию. Может быть, когда-то придут. Или раскрошатся, и тигр-нетопырь умрет. Маленький тигр зевает, потягивается… И они оба рычат в унисон: — Как и все остальные кланы велоти. Тилрет приглядывается и замечает: у них разный окрас. Маленький — белый с черными полосами, а большой — черный с белыми. Он запутывается мыслями в их полосах — и снова падает в бескрайнюю тьму. …Тилрет просыпается в собственной постели. Голова раскалывается, а во рту сухо и гадко, будто бы он пытался утолить недельную жажду сточными водами — и не смог. Тилрет перекатывается на бок и медленно сплевывает на пол вязкую слюну. Он ненавидит себя — и ненавидит Нейта с его выпивкой, скуумой и рассказами о скампами траханной метахуической поебне. Хорошо, что Нейта рядом не наблюдается — Тилрету очень хочется разбить ему рожу, но вряд ли сейчас бы вышло. Тилрет ведет поплывшим взглядом по серым стенам, натыкается на полку с кучей каких-то бумаг. Наверное, карты, записи… Тилрет тихо стонет и зло шипит. Он не может думать. Он не хочет думать. Сны видеть не хочет тоже. Никогда. Никакие. Лучше бы ему снились волкоолени, чем подобная срань. Тилрет переворачивается на другой бок, почти утыкаясь в стену, поджимает ледяные ноги, натягивает повыше тонкое одеяло и зарывается носом в шарф, такой привычно мягкий, теплый и родной. И закрывает глаза. И больше ему ничего не снится.