(не)сломанная константа

      04. 07. 2017.       22:34 p.m.       Ночной Токио буйствует своей энергией. Шум дорог не доходит до кабинета, располагающегося на последнем этаже небоскрёба, но не надо слышать, чтобы знать: гул толпы, сигналы автомобилей, лязг колёс – город каждую секунду воплощает собой жизнь муравейника с почти четырнадцатью миллионами душ.       Приходящими и уходящими.       Кисаки, опираясь виском на костяшки согнутой в локте руки, немигающе смотрит на висящую над диваном картину с изображённой геометрической абстракцией и в десятый – юбилейный – раз начинает считать углы квадратных фигур, замысловатым образом переплетающихся на холсте. В очередной раз сбивается на половине, продолжая просто смотреть на предмет интерьера. Ломкую тишину ритмичными стуками нарушает только колыбель Ньютона.       Стук.       Стук.       Стук.       Руку сводит секундной судорогой, отчего в зажатом пальцами стакане лёд бьётся о края, нарушая идиллию тонким высоким звоном. Тетта опускает взгляд на жидкий янтарь и медленно моргает. Делает большой глоток, оставляя в стакане только кубики льда. Взгляд мажет по часам.       22:38 p.m.       Пару часов назад в ходе нарастающего конфликта внутри банды Токийская Свастика шестеро гражданских получили ранения, несколько из которых скончались. По крайней мере, так будут гласить новости. Случайные жертвы в разборке преступных организаций. Такое бывает. Так звучит убедительно. В конце концов, никто даже и не подумает, что одна из жертв могла как-то перейти дорогу кому-то из верхушки преступного мира.       Она была обычной учительницей.       Тихий стук стакана о стол мешается с точно таким же, тихим и коротким – редкая формальность – стуком в дверь. Луч искусственного света с коридора едкой полосой мажет на периферии, немного искажаясь тенью зашедшего мужчины, и растворяется после негромкого хлопка двери. Кисаки сидит развёрнутый за своим столом вбок – глазами точно в точёные углы нарисованных фигур –, из-за чего и дверь, и зашедший мужчина остаются за спиной.       Стук.       Стук.       Стук.       – Всё улажено, – низкий голос доносится до ушей как будто через слой ваты.       Улажено. Кисаки любит это слово. Оно означает, что всё прошло по его плану. А значит, так правильно.       Тетта закрывает глаза, костяшками согнутых пальцев трёт висок. Ещё это слово имеет определённую схожесть с понятием «устранено». Ликвидировано.       Погребено.       Хотя, погребение будет чуть позже. Завтра, или через пару дней – уже неважно. Трупы не имеют значимости. Даже труп человека, определившего твою цель. Даже труп человека, который и был этой целью. И Кисаки проебался на финишной прямой.       Стекло полупустой бутылки холодит пальцы, когда мужчина обновляет стакан, наполняя почти полностью. Тихие шаги позади, и в нос ударяет запахом табака. Сладкого, ароматизированного. Запах, которым пропахли эти почти два метра до костей.       – Живописная картина, – смешок.       Кисаки смотрит перед собой, когда делает новый глоток. В голове – что-то об острых углах и сломанных константах.       – Хотя я не понимаю, к чему тут это.       Когда углы квадратов меняются на тонкие полосы костюма и линию кожаного ремня, Кисаки поднимает взгляд. Золото напротив с лёгким прищуром смотрит буквально секунду, после чего переводит взгляд на стол.       – Только не говори, что хотел выпилиться. Не очень шутка, лучше бы что позабавнее придумал, – голос звучит насмешливо, пока глаза неотрывно смотрят на лежащий на столе пистолет.       – А тебе не смешно? – голос лопается хрипом после длительного молчания. – Разве не хочется посмеяться со всего этого? Ты же большой любитель нелепых казусов, Ханма.       – Так себе казус, – усмехается мужчина, но глаза – безотрывно на холодном металле оружия. – Я нахожу мало весёлого в том, чтобы увидеть твои вышибленные наружу гениальные мозги.       – Не неси чушь. С какой стати мне вышибать себе мозги?       – Ну, мало ли. Может, ты решил стать Ромео для своей Джульетты, – Шуджи замечает опасный блеск глаз, но продолжает. – В таком случае тебе стóит поторопиться, иначе сутки закончатся и «умерли в один день» не получится.       Ханма, наконец, отрывает взгляд от холодной стали пистолета и переводит на ледяную корку радужек. В таком освещении, когда только луна позволяет различить очертания вокруг себя, глаза Кисаки – жидкий металл. Светлый, почти прозрачный, но от взгляда на него кончик языка горчит железом. И с каждой секундой горечь идёт по всему языку, спускаясь ниже, не давая сделать вдох. Как будто пропустил удар кастетом и теперь глотаешь кровавое месиво. До одури хочется сплюнуть, прополоскать рот и закурить. Лучше уж ощущать горечь лёгкими. Даже так будет куда легче дышать.       – Забавно, – Кисаки говорит медленно и чётко, как разговаривает всегда, но внутренняя струна натянута слишком сильно, слишком опасно. Шуджи прекрасно ощущает, что она может лопнуть в любую секунду. – Мне думалось, уж тебя эта ситуация порадует. Отчего же ты такой раздражённый? Что это, какая-то извращённая форма эмпатии, а, Ханма?       – Эмпатии, ха, – Ханма шутливо – за малым правдоподобно, только излишняя резкость подводит – закатывает глаза и тянет губы в улыбке. – Ну уж нет, эмпатировать чужим одержимым фиксациям не в моём стиле.       – Повтори.       Шуджи чувствует, что струна вот-вот лопнет, и уже, возможно, его собственные мозги будут украшать идеально вычищенный кабинет босса преступного синдиката, которого Шуджи с завидным упорством выводит из себя в данную секунду. Но мужчина только сильнее растягивает губы в улыбке и медленно, как будто двигаясь перед диким животным, опускается вниз, сгибая ноги в коленях и перемещая вес на носки дорогих лакированных туфель.       – Я говорю, – Шуджи кладёт руки на подлокотники кожаного кресла, обхватывая их паучьими пальцами вытянутых рук совсем близко от чужих ног. – Что эмпатия к чужим одержимым фиксациям – это не мой стиль. Они совершенно бесполезны и делают всё только хуже. Не согласен, Кисаки?♡       – Какая похвальная подкованность в вопросе подобного рода, – Кисаки делает несколько крупных глотков, в течение которых Ханма тягуче смотрит на ходящий вверх-вниз кадык, и кладёт стакан на деревянную поверхность стола. – Давно ты, Ханма, стал экспертом в этом?       Шуджи хочется поморщиться от такого количества своей фамилии. Каждое новое произношение звучит всё тяжелее и тяжелее. Такая манера от Кисаки не сулит ничего хорошего. Конечно же, Ханма игнорирует это и звонко хмыкает. Хочется ответить, что не один ты, Тетта, в своих фиксациях с пометкой «одержимо» гниёшь уже не первый год, но мужчина лишь пожимает плечами.       – Просто тебе не идёт это, – Кисаки сжимает челюсть до проступающих желваков, но продолжает молча слушать. – Ну, знаешь, эта погоня за принцесской с чистой душой и светлыми помыслами. Не вяжется. Потому что ты не принц, Кисаки, и принцесса рядом – это не про тебя.       – А что же про меня? – Тетта откидывается на спинку кресла и наклоняет голову вбок, продолжая. – Чудовище? Достаточно подходящая для меня пара? Грязной душой и чёрными помыслами поверх моих – подходит?       Кисаки поднимает ногу, ставит чуть выше колена Шуджи и давит, вынуждая последнего податься вперёд, пока колени не упрутся в пол. Ханма грудью почти касается второй ноги Кисаки, которая слегка покачивается в стороны. Тетта смотрит сквозь мужчину и усмехается. У Шуджи мурашки неровным маршем пробегаются по позвоночнику от этого смешка, но он только с бóльшим интересом следит за чужими действиями. Кисаки резко подаётся вперёд, смотря на Ханму сверху вниз.       – А что же тогда до фиксаций, м? «Одержимость», кажется ты сказал? Ну так одержимым можно быть не только принцессами, – Шуджи сжимает челюсть, когда Кисаки спускает ногу с его бедра и давит на пах, но молча продолжает смотреть мужчине в глаза. Кисаки наклоняет голову вбок, как делал это буквально минуту назад, мажет взглядом куда-то вправо, и губы растягиваются в тонкой улыбке. Шуджи не отрывает взгляд от лица напротив, даже когда виска касается холодная сталь. – Ты так рвёшься куда-то, Ханма, открыто провоцируешь, пытаешься нырнуть слишком глубоко в мою голову. Хочешь в ней и остаться, совершенно не боясь. Как будто не понимаешь, что грузовики переезжают не только принцесс.       Шуджи чуть тянет вверх уголок губ с одной стороны и опускает взгляд. Смотрит куда-то в район груди мужчины – предположительно туда, где под рёбрами бьётся сердце –, как будто о чём-то думая, и согласно хмыкает. Слова, что так открыто тыкнули его носом в собственные проёбы, с которыми он вытанцовывает танго уже десять лет как, даже не режут. Ханма был достаточно умён, чтобы понять всё это ещё тогда. Собственно, он и понял. Понимает и сейчас. И это понимание никуда не делось даже после сегодняшнего вечера, который будет гореть пёстрым заголовком в завтрашних новостях. В конце концов, Ханма уж точно никогда не хотел становиться чьей-то принцессой. Шуджи сдавленно смеётся от этой мысли и возвращает зрительный контакт с железом, от которого горчит на кончике языка. В котором мелькает секундное непонимание, сменяющееся интересом, когда Шуджи, совсем как Кисаки до этого, клонит голову вбок. Давит своим виском в дуло пистолета сильнее, чуть потираясь о него. Кисаки не двигается с места, когда одна рука Шуджи отпускает подлокотник стула и тянется к точке соприкосновения жизни и смерти. Левой рукой к правому виску. Но Шуджи останавливается, прикрывает правую часть лица ладонью, смотрит почти влюблённо и улыбается восторженно, с толикой безумства, обнажая ровный ряд зубов.       «Преступление» пестрит на светлой коже и в глазах Кисаки чёрным клеймом, чуть искажаясь из-за сильно проступающих сухожилий. Тетта только сейчас замечает, что колыбель Ньютона уже затихла, но в голове всё равно ритмичными ударами:       Стук.       Стук.       Стук.       Если немного надавить пальцем – одной душой из списка «уходящих» в Токио станет больше. Одно нажатие, и пол украсит перемолотое месиво мозгов. Возможно, эти мозги тоже будут пахнуть табаком и вишней. Кисаки на одну секунду даже интересно проверить свою мысль, но он продолжает смотреть на чернильный иероглиф. Глаза постоянно сбивают фокус, обогащённая высоким градусом кровь ударяет в голову расслабляющей пульсацией. Кисаки думает, что так будет правильно. В долгосрочной перспективе. Потому что дальше – хуже. Потому что сначала было всё просто.       Была цель, и люди, через которых эта цель достигалась. Было много дерьма, и эти люди использовались для его устранения. Эти люди устранялись сами, когда нужда в них пропадала. На сегодняшний день Тетта сменил не один десяток людей, через головы которых было заполучено нынешнее положение. В конечном счёте, все в какой-то момент теряли свою значимость.       За исключением одной фигуры.       Кисаки вышел на Ханму, потому что через него мужчина был ближе к достижению своей цели. Кисаки руками Ханмы убирал много дерьма на своём пути. Кисаки приказывал, и Ханма устранял более не нужных людей. На сегодняшний день Ханма самолично принёс не один десяток голов, по которым Кисаки упорно забирался на самый вверх. И в конечном счёте, Ханма Шуджи остался единственным, кто не потерял свою значимость.       И это и есть то «хуже». Сначала Ханма был полезен. Затем с Ханмой стало удобно. Он понимал планы Кисаки, ему не приходилось повторять два раза, за ним не надо было подчищать. Даже пустить его в свою постель где-то там, много лет назад, не было неверным решением. Кисаки не считал это ошибкой. Потому что это было удобно. Всё для достижения своей цели.       Сейчас Кисаки Тетта – глава Токийской Свастики, организации, пожирающей Токио изнутри. На данный момент никто – ни полиция, ни другие организации – не представляют угрозы. Самый крупный преступный синдикат Японии – дело времени, если Кисаки продолжит управлять всем так, как делал это многие годы до этого. И мужчина не собирается останавливаться, скольких бы жизней это не стоило. И даже, казалось, единственная, кто могла что-то изменить в этих планах, теперь только имя в завтрашней новостной сводке. Гроб, оплакиваемый семьёй в чёрных костюмах. Это не было в планах Кисаки. Точнее, в планах было не это. Менять что-либо в идеальной, казалось бы, системе было до вывернутых наизнанку костей тяжело. Потому что «не по плану» означает провал. И Кисаки не собирается допустить его ещё хотя бы один раз.       Поэтому Ханма сейчас сидит перед ним на коленях с приставленным к виску пистолетом. Сидит абсолютно спокойно, с неприкрытым восторгом смотря на Кисаки. И Кисаки думает, что с этим нужно кончать. Устранить проблему на корню. Правильное решение, которое так и остаётся пальцем на спусковом крючке.       Потому что корни уже давно проросли где-то внутри черепной коробки.       Когда до слуха доносится стук металла о деревянный стол, Шуджи перестаёт улыбаться. Рука опускается, повисая вдоль тела, а в прищуренных глазах – ожидание, мешающееся со всё тем же интересом. Кисаки выпрямляется, делает глубокий вдох, прикрыв глаза, и чуть запрокидывает голову, как будто прогружаясь. Выдох, и Кисаки снова подаётся вперёд, хватает мужчину за галстук и тянет на себя. Близко, почти нос к носу, общим дыханием с запахом дорогостоящего виски и сладкого вишнёвого табака. Кисаки начинает говорить, пока Ханма с расширявшимися зрачками смотрит на тонкие губы:       – Я четвертую тебя на маленькие кусочки, если хотя бы один раз пожалею о своём выборе.       Шуджи не успевает поднять взгляд, когда его коротким рывком дёргают на себя, целуя. Резким, прокусывающим до крови – высвобождая, наконец, всю копившуюся горечь – поцелуем. Ханма сдавленно выдыхает, сжимает правой рукой подлокотник до побеления костяшек и отвечает на поцелуй. Левая рука ложится сначала на чужое колено, затем ведёт по бедру вверх, чуть смещаясь к внутренней стороне. Шуджи шипит, когда Кисаки тянет на себя сильнее, так и не убрав вторую ногу с его паха.       – Полегче, иначе вся моя полезность сократится вдвое, – Ханма чуть отстраняется и скалится, ловя чужой расфокусированный взгляд.       – То есть ты считаешь, что то, что мы трахаемся – это пятьдесят процентов от всего, чем ты можешь быть мне полезен? – усмехается Кисаки, подставляя шею под поцелуи.       – Думаю, я трахаюсь достаточно хорошо, чтобы поднять даже до семидесяти пяти процентов.♡       – Ха, какой важный работник, – Кисаки перехватывает лицо Ханмы, поднимая за подбородок, и прикусывает верхнюю губу мужчины. – Что ж, тогда отрабатывай свои семьдесят пять процентов.       Шуджи, почувствовав, что его немаловажному органу более ничего не угрожает, коротко целует Кисаки и поднимается с затёкших колен, увлекая за собой и партнёра. Подхватывает под ягодицы и сажает на край стола, становясь между разведённых ног и возобновляя поцелуи на шее. Ведёт губами ниже, пока руки расстёгивают чужую рубашку, открывая больше пространства. Слышит шумный выдох, когда пальцами стискивает талию, чуть оцарапывая кожу. Кисаки подаётся назад, опираясь на стол всем предплечьем, запрокидывает голову и прикрывает глаза. Ханма восторженно сверлит взглядом неслабо проступающие на вдохе рёбра, наклоняется и кусает одно, чувствуя, как от этого поджимается живот Кисаки. Поднимается выше, находя место, где губами ощущается биение чужого сердца.       Стук.       Стук.       Стук.       Шуджи прикрывает глаза, обвивая талию мужчины. Сбито выдыхает, когда Кисаки запускает ладонь в его волосы и сильнее прижимает к себе.       – Твоё сердце сейчас так безбожно палит твоё состояние, очаровательно.       Шуджи издевательски улыбается и тихо смеётся, когда Кисаки сжимает его волосы у корней.       – Больше ничего тебе не говорит о моём состоянии, гений?       Шуджи, обнимая за талию уже одной рукой, кладёт ладонь второй на ширинку штанов, чувствуя чужое возбуждение, и слегка гладит, отчего Тетта прогибается в пояснице, тихо матерясь. Ханма, оставив засос на месте, где под рёбрами сердце отбивает свой бешеный ритм, поднимается к лицу партнёра, останавливается в нескольких сантиметрах от губ и заглядывает в глаза с игривым прищуром. Давит рукой чуть сильнее, обхватывая член сквозь ткань, и ловит губами тяжёлый выдох. Взгляд у Кисаки абсолютно поплывший из-за возбуждения и выпитой наполовину бутылки виски, что стоит сейчас совсем рядом. Шуджи улыбается и аккуратно снимает очки, из-за чего Кисаки чуть щурится, а после и вовсе расслаблено закрывает глаза. У Ханмы всегда сбивается дыхание от этого: Тетта каждый раз закрывает глаза, когда с него снимаешь очки, будто бы полностью концентрируясь на ощущениях. Или же потому, что без них он чувствует себя уязвимо. Ханма кладёт руку на щёку мужчины, поглаживая кожу за ухом.       – Я же знаю, что ты не настолько слепой, чтобы не видеть ничего перед собой, так что не прячь глазки.♡       – Ханма, блять, почему из всего тебя сейчас больше всего интересуют мои глаза?       – Потому что мне нравятся твои глаза, – мурлыкающе отвечает Шуджи, целуя в уголок губ.       Кисаки сжимает челюсть, уже думая о том, что, возможно, всё-таки надо было проверить, не пахнут ли мозги этого человека блядской вишней.       – Насмотришься на них позже, а сейчас займись уже делом, – раздражённо выговаривает Кисаки, но всё-таки открывает глаза.       Шуджи победно улыбается и поднимает руку.       – Сколько пальцев видишь?       – Засунь их знаешь, куда.       Секунда тишины, и Кисаки вымученно стонет, с тихим стуком затылка о дерево откидываясь на стол, пока Шуджи истерично смеётся в кулак.       – Окей, очень красноречиво, я понял.       – Вот и молодец.       Шуджи, не переставая улыбаться, перемещает руку с члена на бляшку ремня, наконец избавляя партнёра от одежды. Тянет Кисаки на себя, вынуждая сесть, и мокро целует, стягивая последний атрибут одежды с узких плеч. Оглаживает эти плечи и отстраняется. Опускается на колени, целует член у основания и ведёт по длине рукой. Кисаки запрокидывает голову, шумно выдыхая, и сжимает ладонью край стола. Ханма кладёт свою руку поверх, поглаживая большим пальцем кожу под наручными часами, и берёт в рот полностью. Кисаки чуть прогибается в спине и коротко стонет, второй рукой комкая рубашку Шуджи на плече. Ханма ведёт головой медленно, растягивая момент, в то время как собственное возбуждение болезненной пульсацией давит на ширинку изнутри. Проходится по всей длине ещё несколько раз и, замерев на пару секунд, выпускает член изо рта. Утыкается носом в тазовую кость и глубоко вдыхает.       – Ха, так хочу тебя, – сдавленно хрипит Шуджи.       Поцелуй во внутреннюю сторону бедра. Кисаки медленно открывает глаза, смотрит в размытый потолок, давая себе несколько секунд на восстановление. Опускает голову, встречаясь с лихорадочным блеском золотых глаз.       Несмотря на крайне сильное возбуждение, оба сидят неподвижно. Мысли, не успев сформироваться во что-то вменяемое, вылетают из головы, оставляя после себя свистящую тишину. Кисаки списывает это на алкоголь. И ощущение, что температура тела превысила человеческий показатель на пару десятков градусов, тоже. Всему виной алкоголь.       Тетта ребром согнутого пальца приподнимает лицо Шуджи за подбородок, слегка надавливая подушечкой большого на нижнюю губу. Ханма сначала прикусывает кончик, после чего сильнее обхватывает губами, проводя языком вдоль фаланги. Кисаки шумно вдыхает и крепче сжимает пальцы.       – Иди сюда.       Не успевает потянуть на себя, как Шуджи одним рывком поднимается, глубоко целуя. Укладывает партнёра спиной на поверхность стола, не отстраняясь, пока воздух в лёгких не заканчивается. И даже чуть-чуть дольше, вызывая острое жжение от нехватки кислорода. Выпрямляется, выдвигает верхнюю полку, сразу находя необходимое.       – Знали бы все важные шишки, что лежит внутри твоего стола, – Шуджи держит в руках смазку с презервативом и игриво дёргает бровями.       – Их это должно интересовать, только если будет предназначаться для них самих.       Ханма смеётся и подхватывает ноги Кисаки, умещая их на своих плечах. Целует колено, выливая смазку на пальцы.       – Думаю, я хочу, чтобы это всё же предназначалось только для нас.       Кисаки не отвечает, коротко выдыхая, когда два пальца входят по фалангу, и только сейчас вспоминает, что, ввиду последних событий, спали они последний раз не то чтобы недавно. Делает глубокие вдох-выдох, расслабляясь. Шуджи кончиками пальцев проводит по рёбрам Кисаки вниз, оглаживает бедро, снова прислоняясь губами к колену. Вводит пальцы полностью и чуть разводит. Не почувствовав сопротивления, сгибает, с улыбкой смотря на прогибающуюся поясницу. Растягивает до тех пор, пока три пальца не двигаются свободно, не вызывая дискомфорта у партнёра.       – Нормально? – всё-таки спрашивает Ханма и, дождавшись утвердительного кивка, вытаскивает пальцы.       Тетта приглушённо стонет и сжимает край стола, когда Ханма, разобравшись с презервативом, входит почти полностью. Ожидаемо, ощущение острого жжения. Кисаки сгибом локтя прикрывает глаза и рвано сглатывает вязкую слюну.       – Эй, – Шуджи замирает. – Ты как?       – Дай мне минуту.       Ханма входит полностью и послушно замолкает. Кладёт ладонь сначала на грудь партнёра, затем проводит ровно вниз, останавливаясь чуть выше пупка. Немного давит кончиками пальцев, физически ощущая чужое дыхание, и прикрывает глаза. Вторая рука всё так же лежит на бедре.       – Двигайся.       Ханма растягивает губы в улыбке и перемещает вторую руку на бедро, фиксируя. Приоткрывает глаза и, пробежавшись взглядом по изгибам напряжённого тела, делает первый толчок. Шлепок мешается с коротким стоном, и Шуджи удовлетворённо выдыхает, получив зелёный свет.       Кабинет наполняется громкими шлепками и сбитыми стонами, которыми пропитывается каждый предмет в помещении. Или уже пропитался до краёв за все года. Звуками, запахом, ритмом загнанного сердца, что выламывает грудную клетку изнутри. С каждым разом сильнее, глубже. До острых углов и табачной вишни, от которой на губах – сладким послевкусием. Кисаки инстинктивно облизывает их и чувствует, что что-то внутри с треском ломается. Возможно, константа. Возможно, он сам. Потому что собственная подкорка – это единственное, чем Кисаки Тетта так и не научился управлять за двадцать пять лет своей жизни.       Под веками лихорадочным блеском горит чужое золото.       – Ханма.       У Шуджи дыхание сводит, когда Кисаки убирает руку и встречается с ним взглядом. Дышит рвано, плотно сжав челюсти, и смотрит загнано. Ханма с хриплым рыком наклоняется, целует резко, почти остервенело. Тетта размыкает губы, позволяя углубить поцелуй, и громко стонет, когда толчки становятся ещё быстрее. Колени соскальзывают с чужих плеч, из-за чего Ханма убирает руки с бёдер и спускает ноги к себе на талию, вынуждая сцепить их на спине. Стол жалобно скрипит, и комнату наполняет звон разбивающейся бутылки, на который ни один не реагирует. Шуджи заводит одну руку под выгнутую поясницу партнёра, второй придерживая затылок, не позволяя соприкасаться с ходящей ходуном деревянной поверхностью. Кисаки цепляется за плечи мужчины, сминая рубашку.       – Ханма, – на этот раз обращение наполнено немой просьбой.       – Кончишь без прикосновений? – Шуджи улыбается и шепчет на ухо, прикусывая мочку. – Покажи, насколько тебе хорошо.       Кисаки вымученно стонет в сгиб шеи, кусает у основания. Член требовательно ноет, пульсируя от трения о ткань рубашки. Хочется прикоснуться, быстрее привести себя к разрядке, но Ханма держит крепко, прижимая вплотную. От тихого шёпота тело бьёт крупной дрожью, отчего кончики пальцев начинают дрожать. Кисаки обнимает сильнее плечи мужчины, царапая лопатки через одежду. Лёгким катастрофически не хватает воздуха, вызывая лёгкую гипоксию, от которой наступает почти эйфория. Ханма сильнее прижимает к себе, когда тело в руках дёргается, а уши глушит громким стоном. Шуджи кроет от этого, из-за чего он движется резче, чувствуя, как рубашка на животе липнет к телу от горячей жидкости. Кисаки загнанно дышит в изгиб шеи, подрагивая всем телом. Несколько глубоких сбитых толчков, и Ханма с гортанным стоном кончает внутрь.       Комната наполнена запахом секса, разлившегося по полу виски и шумом сбитого дыхания. Шуджи касается губами бешено пульсирующей артерии на шее, лениво целуя.       – Ну, я тяну на семьдесят пять процентов?       Кисаки хрипло усмехается, ощущая острое желание выпить несколько литров воды залпом.       – Возможно.       Ханма отстраняется, саркастично изгибая брови.       – Это как же мне надо заставить тебя кончить в следующий раз, чтобы получить положительный ответ?       Кисаки вяло улыбается и прикрывает глаза. Спать хочется примерно на тот же уровень, что и пить, но отрубаться в кабинете такая себе идея. Тетта устало вдыхает, поднимаясь на локтях.       – Удиви меня, – отвечает мужчина, но, увидев озорной блеск в глазах напротив, поспешно добавляет. – Потом. Сейчас я хочу пить, душ и спать. Поэтому даже не смотри на меня так.       Победная улыбка, и Ханма, поцеловав острое плечо, выпрямляется, застёгивая штаны и приглаживая растрепавшиеся волосы. Обходит стол и идёт к минибару, в котором стоят бутылки с холодной водой. Цепляет две и возвращается, протягивая открытую мужчине. Кисаки с недовольством осматривает хаос вокруг, подмечая разлетевшиеся по комнате документы, и с кивком принимает холодную бутылку. С каждым глотком голова проясняется, пока спазм в висках не отпускает. Тетта отставляет почти пустую бутылку и трёт переносицу. Как же блядски он устал. До слуха доносится тихий звон. Мужчина открывает глаза, когда перед ним становится Ханма с одеждой в руках. Положив кучу на стол, берёт в руки рубашку и заводит за спину Кисаки. Тетта рассеянно продевает руки в рукава, позволяя себя одеть. Мажет взглядом по мужчине напротив и останавливается на шее. Надев чудом уцелевшие очки, уже чётким фокусом замечает массивное пятно на изгибе. Наклоняет голову чуть вбок и оттягивает ворот рубашки, рассматривая чёткий отпечаток укуса с кровоподтёком. Шуджи поднимает взгляд с пуговиц и улыбается.       – Это было очень искренне.       – На здоровье. Могу оставить такой же с другой стороны.       – Ты провоцируешь меня, а я ведь только застегнул все пуговицы.♡       – Усмири своё либидо, – говорит Кисаки и встаёт со стола.       Уже застёгивая ремень, слышит ехидное:       – Это тоже положить в полку стола или мне можно считать это трофеем?       Тетта поднимает на мужчину взгляд. Шуджи, облокотившись о стол, вульгарно скалится, держа перед собой пропущенный, но немаловажный элемент одежды. Кисаки закатывает глаза, разворачиваясь к обуви.       – Да, можешь носить мои трусы в нагрудном кармане пиджака, если так хочется.       – Чудно.♡       Разобравшись с одеждой, Кисаки приглаживает волосы ладонью и, ещё раз мазнув взглядом по творившемуся бардаку, идёт в сторону двери. Уже в проёме оборачивается, обращаясь к так и стоящему у стола мужчине:       – Ты идёшь, или мне закрыть тебя здесь?       Шуджи смотрит на холодную сталь пистолета ещё несколько секунд, после чего улыбается и разворачивается:       – Конечно, иду. Мне ведь ещё надо отвести моего пьяненького босса домой и уложить в кроватку.♡       Кисаки вымученно выдыхает, закрывая кабинет и творившееся там безумие на все замки, и мирится с мыслью, что этой ночью оставит это чудовище у себя. И почти смиряется с понимаем, что не только этой.