Простите безбожника.

Яков гладил страницу с символами этими кривыми, и думал, думал о том, каков же этот Владимир — он так жестоко поступил с милой своей, столь неверно, разве так можно? Разве можно ради своего счастья? И тешился лингвист тем, что никогда бы так не поступил. Вот оно простое для человека, кто же так не делал? А Владимир был ли таким, каким себя написал в своей истории? Это все точно сказка, выдумка опиумной головы бедного лекаря. Лишь кольцо могло что-то потвердеть. Где же он было? Яков почему-то был уверен, найди они это колечко дьявольское, то все прояснится и можно будет что-то утверждать. Загадки всегда имеют ответ! И ему было весело, очень весело. Все его уныние кончилось, он забыл о ссоре своей недавней с товарищами и смел писать им, прикладывая аминь новый, говоря о своем желание съездить в город большой, где получил свое образование. Да и про кольцо спросил. Ему быстро ответили, что кольца никакого в собственности не было, пустили в путь спокойно. Запретить словно могут? Яков мог бы даже поклясться, что, когда уезжал, видел Лизавету Петровну на утреннем променаде. Какая трагичность лица! Как белеса кудря! Он так и не смог себя переселить и кивнуть ей приветственно. То было неважно. Он всучил деньгу кучеру и помчался, впрочем, всю дорогу он проспал. Не далек путь был. И между сном… Он вспоминал, вспоминал годы юности, когда еще была вера в необычайность и легкость, когда были мечты и цели. Когда он плакался над второсортными романами, когда он впервые их переводил. Когда-то тогда, когда-то тогда, когда у него были друзья и близкие, действительно близкие, а не разбивающие носы — то Ионтий. Яков хотел бы вернуться туда, дабы не ссориться по глупости, дабы сейчас было с кем поговорить. Единственный, кто с тех времен остался — спившийся тысячу раз Григорий Андреевич. Странный поэт никогда своих стихов миру не показывающий. Ему было признание отвратно. Ему лишь бутыль была близка, ближе любого товарища. И Яков не мог к нему не зайти. Его что-то само вело к крыльцу чужому, где всегда дверь открывали, где всегда смеялись и наливали. Где всегда был кто-то. Его и в этот раз пустили позволили усесться за стол маленький, скатерть рвана кружевом. Кружевом и пыль лежала на полках, рядом с листами толстыми желтыми. Яша знал — то поэмы. Он пару раз просил дать их прочитать, но ему никогда не давали. И он хотел бы попросить еще раз, может что-то изменилось? Григорий Андреевич всегда был столь добр, не смотря на любое похмелье и горе. Удивительный человек с янтарными глазами, янтарем коньяка. В щетине, в роскошных бакенбардах и в серых кудрях. Вы подумаете, мол, вот он друг! Но Яша чувствовал к этому человеку лишь жалость с немым восхищением, а Григорий чувствовал… Ничего, наверное. Он может даже лика не помнил лингвиста, однокурсника. Лишь янтарь коньяка смотрел на чашку кривую, самим поставленную, да чаем налитую. Давно не зрел он напитков подобной крепости! А Яков просто давно не пил — ни воды, ни чая. Разве что водку пару дней назад. Или может все по-другому? Или может попросить еще раз? Он не знал. — Как ты, Яша? — спросит первым Григорий, беззаботно. — Никак, Гриш. Разве что вещица мне в ручонки попала крайне занятная, — то конечно же должно было быть тайной, но, как и всякий человек, Фрицевич сдержать ее не смог. Он прямо-таки заливался пересказом этой рукописи из гроба, словно молвил о сюжете любимой пьесы. Так он в последней раз говорил лишь о Шекспире. — Вот это да! Какой сюжет. Ведь на пору этого Владимира еще и «Фауст» выпал, да и роман готический, — Гриша даже оживился, забегал глазами не пусто, а любопытствуя — Какой поразительный талант. Нет, правда, он же этот шифр еще должен был создать… Не Фауст, Владимир твой. Это! Это удивительно. И этот человек, да лекарь? — Довольно плохой, прошу отметить, — хмыкнул Яков — Последние дни свои он доедал локти. Знаешь, если бы мне дозволили, я бы тебе принес те начертания. Они удивительны! Григорий покачал головой, его серые-русые пряди пали на лоб спиралькой, глаза сверкнули, и он вывел, вывел словно пьяный, пусть той чай, но он пьян всегда. По его венам верно струится вино, благо не водка. — Не все то гений, кого признают. Каково оно признание? Глянь! Вновь упущенный покойник — не вскрой его могилу, и никто бы сего шедевра не узрел. — Разве это повод, — удивленно спрашивал далекий от всего этого Яков, слишком простой и приземленный для рассуждения о величие — Разве повод это даже не пытаться выйти в свет? Григорий хмыкал на все это — он ответ знал. Он решил спиться, он решил пропить свой талант, он решил похоронить его с собой где-то среди любовниц и больной печени. Но кто ее будет лечить иль все лекари мертвенно бледны — бледны идеей. — А что пытаться, Яш? Все оно тщетно, я сам оное понял. — Ты даже не пытался, Гриша. Ты даже не показывал ничего своим, — язык не повернулся сказать о дружбе — товарищам. — В чем толк? То, что мной написано станет лишним подтверждением слепоты общественной ко всякому уму, — печаль горькая ела злато глазное и оно встрепыхнулось, попыталось сбросить с себя петлю меланхолии дурнышной. — Что мы чаи пьем? Пойдем выпьем чего крепче, в честь встречи! Яков подумал, что тоже хочет спиться. Он слишком устал от всего этого. — А давай я дам тебе что-нибудь, — вдруг воскликнул горе-поэт, совсем не на песню предложения — Дам тебе почитать что-нибудь… Ну право! Прочтешь и поймешь от чего не показывал. — А потом выпьем? — Давай все вместе, нам нечего терять. На том они и решили. Только не хотели они в каморке ютится, они пошли пить туда, где звенела когда-то их молодость. Куда-то к блеску реки, куда-то к блеску снежному и блеску зеленых мышьячных платьев. Искры, искры! Безумное беззубое пьянство, хоть не опиумное. Но когда они из интереса брались за руку, когда таскались под ручку напевая православные гимны, Яша видел желтый ноготь. Он не спрашивал, он сравнивал лишь со своими. Потом что-то кольцевало шею, потом что-то кололо нос, потом-потом. Все то было празднество среди чумного ничего. Богоматерь смотрела из церкви, как чьи-то сыны сами себя распинают. Только не было у них матерей, и отцов давно не было. Смешливый пьяный путник из города имени Морта запомнил лишь одно — они шли с Григорием Андреевичем закругляться, ибо круги пред очами дымились фиолетовым и желтились черным. Адская какофония. И ад был даже не в ней, а в очередной встреченной дамской юбке, правда, знакомой. Мимо театра шла пара — какой-то важный толстый господин с слоновьем шнобелем, но он тут неважен, а с ним женщина. Ее лицо Яша не смог бы не признать! То была невеста его любимого друга, друга. Единственного друга за жизнь, а не спиртового господина, что никогда ему не доверял и, чего врать, даже не помнил уже ничего. Яшечка, Вы кто? Яшенька, а когда мы познакомились? Вы Яшенька или Толя? Бог же с ним, он сейчас тычится в ладонь и ржет по-скотски. Бог с ним! Женщина. Женщина! Эта женщина. В синем платье — сплошной изыск кружев и брошей. — Мария Николаевна, — он отпихнул, как последнюю грязь Григория Андреевича, он вмиг протрезвел и подбежал — Мария Николаевна! Ее спутник аж весь передернулся, позеленел от отвращения к комару — а Яша точно комаром был в одной из своих жизней. И бабочка — а Мария Николаевна точно была бабочкой в одной из своих прошлых жизней — глянулся жалостливо, удержалась на ветру. — Яков Фрицевич, друг мой, сколько лет! Гостить приехали? — или может пить? Продолжил за нее черт с плеча, хвостом чрез мгновение махнувшей. Медь локонов, злато глаз и изящество всякого рода не могло соседствовать с бесами. Значит она не могла бы предать Федора. И Яков не мог не спросить: — Что с Федором? Что с ним? Его охватил дичайший ужас, позеленело уже не в глазах, а на щеках. Он схватился за сердце и до него донесся этот медовый голос с какой-то смешливостью, отвратной. — Федором? Федор умер несколько лет назад — повесился. Земля под ногами вмиг исчезла, все залил горячий свинец и смех, смех…