Простите безбожника.

Грязная серость глаз, грязная серость потолка и немая белая пустота за окном. Снег бился об стекло, молил пустить согреться, но злой человек гнал его к чертям — там всяк теплее. К чертям, к раскаленным рогам и крыльям. Яков не знал каков ад, но был убежден, что он схож с тем ужасающем чувством его сжигающим. Разорвались швы, полилась слезная кровь и бинты-бинты никто не принесет. Они и не помогут. Тут лишь переливать! Да кто согласится? Он не помнил, когда открыл глаза, что увидел. Головная похмельная боль — ничто. Телесное не трогало. Что от тела? Оно смертно, оно ничтожно, раздето болью. Какая разница, что с ним станет, если жить уже не для чего? Какая разница, что станется с этими двуями идиотами из отчизны? Какая разница? Никогда Яша еще не понимал всего своего одиночества, он его забыл в нем существуя. Не думать — к покою. Но как же, черт дери, не думать, когда все твое нутро разрывается при каждом вдохе? Как же, черт дери, не думать? И черти драли двери. Тень кого-то из них пролетела по пыльной стене, и один опустился к человеку. Сел рядом, взял за руку дланями снежными и Яков не мог не взглянуть — там был мужчина. Мужчина с прядями и очами синевы ночи, скорее даже юноша. Эта юность омрачалась отсутствием румянца всякого, искры жизни всякой, и холодом, бездушием. Яша потянулся, потому что не мог не потянуться до чужой ланиты, и с ужасом, диким ужасом, отполз подальше, чуть не падая. Он не понимал. Он не понимал! Он хотел кричать, он хотел кричать, но как только он открыл рот — ощутил хлад на языке. Чуть не подавился, плюнул и глянь — кольцо. Влажное, горькое, с серебряным бочком, где начертано три имени — Бример, Субурит, Транаирт. Как же? Кто же? — Верните тетрадку в могилу, я Вас прошу, — шепнул странный холодный господин, напоминающий труп. Он болезненно сморщился стоило только прикоснуться к этому дьявольскому подарку. Но гость исчез туманом, когда на кашель похмельного лингвиста прибежал горе-поэт. Он глядел с ужасом, то было даже чем-то приятным в бесконечном ужасе. Яша хотел рыдать, он хотел рыдать. Он сжимал это чертово кольцо руками и пытался отогнать страшные мысли. Пытался поверить в собственное безумство, пытался моргнуть и исчезнуть. — Яков! Яков, ты живой? — Григорий готов был упасть замертво следом от страха, но что его страх в сравнение с теми цепкими когтями, рвущими душу? — Яков, — ответил тот отрицая собственную живость и подбегая к Грише, как к последнему существу во вселенной, как к последней иконе — Гриша! Гриша! Ты не представляешь, ты не представляешь! Он показал кольцо, он показал кольцо и чужое лицо вмиг исказило поражение. Коньячные глазенки ничего не понимали, пыльные глазенки напротив тоже не могли найти ответ. — Яша, что же это за чушь? Как к тебе мог приходить покойник? Как он мог дать тебе… вот это? — Бога ради! Я не знаю! — это они молвили уже после решения Фрицевича срочно возвращаться домой. Он дочтет последние амини, он поймет. Он должен попасть домой, должен попасть домой и найти-найти этот чертов ответ! Чертов. — Яша, нет! Верни тетрадку сразу. Это все гнев проклятой души, игра Сатаны. Яша отрицательно мотал головой. Он понимал нутром, что вернуть ее будет лучше, но каким-то новым чувством, узнавшим страшную правду своего одиночества, не был способен. Владимир Солитудов, как же неверно было осуждать Вас. «Солитудо» с латыни одиночество? Один род у Вас с мальчишкой, что трясся в тарантасе. Род несчастных, потерянных существ. Может тоже к бесу обратиться? — Федечка, почему Вы умерли? — он даже не нашел в себе сил его могилу найти. Почему такой человек умер? В нем всегда кипела жизнь, он никогда не смел разныться, никогда не делал себе поблажек? О, как много он работал! В нем кипела жизнь! И он и повесился? Это ложь, это ложь. — Может от того и повесился, — зазвучал голос оставленного Григория Андреевича — Он ведь даже не отдыхал толком. Грезил о каком-то невообразимом будущем, играл в Бога! И играючи себя убил. Как царевич Дмитрий на ножечки пал. — Замолчи, — шептал Яков проклятья утирая нос желтым платком, от чего-то постепенно розовеющим.