Секс, любовь и иудейство

***

Большие и испуганно распахнутые зеленые глаза редко смыкались. Приоткрытые, некогда розовые губы судорожно ловили глотки спертого воздуха. Неестественно румяные щеки тлели, а светлая кожа переливалась капельками липкого пота. Она была похожа на дорогую фарфоровую куклу, умеющую плакать, которой он не должен был касаться своими покрытыми шрамами, жестокими руками. Его широкие пальцы перебежали к ее мягкой шее и беспощадно сомкнулись на ней. Ее зрачки резко расширились, а пульс забился резвой пташкой в клетке об его грубую ладонь. Она мысленно молилась — конец был неизбежен. — Мой маленький сын… Как ты посмела уснуть во время кормления, м? — его зубы сомкнулись со звонким клацаньем и через образовавшуюся щель вырвался перетертый кошерным алкоголем воздух. Он был пьян, горячо пьян. Она не пыталась бороться и старалась быть храброй, смаргивая слезы, что смачивали его сухие пальцы, проникая в мелкие трещинки клеток выстилающего эпителия. Неужели она действительно надеялась на его сочувствие, на долю сострадания или горсть понимания? Надежды ее таяли, как первый снег, слишком стремительно, оставляя лишь неупиваемую соленую влагу на его суровых, колючих скулах. Она давно разучилась надеяться на благосклонность Всевышнего, кусая нижнюю губу от боли в горле, от создаваемого давления родной, некогда самой ласковой на свете ладони. Она знала, на что был способен ее муж, что он может убить человека без малейшей тени сомнения. Это было заложено в нем с детских лет. — Как ты могла уснуть и оставить его без присмотра, нашего сына? — теперь его слезы смешались с ее, потому как жжение в сердце было невыносимым, и, казалось, что таким образом нанесенная крупнейшая рана непроизвольно омывалась от сукровицы, образовавшейся от принятого на душу спиртного. Она покорно смотрела на его лицо: красивое, наполовину скрытое за бородой, с ровными чертами, острым носом, припухлыми губами и серыми, почти свинцовыми в покое глазами. С такими же серыми, какие были и у их трехмесячного сына, изучающего этот мрачный религиозный мирок, заключенный в пространстве небольшой, но очень строгой еврейской общины, где каждый лишний шаг, каждый громкий вздох, каждый неверный взгляд мог стать нарушением наложенных Торой запретов. Их маленький сын об этом не узнал, еще не успел выучить заповеди и, к великому благословению, не уподобился своему отцу, которому нравились вещи, которые причиняли бы другим боль под наветом Божественного провидения. Алфи Соломонсу нравилось причинять боль: боль во благо, боль во вред, боль в ответ. Может, он даже любил причинять ее — если он был вообще способен на такие эмоции. Он наклонился, пока его нос не оказался в нескольких дюймах от ее щеки и вздохнул, не глядя высыпая на смятый край кровати содержимое стеклянного флакончика в виде маленьких таблеток, ставшими невольными путниками в иной мир, граничащий между раем и адом. Не отрываясь ни на миг, Алфи вглядывался в ее мимику, улавливая от тела сладко-молочный запах их сына, старый фимиам цветочных духов с легкой примесью свежего пота, набирая в ладонь столько пилюль, сколько могли удержать влажные и отягощенные пальцы. От нее пахло страхом, только что выплеснувшимся под напором адреналина, улавливая который, Алфи с большим остервенением закладывал за ее приоткрытые губы таблетки, пачкая их чувственность шипящим белоснежным цветом. Она не могла сопротивляться, проглатывая едко-горькие пилюли, пока ее пульс молотил по артериям, умоляя Алфи остановиться. Паника и ужас плясали безумный танец, заставляя тело сбиваться с ритма и содрогаться. А это только подливало масла в огонь, делая его самим собой — чертовски жестким и дьявольски жестоким. Ее карие глаза все еще смотрели на него, надеясь — все еще надеясь, что это не происходит на самом деле. — Проглатывай чертовы таблетки, живо! Глупая женщина, глупая и несчастная женщина, сделала глотательное движение, чувствуя саднение, дерущее горло, и прикрывая глаза. Она не знала своего мужа, никогда не знала и не узнает, что та его часть, которая родилась человеком, но за годы переросла в монстра, не умерла. Она еще жива, хоть и не дышит, ожидая встречную душу, которая сможет исцелить.